Собственно говоря, основания суетиться в связи с моей первой зарубежной поездкой были. Все организации, надзирателем которых я являлся, находились в поле зрения спецслужб противника, никаких сомнений в этом не было. Примерно за год до поездки я, например, выудил из портфеля одного американца, посетив его номер в гостинице без приглашения, весьма любопытную свежую инструкцию Госдепартамента для американских граждан, отправляющихся в СССР. Копии инструкции я потом по просьбе ПГУ и 2-го Главка отправил им, и они были приняты с благодарностью. Так вот, в той инструкции в списке организаций, устанавливать контакты с которыми без разрешения посольства США не рекомендовалось, числился и ССОД — знали американцы, что все там перекрыто и перегорожено нами.
О курсах русского языка при МГУ в этих записках говорилось уже не раз, да и на других, летних курсах при МАДИ, у меня была весьма интересная находка. Молодой англичанин У., приехавший поучиться русскому языку на три месяца, проходил по списку совсем других курсов, где тоже учили русский. Это был список слушателей-офицеров спецслужб при Лондонском Университете, и добыл этот список в свое время Бен — покойный ныне разведчик-нелегал Конон Молодый, он там тоже «учил русский язык». Бена к тому времени уже вытащили из английской тюрьмы, и я разыскал его. Однако лично с У. он знаком не был и на фотографии, которую я ему показал, англичанина не узнал.
По старой «семерочной» привычке я решил посмотреть на У. живьем и поехал в МАДИ, где мне издалека его показали сотрудники наружки, заботливо пущенные мною за ним наблюдать. Чуть ниже среднего роста, с несколько великоватой головой, медлительный, он чем-то напомнил мне «Тихого» из «101-й школы» ПГУ. Никаких результатов работа по нему не дала: он действительно приехал заниматься русским языком и очень старался.
Кроме всего этого, были и довольно интересные материалы от тех работников и агентов, которые уже ездили в Англию по линии Британского Совета. К нашим студентам и преподавателям проявлялся не меньший интерес, чем КГБ проявлял к учащейся молодежи из Англии. В Лондоне я понял, что У. был одним из очень заинтересованных лиц.
Всех отправлявшихся в поездку периодически собирали на семинары и лекции; выступали то сотрудники МИДа, то преподаватель, уже побывавший в такой поездке, то чиновник из Академии педагогических наук. Я присматривался к будущим спутникам и спутницам, в основном это были девушки, ребят было немного — человек шесть-семь. Только три-четыре девочки из больших городов были не богато, но опрятно одеты, аккуратно причесаны. Остальные были всклокоченные, плохо отглаженные, с нездоровым цветом лица, неухоженными ногтями… Я уже знал убийственную разницу между десятком больших городов и «периферией». Страна, продудевшая всем уши болтовней о своем богатстве, равнодушно относилась к тому, как питаются и одеваются ее граждане, и особенно это равнодушие сказывалось на женщинах, и особенно в глубинке.
Телогрейка, валенки с галошами, сумки или мешки с провизией, смолоду спившийся муж, душная, потная комната или изба, где рядом спят (или не спят) родители и сопливые шумные дети, а чуть подалее — и мелкая скотина, тяжкий труд в поле или на заводе, где тоже грязь, мат и хулиганье, норовящее «подержаться», о красивой одежде и белье и речи нет… Рождаются и умирают в резиновых сапогах.
В лондонском аэропорту Хитроу нас встретила маленькая группа из Британского совета — среди них У. Ну вот, подумал я, хорошо живется тем, кто домашнюю работу делает вовремя и дома. Посмотрим, как здешние коллеги работают с такими делегациями — может, и опыта можно будет поднабраться… Я наслаждался крохотным преимуществом — я знал, кто такой У., а ему еще предстояло выяснять, кто в нашей группе связан с КГБ.
В огромном трехосном автобусе нас привезли в гостиницу «Европа» на Кромвелл-роуд и разместили в тесных каморках по три-четыре человека, окна выходили на стену стоявшего рядом, сантиметрах в тридцати, дома.
Разместившись, все вышли на улицу — гулять. Наружку я заметил сразу, да и сыщики, как мне показалось, не особенно прятались — скорее всего, у них были охранные функции: присмотреть за молодежью, как бы не вышло чего…
«Рыхлое Существо», о котором упоминалось выше, на свежей почве новенького 5-го Управления решило пустить крепкие корни. Мы уже знаем, что оперативной работы оно боялось как огня, да и по сути своей тяготело не к работе, а к руководству работающими. Дружило «Существо» с «Пропойцей» — начальником отделения, где «Существо» числилось. То есть, не дружило, видимо, а блокировалось: самому «Существу» употребление спиртных напитков, как и многие другие благородные мужские занятия, претило. «Пропойца» же, окрепший на участии в знаменитом деле Даниэля и Синявского, в оперативной работе разбирался тоже не шибко, зато был всегда готов до блеска вылизывать любые зады, были бы они расположены на служебной лестнице хоть чуть-чуть повыше. И «Существо», и «Пропойца» считали себя великими грамотеями и наслаждались составлением отчетов, справок и других документов — брали на себя «самую сложную, самую важную» часть оперативной работы. Оба немало читали, один немножко дребезжал по-английски, другой — по-французски и, оставаясь совершенно разными людьми, они имели совершенно четкую общую цель — выкинуться в генералы.
В обойму «Палкина» они вошли мягко, без щелчка, и, прекрасно разбираясь в людях, тот сразу оценил обоих. «Существо» возглавило партийную организацию отдела, «Пропойца» стал медленно, но верно продвигаться по служебной лестнице, торча из нагрудного кармана палкинского пиджака.
Забегая вперед, отмечаю — проявив целеустремленность и настойчивость, оба реализовали свои мечты. «Существо» некоторое время еще помыкалось в коридорах «Дома», потом с грохотом провалилось во время поездки во Францию — там оно должно было встретиться с кем-то из уехавших за рубеж диссидентов, а угодило прямо во французскую полицию. Надо было «Существо» выручать, когда оно было выпихнуто из Франции в родимые пределы, поэтому его послали работать куратором нашего же Управления в ЦК КПСС… Хитер был «Палкин» — на эту должность он периодически проталкивал ближайших блюдолизов, и они «курировали» его некоторое время, сиживали в президиумах на партийных собраниях Управления, сложив на зеленом сукне натруженные руки и устало вздыхая. Потом они возвращались в КГБ уже генералами — так случилось и с «Существом», которое ухнуло аж в кресло заместителя начальника 2-го Главка по кадрам!
Комитет хохотал до слез, удивляясь, что небо осталось на своем месте, а не рухнуло на землю, но «Существу»-то было на это наплевать. Поворочавшись немного в уюте зам. нач. главка, «Существо» опять уползло зачем-то в ЦК и вдруг вернулось уже не замом, а начальником… 5-го Управления!
«Пропойца» тоже карабкался по служебной линии вверх и, странное дело, то ли от водки, то ли от неуверенности удивительно глупел на глазах оперативного состава. Годы, когда он был руководителем многострадального 1-го отдела, были самыми трудными для большинства сотрудников: «Пропойца» уже не понимал простейших оперативных ситуаций, и ему приходилось объяснять все почти что на пальцах. Он весь, видимо, ушел в борьбу за генеральские погоны, и ничто другое его серьезно не интересовало.
Он их добился, став заместителем начальника 5-го Управления — то есть своего горячо любимого «Палкина», но пить продолжал по-старому, каким-то чудом не попадаясь. И все-таки, стоило «Палкину» уйти на пенсию, «Пропойцу» убрали в Высшую школу КГБ — на скучную, хотя и генеральскую должность. А какая в Высшей школе власть? Смех, да и только.
Что вспоминается о Лондоне? Занятия в Лондонском университете проходили в разных зданиях — так же, как Колумбийский в Нью-Йорке, он разбросан по городу. Чтобы побольше увидеть, я тщательно изучал карту города с вечера и ложился спать пораньше. Вставал в пять-шесть часов утра и, стараясь выбирать каждый раз новую дорогу, шел на занятия пешком, иногда далеко-далеко. Крепкую обувь и привычку ходить пешком я полюбил еще со времен наружки…
Крики газетчиков, похожие на клекот невиданных птиц, — названия могут различать только читатели, кафешки и забегаловки, странные запахи, утренний туман, левостороннее движение, которое отвергалось всем моим существом, архитектура, о которой можно было сказать — вот она, застывшая музыка…
Англия и англичане — это страна и люди, свернутые внутрь. Об их сдержанности и замкнутости написано столько, что добавить к этому что-либо невозможно. Однако я видел как-то драку зонтиками на автобусной остановке из-за очереди на автобус — дрались две женщины и довольно серьезно.
Странное лондонское метро, где билеты предъявляют не на входе, а на выходе, а людей поднимают наверх в больших клетях, похожих на шахтерские. Скуповатая «неназойливая» реклама, каменно-вежливые «бобби» — полицейские, которые все знают и, несмотря на невозмутимость, очень быстры и ловки, всегда готовы помочь. Они не бросаются, подобно нашим гаишникам, на водителя в машине с иногородними номерами, который нечаянно что-нибудь нарушил, а могут покрутить пальцем у виска и указать на незамеченный дорожный знак.
Вот еще одна «забавная» история, картинка из серии «нравы КГБ». Я думал, что распрощался с «семеркой» навсегда, да она-то думала иначе. Этот случай мне рассказал один из кадровиков 5-го Управления.
Примерно через полгода моей работы в 5-м к Бобкову, который был уже начальником Управления, пришла делегация из нескольких человек, не помню никого из них за исключением Евгения С. — худощавого, испитого сослуживца моей жены. Мы встречались раза два или три в коридорах ее отдела, я и подумать не мог, что пробудил в этом анемичном существе столь сильные чувства…
Делегация пришла предупредить генерала, что во вверенное ему Управление внедрился карьерист, «западник», стиляга и перерожденец. Бобков вызвал кадровика с моим делом и внимательно перелистал «файл». Оперевшись щекой на ладонь — лицо съехало чуть ли не на затылок, Филипп Денисович задумчиво проговорил: «Да-а, вырасти за девять лет аж до оперуполномоченного, старшего лейтенанта — это карьера… — И — кадровику: — А к нам-то он на какую должность шел?» — «Да на ту же самую, Филипп Денисович — опером». — «Действительно, карьерист… — задумчиво пробормотал генерал. И, посмотрев на пришедших: — Ну что ж, напишете, как полагается, заявление, мы его, как полагается, рассмотрим…» На том и распрощались. Ничего они, поборники чистоты наших рядов, не написали…
Примерно за полгода до этого визита «Рыхлое Существо», видимо, приглядывавшее за моими успехами, доверительно сообщило, что я — в списках на отправку в ПГУ. Как страстно я мечтал работать в разведке! Я был тогда настолько замотан с Лизой, Т. М. и прочими, что как-то не взвился от радости, хотя весьма заинтересовался.
По рассказам бывалых, дело было вот в чем. Каждый год все или почти все подразделения должны были «делегировать» в ПГУ какую-то часть своих лучших работников, тогда была поговорка — «на работу за рубеж мы направляем только лучших…» Я спрашивал себя — а что же здесь-то, самое барахло остается, что ли?
Бобков же, как говорили, недолюбливал пижонов из ПГУ, и когда приходило время отправлять туда сотрудников, предпочитал либо столкнуть в разведку все пополнение сопляков, только что пришедших из Высшей школы, либо недавно попавших в Управление невнятных новичков. Наверное, под эту марку в список втиснули и меня — да Лебедев-то уже положил на меня свой хитрый глаз. Он рассказывал, что во время какой-то беседы у Бобкова очень меня ему нахваливал — вот тогда, видимо, и попросил вычеркнуть меня из списков «выдвиженцев»…
И смех и грех — эти записки можно было бы назвать «мемуары несостоявшегося разведчика». Нет, боги спецслужб просто подрядились не выпускать меня на международные нивы тайного сыска.
У. познакомил меня с потрясающим приятелем — Филиппом Ф. Происходил Ф. из семьи мандарина в восточном Китае. Его отец ухитрился вывезти всю семью в Англию в 50-х годах, вскоре умер, и, казалось бы, над семьей должны были собраться тяжелые лондонские туманы. Но ничего подобного. Вдова, числившаяся прекрасной иероглифисткой, с элегантных изображений иероглифов плавно перешла на изображения сначала лошадей — таких стилизованных китайских лошадей я не видел никогда, а затем и на пейзажи, кажется, в манере японцев — Хокусаи, Утамаро, я не знаток. Вскоре она уже вывозила свои картины на выставки в Калифорнию — это синоним успеха.
Филипп блестяще говорил на мандарин, еще на каком-то китайском наречии, по-французски (естественно, и по-английски), осваивал русский. Причем осваивал по-китайски — методично, не торопясь, глубоко. Впрочем, для китайца выучить русский вряд ли было сверхзадачей.
У него был фордовский универсал «таунус» (в Англии такие машины называют «estate car» — хозяйственная машина, у нас — универсал, фургон, в Америке — «station wagon»). Он возил нас по городу, особенно запомнилась поездка в один из лондонских парков — кажется, в Сент-Пол.
Представьте огромное ухоженное зеленое пространство, немноголюдно, великолепные спокойные деревья, широкие аллеи — они же дороги: за специальную ежегодную плату можно прилепить изнутри на лобовое стекло бумажный значок, дающий право на въезд в автомашине в парк (не для мойки, ремонта или пьяных гонок по аллеям, разумеется). Машин в парке мало — то ли плата слишком высока, то ли желающих кататься по парку немного. Старички и старушки, инвалиды, многодетные семьи приезжают в своих автомобильчиках, долго гуляют, кормят птиц и устраивают скромные пикнички (сорить почему-то в голову никому не приходит). Старушки вяжут, старички почитывают газеты, покуривают. Мы не видели в лондонских парках ни одного пьяного! Нет, не умеют англичане отдыхать…
Оперативная работа на «вверенном мне участке» кипела. Верные агенты и доверенные лица постоянно информировали меня о настроениях в группе, коварных «заходах» английских преподавателей, явно провокационных вопросах — еще бы, в начале 1969 года было о чем поспрашивать сопливых студентов, чешский август 1968 в Европе не забыли…
Англичане в то время ввязались в нехорошую историю в какой-то крошечной стране, послали доблестных усмирителей, усмирили. Это лыко нам, защитникам коммунистических идеалов, было очень в строку, и мы принимались тыкать английским собеседникам в нос — а вы-то, мол, что?
Англичане спокойно отвечали, что дураки в правительстве еще и не такое могут придумать, но они, подданные британской короны, не поддерживают свое правительство в этом вопросе. А вы?
Ну, мы-то за свое, ленинское, горло перегрызть были готовы. Тогда торжествовал принцип, согласно которому у себя дома мы прекрасно разбирались что к чему и вечером, на кухне, с близкими друзьями (один из них к утру уже и сообщеньице для КГБ подготовит) да отключив телефон — почему-то после этого многие считают себя в безопасности, — такого могли наговорить — держись только. Но с проклятыми иностранцами — ни-ни. Не их это дело. Пусть сначала научатся своих президентов не убивать, да из кризисов вылезать, да негров не преследовать, да с безработицей разбираться…
В общем, твердо стояли.
Закончился курс занятий в Лондонском университете, и мы переехали в Кембридж. Нас расселили по семьям, согласившимся (как мы потом узнали, за неплохую дотацию) приютить приезжих студентов. Мне и пареньку из Орла выпало жить в великолепном особняке университетского преподавателя «инженерии» — так назывался его предмет — мистера Паско. У мистера Паско и его миловидной, приветливой жены было пятеро детей. Старшего, 19-летнего, сына мы не видели ни разу, он жил отдельно и родителей не навещал. Может, поссорились, может, разругались всерьез — сами Паско об этом не рассказывали, а задавать подобные вопросы в английской семье — все равно что на русских похоронах пускаться вприсядку. Были две дочери 14-ти и 15-ти лет — девочки редкой красоты и скромности — и близнецы полутора лет.
Дом Паско был невероятно хорош. Конечно, он был двухэтажный, с гаражом, где стоял великолепный, по тем временам, просторный «форд-зефир», при доме был чудесный маленький садик, но самое необычное — в отделанной розовым кафелем ванной был душ. Для многих путешествовавших и живших в Англии, нелюбовь англичан к купанью или умыванию в проточной воде так и осталась непостижимой тайной. Олдридж в великолепном романе «Не хочу, чтобы он умирал» описывает, как герой, «намылившись люфой, погрузился в ванну и предался любимому занятию англичан — мокнуть в собственной грязи…». То есть сами англичане, видимо, понимают, что делают что-то не то, но отказаться от любимых привычек не могут.
Я вовсе не хочу сказать, что англичане грязнули и неряхи. Это просто один из примеров того, насколько разные народы отличаются друг от друга даже в повседневных мелочах — ну кому из нас придет в голову заткнуть раковину пробкой, смешать в ней горячую и холодную воду, вымыть руки, потом той же водой ополоснуть лицо и считать себя умытым?
Занятия наши проходили в знаменитой на весь мир Школе Языков Белла. В большом здании среди просторных лужаек занималась молодежь чуть ли не со всего мира — человек, наверное, 200 не только «полировали» там свой английский, но и одновременно готовились к поступлению в английские университеты. Народ был всякий — скандинавы, поляки, «восточные» люди (они обычно подкатывали к школе в «бентли» и «роллсах», из которых выходили непринужденно и привычно, не путаясь в сари и бурнусах). Учились в небольших классных комнатах, маленькими группками, преподаватели были корифеями своего дела.
Бесплатный ланч (в Америке есть поговорка — «Бесплатных ланчей не бывает») готовили с учетом этнических особенностей курса: мусульмане не ели свинины, еще кто-то не ел еще чего-то, мы ели все. Правда, в некоторых семьях то ли не понимали, как нужно кормить учащуюся молодежь, то ли, получив от Британского совета деньги на содержание гостей, экономили. Жаловаться было неловко, и те, кто попали в такие семьи, приобрели необыкновенную легкость в движениях и постоянную готовность что-нибудь съесть. О том, сколько денег нам выдало Министерство образования РСФСР на весь срок учебы, упоминать не буду — никто не поверит. Может быть, хотели претворить в жизнь известную латинскую поговорку, звучащую по-русски так: «Сытое брюхо к ученью глухо».
Я обзаводился приятелями и приятельницами среди соучеников — где-то еще пересекутся наши дороги, глядишь, и подвербовать удастся сына или дочурку какого-нибудь шейха из Кувейта…
В начале занятий было сочинение, потом диктант, по результатам которых определяли уровень знаний и соответственно расписывали по группам: «А» — отличники, «Б» — хорошисты и т. д. Я «отписался» очень хорошо и даже чем-то блеснул в сочинении, поразив преподавателей. А зря: по «крыше» я был такой же студент, как и все, и блистать своими знаниями было непрофессионально; я же обратил на себя внимание — пусть неопасное, но все равно ненужное.
В совершенстве — действительно в совершенстве — иностранными языками владеют профессиональные лингвисты либо разведчики-нелегалы: и тем, и другим это необходимо. Позже мне приходилось не раз слышать высказывания о том, что слишком хорошо знающие язык иностранцы подозрительны. От одного старого внешторговца я услышал мудрейшее высказывание на этот счет. Я спросил его, почему он, десяток лет проживший в Америке и успешно работавший там, прекрасно зная язык, так небрежно, чуть ли не нарочито коверкает произношение — грамматика при этом безупречная. Он объяснил: «Видишь ли, Женя, если говорить с иностранцами на их языке безукоризненно, они начинают думать, что ты так же владеешь языком, как и они. Вот и начинают разговаривать с тобой, пользуясь выражениями, зачастую совершенно нам непонятными. Приходится переспрашивать, а иногда это неудобно, разрушаешь свой «имидж», создается впечатление, что хочешь выглядеть лучше, чем ты есть на самом деле. А когда не стараешься звучать, как они, говоришь с акцентом, это для них вроде сигнала — ты иностранец, и чтобы быть понятым, надо говорить попроще. Вот и разговариваю я с ними так, чтобы они пользовались простой, понятной речью — это удобно для обеих сторон».
И вдруг грянул гром! Из достоверного источника я узнал, что молдаванин из нашей группы привез из Кишинева и собирается пустить в дело 5 (пять) долларов!!! Ну подлец, ну фарцовщик! Да ведь неминуемо станет жертвой провокации в первом же магазине! Мобилизованы были все, с кем я секретничал и шушукался в Москве и Лондоне, вокруг бедного молдаванца выстроили каре и отпускали его одного только туда, куда ходят в одиночку… Наконец, после тончайшей работы по «скрытому воздействию в нужном нам плане» одна из девочек убедила молдаванина не рисковать, отобрала у него деньги — все 5 (пять) долларов и вернула их ему в Москве. Крылья победы шелестели у меня за спиной. Еще бы! В сложнейших зарубежных условиях я провел комплекс агентурно-оперативных мероприятий, направленный на исключение возможности организации провокации против советского гражданина!
Кембриджские боги тем не менее наказали нечестивца: во время катания по Кему на плоскодонных лодках он свалился в воду и промок до нитки. Я радовался — потому что сам на катанье не пошел, поскольку знал, что кто-то обязательно полетит в воду и даже знал, что этот кто-то буду я. Везло мне на такие приключения — но иногда предчувствия помогали их избежать.
От колледжей Кембриджа в памяти остались великолепные старинные здания, огромные залы с тяжелыми дубовыми скамьями, витражи на полтора десятка метров к потолку. Все прочно, надежно, устойчиво и продержится еще много лет. Здесь учат руководить страной, ее промышленностью, наукой и всем остальным. Здесь «тэйлент споттеры» (искатели талантов) подбирают кандидатуры для работы в английских спецслужбах.
Перед поездкой я, распираемый гордостью, пошел за советами к Владимиру Ивановичу К. Насмешливо поглядывая на меня, он в конце разговора сказал: «Ну, ты едешь в приличную страну, задание у тебя для Англии не опасное, так что бейсбольной битой по коленкам тебе не дадут. Работай себе да учись спокойно».
Я и не беспокоился особенно. Вздрогнул я только один раз, надеюсь, незаметно. Я шел из Школы Белла узкими кембриджскими улочками и вдруг из-за угла метрах в 30-ти от меня вывернул темно-серый «ягуар» очень дорогой модели, резко остановился — я был уже метрах в 15-ти от него. Из машины разом вышли трое рослых, хорошо одетых мужчин и уставились на меня. «Ну, елки-палки, — подумал я, — если украдут, хоть в приличной машине прокачусь…» Никто, однако, красть такую ценность не стал: мужики, все еще поглядывая на меня, вошли в дом, около которого остановилась машина, а я изменившейся походкой продолжал следование к дому г-на Паско.
Черт их, англичан, разберет! Может быть, они уже тогда знали, кто я такой, и разыграли описанную сцену, чтобы посмотреть на мою реакцию, а возможно, и позабавиться: вдруг старший лейтенант бросится бежать? Вот повеселились бы… Не учли, только, что я со страху почти окаменел.