Господи, еще в каком порядке оно у меня было! Как оно было подшито!
Через некоторое время все члены «группы» собрались на улице недалеко от дома одного из них (сообразили, что дома теперь не поговоришь!) и что-то долго обсуждали. Я, конечно, предусмотрел такой вариант и при очень большом желании мог бы узнать все, что говорилось на этой сходке. Но потом передумал: а если как раз сейчас и происходит самое интересное — дельце-то тогда в архив не сбросишь…
Через три-четыре дня все документы, нужные для прекращения дела, были собраны. В них описывались разнообразные меры по «растаскиванию» компании «Доцента». Напрмер, чтобы возбудить недоверие друзей к одному из членов группы, по месту его работы началось оформление в поездку в Италию (мы-то хорошо знали, что заграницы ему не видать, но приятели действительно усмотрели в этом некий знак и перестали ему доверять, — по крайней мере, на какое-то время). Отработали линию поведения для тех, кто вращался в окружении «Доцента», технари потихоньку убрали из квартиры «Доцента» «дополнительные удобства».
Получив соответствующие санкции, я «уничтожил путем сожжения» все материалы, не имевшие оперативной ценности, — все, что касалось личной жизни «Доцента», массу сводок и справок, потерявших какое-либо значение для грядущих поколений оперсостава КГБ.
— А не слишком ли ты заторопился? — спросил Ник. Ник.
— Ну если только чуть-чуть, — ответил я, и мы улыбнулись друг другу.
Дело «Доцента» улеглось на какой-то полке в архиве среди тысяч других томов. В этой истории всем ее участникам сильно повезло: мы «с блеском» завершили разработку профилактикой, поставив себе жирные галочки в учетных анналах, я сбросил с плеч ношу, тяготившую меня чуть ли не три года, а «Доценту» повезло больше всех. Ведь многие разработки кончались совсем не так.
Начальником нашего отдела стал Пасс Прокопьевич С. «Палкин» двигался вверх по лестнице (которая в конце концов привела его вниз), и Бобков представил оперсоставу отдела Пасса, сопроводив эту церемонию уничижительным замечанием в адрес «Палкина».
Бездарные царедворцы вроде меня выпучили глаза. Если Ф. Д. так относится к «Палкину», то зачем же дает ему «расти», зачем берет к себе в замы? Мы не понимали номенклатурных хитросплетений. Представить себе, что в Управлении может что-либо делаться вопреки воле Бобкова, мы не могли, хотя знали, что у «Палкина» связи в самых московских верхах — говорили, что он был вхож чуть ли не к Гришину. А Гришин уже мог и перед Андроповым похлопотать…
Пасса — он, кажется, был мордвин — Боков очень ценил, в соседнем отделе тот занимался разработками советских граждан. В нашем отделе его любили все. Крупный, красивый, спокойный и неторопливо рассудительный, он сразу же прекратил палкинскую практику многочасовых собраний и совещаний, разносов и нотаций. Он мгновенно разобрался кто есть кто в отделе и не жаловал палкинских стукачей и подхалимов. Это, правда, не мешало «Палкину» с прежней заботой «продвигать» их теперь уже с позиций заместителя начальника Управления — замом к Пассу был приставлен «Пропойца». Первый зам, Гостев, только руками развел.
Сосредоточенно думая над чем-нибудь, Пасс всегда вытягивал губы в дудочку и хмурил лоб…
Зима 1973 года… Телефонный звонок разбудил меня около двух часов ночи: дежурный по Управлению условной фразой сообщил, что мне надлежит срочно явиться на службу. Повесив трубку, я перезвонил, убедился, что разговаривал именно с ним и, по установленному порядку, позвонил в соседний дом Евгению Дмитриевичу З., розыскнику, члену нашей «цепочки», поднимаемой по тревоге.
— Да как же мы доберемся до Управления-то, Женечка?
— А заведем сейчас мою голубую «птису» и долетим на ней. Выходите на стоянку, Евгений Дмитрич.
Через десять минут мы сидели в машине. У каждого был с собой «командировочный» чемодан со всем необходимым и даже с запасом еды на три дня. Такой чемодан, сумка или рюкзак всегда были в хозяйстве каждого опера для подобных случаев.
Мороз градусов 15. Аккумулятор был слабоват, но машина завелась сразу, и мы помчались ночными улицами к Дзержинской площади, прикидывая на ходу, что могло случиться и где. Случилось же явно что-то серьезное, так как поднимали не отдельных сотрудников, а целые «цепочки».
Внутри «Дома» было пустынно, только по дороге к нашей дежурной службе мы встречали все больше сослуживцев. Это был неплохой признак — казалось, подняли не весь Комитет, а только наше Управление. В дежурной службе нам приказано было взять личное оружие и подготовиться к вылету в Грозный — столицу Чечено-Ингушетии. Автобусы стояли у подъездов, водители держали двигатели горячими. Мы разбрелись по комнатам за оружием, оно хранилось в сейфах. Я сунул свой «макаров» в чемодан, не вынимая из кобуры, спустился вниз и тут же вспомнил про автомобиль, который бросил около «Дома». Вернулся в кабинет, поднял телефонным звонком сонного Славу Л., объяснил ему, у кого оставлю ключи, и попросил отогнать машину на стоянку.
В автобусе было холодно, народ подходил медленно, я стал подумывать, не вернуться ли в «Дом», чтобы отогреться, когда мы, наконец, тронулись. Стало немного теплее, я задремал под возбужденные разговоры сослуживцев. Но поспать не удалось: прямо в автобусе начался инструктаж.
Было сказано, что в Грозном — массовые беспорядки, которые в настоящее время локализованы; нам предстояло изучить причины беспорядков и вообще — «изучить обстановку». Минут через 40 мы прибыли на военный аэродром. Автобусы выехали на летное поле и подрулили к огромному самолету, вокруг которого, светя себе мощными фонарями, возились техники и экипаж. Подкатили трап, открыли дверь, мы полезли в окоченевшую металлическую птицу.
Все расселись по местам, перешучиваясь по поводу отсутствия стюардесс, и самолет покатился по взлетной полосе. Уже светало.
Кто-то рядом принялся возиться с пистолетом, заряжая его. На него прикрикнули и велели убрать оружие, «пока не прострелил насквозь самолет».
Я все-таки заснул, и довольно крепко. И правильно сделал: мне рассказали потом, что посадка была непростая: аэродром летчики не знали и, едва не разбившись, сели лишь с третьей попытки.
Нас ждали автобусы; приехали в город — он был плохо освещен.
В гостинице, больше похожей на общежитие, уже жили люди из ВГУ. Они приехали днем раньше… Меня подселили к одному из них — Валерию К.
Утром, перекусив в буфете, отправились в Управление КГБ.
Улицы были малолюдны, сильно подмораживало. Одно из ярких воспоминаний — грозненские дворняги. Чтобы хоть как-нибудь погреться, они расселись на крышках канализационных люков — у каждой собаки свой люк. Большинство люков было на проезжей части, поэтому прохожие заботливо обходили, а автомобилисты объезжали торчащих, как придорожные столбики, псов. Те благодарно посматривали вокруг.
В Управлении нам объявили, что представителем Центра является генерал Н., а старшим группы 5-го Управления — помощник Бобкова, покойный ныне Евгений Семенович Курицын, крупный, седой спокойный офицер с выражением постоянной озабоченности на лице. Видимо, он был неофициальным представителем Ф. Д., так как Н. все время советовался с ним.
Обедали мы в столовой «Центрального Комитета» (так мы прозвали местный обком), и по дороге осматривались в городе. У меня давно вошло в привычку во время командировок разглядывать витрины многочисленных в таких городах фотоателье — это много дает для первого, поверхностного знакомства с жителями. На витринах Грозного преобладали фотографии восточных красавиц и красавцев в бешметах, черкесках и башлыках, танцующих, гуляющих на свадьбах, сидящих за праздничными столами. Видно было, что фотографироваться тут любили и относились к этому делу серьезно. Много фотографий детей — тоже в национальной одежде, и тоже танцуют. Лица на фотографиях — и взрослых, и детских — были серьезны, даже свирепы иногда. Руки мужчин и мальчиков довольно красноречиво сжимали рукоятки традиционных кинжалов.
Дань обычаям и традициям? Национализм? Показуха? Желание хоть таким образом ненадолго вырваться из грязно-серой повседневности? Всего понемногу, наверное.
Из столовой возвращаемся в Управление. Снова сводки, сообщения агентов, чтение перехваченных писем. Составление аналитических сводок по этим письмам. Из них выделяются послания, принадлежащие перу «среднего молодого человека». Это письма подругам, приятельницам, возлюбленным, и во всех — одно и то же. Описываются уличные бои — грохот пулеметов, залитые кровью улицы, скромно упоминается деятельное участие автора в жесточайших схватках, его благородство (помог старушке спрятаться в подворотне), верность любимой «до конца» и прочее. Все — хвастливая ложь. Восток — дело тонкое?.. В 1992-м они дорвались до настоящего оружия: темные очки, бронежилет на голое тело, «ствол» на пупе, жвачка — такие все рэмбовидные типы, супермены. Защитники отечества?
Вечером в гостинице слышим, как рязанского вида молодой человек, дозвонившись наконец до жены или подруги, кричит в трубку: «Да ты что!.. Да ты не понимаешь, что ли?! Да тут кровь ручьями по улице, пулеметы на каждом углу, а ты про подарки… По улице только бегом тут…»
Ну что с дурака взять? Арестовать за распространение ложных, вредных слухов? На работу сообщить? Дать подзатыльника? Завести дело оперативной разработки? Тяжело вздыхаем в унисон и отправляемся «в номера».
За ужином в ресторане гостиницы (еще не поняли, что ужинать здесь не с нашими «подъемными») встречаемся с другими «командами» и сдержанно обмениваемся впечатлениями. Два опера уже третий день «лопатят» местную экономику, и вид у них очумелый — то ли от беспрерывного чтения и писанины, то ли от того, что читают. Один потихоньку спрашивает, как мы думаем, сколько яиц в год в среднем несет курица в Чечено-Ингушетии? Мы — большие спецы в вопросах сельского хозяйства — пожимаем плечами. Пятьдесят? Сто?
— Два.
Мы смеется, тут же рождаются шутки о чечено-ингушских петухах и вспоминаются несколько анекдотов из курино-петушиной жизни.
— А в чем все-таки дело?
— Воруют страшно.
Другой опер рассказывает, что, когда на Чечено-Ингушетию из Центра к политическому празднику «выделяется» определенное количество правительственных наград (скажем, три «Героя», пять орденов Ленина и т. д.), встает вопрос — кого награждать? А того, у кого в хозяйстве или на предприятии воруют немного меньше, чем везде… Через пару дней после вручения наград орденоносец приходит на прием к руководству и, гордо протирая рукавом новенький орден, начинает требовать повышения, продвижения, льгот, благ… Воровство повсеместно и ненаказуемо.
Самое дешевое золото в СССР — в Чечено-Ингушетии. 12 тысяч рублей за кило. Его что там, навалом? Большие месторождения? Ничуть не бывало. Местные мужчины в больших количествах нанимаются на золотые прииски, в Сибири например. Нет, не копать, не искать золото. Нанимаются на должности (то есть покупают их), близкие к золотодобыче, чтобы скупать утаенное, припрятанное. Их жены, сестры, матери, дети часто ездят их навещать. И никакие охранительные меры не могут остановить поток ворованного золота из мест, где оно добывается, в Чечню. Этим бизнесом заняты многие сотни, может быть, тысячи людей.
На следующий день другой опер, владеющий местными языками, рассказывает, что начальство брало его с собой в качестве переводчика в полет на вертолете над пастбищами. Спустились около отары овец голов в 500–700 (местные определяют такие вещи с одного взгляда с поразительной точностью). К слову сказать, достаточно иметь отару в 30–35 голов, и можно не работать: шерсть, мясо, нормальный приплод. Сладкое восточное безделье гарантировано.
Спрашивают пастуха, чья отара. Не знает. Пытаются завести разговор, но из этого ничего не получается. Что взять со старика? Улетают, чтобы привезти милиционера и допросить старика с его помощью — интересно выяснить, чья же все-таки отара? По колхозным сведениям, здесь никаких отар быть не должно.
Возвращаются через час. Отары нет, и найти ее невозможно, уверяет милиционер. Как это невозможно? 500-то голов?
Опытный пастух спрячет и тысячу, и две. В значительной мере он получает деньги и за это: не столько пасти, сколько прятать. От колхозных руководителей, от конкурентов, от бандитов, от волков, от милиции и от КГБ тоже.
Вот такие «полеты во сне и наяву»…
Утром в буфете появляется и не исчезает вплоть до нашего отъезда колбаса из конины — невероятно вкусная и недорогая. Она становится основным блюдом на завтраках и ужинах. Обедаем по-прежнему в столовой «ЦК».
Кое-что становится ясным именно там. На глазах весь аппарат: машинистки, стенографистки, чиновники разных рангов и шишки покрупнее. Они отличаются хорошей зарубежной одеждой, несколько более свежими (но не совсем) сорочками и более пестрыми галстуками. И тем, что к обеду многие из них заметно пьяны. Очень осторожно начинаем расспрашивать соседей или соседок по столу: а кто вон тот? А этот?
Тот вон, с помятым лицом, — министр коммунального хозяйства. (Боже мой, да где у вас тут коммунальное хозяйство?) А вот этот — министр сельского хозяйства. Один министр через всю столовую заплетающимся языком приглашает другого на вечернюю баню: «Ты знаешь, где…» Тот кивает головой: «Спасибо, знаю, приду». Все показанные нам министры в свое время были «сосланы» сюда за пьянку, мздоимство и прочие прегрешения «перед партией и народом». Ну не ставить же их к станку, не посылать же овец пасти! Номенклатура все-таки… Нетрудно представить себе, какое душистое добавление к местному «букету» они являют собой.
Здешние законы? Шариат, кровная месть, взятка.
Для решения сколько-нибудь важных вопросов официальные власти организуют встречи со Стариками и то ли советуются с ними, то ли просят у них разрешения. Кто-то рассказывал, что однажды такая встреча была устроена и Бобкову, который на что-то подвигнул-таки Стариков.