Как мы ни конспирировались друг от друга, нарастание работы, увеличение штата Управления и его местных органов были заметны. Да и оперативные «новости» все равно просачивались из одного кабинета в другой. То с грохотом провалился негласный обыск у Солженицына, то удалось добыть хитрым образом какую-то уж очень «злую» рукопись — иногда с опозданием, а иногда и сразу об этом узнавалось.
Солженицын уехал, кажется, в Рязань, и к нему зачем-то полезли — то ли за архивом, то ли добавить «удобств» в его доме. Всех его близких держали под наблюдением, да оказалось — не всех. Какой-то знакомый случайно, а может быть и не случайно, вошел в дом, когда там копошились «искусствоведы в штатском». Один из них, сотрудник нашего отдела, решил инсценировать засаду уголовного розыска: вошедшему намяли бока, отвезли в милицию, потом отпустили. Всем было понятно все. На «разборку» провала собрали весь отдел, пришел аж Чебриков, который тогда был зампредом КГБ. Пропойца, который тогда руководил отделением «литературоведов», закатывая глаза от праведного гнева, сообщил о случившемся, Чебриков (в своей комнате мы прозвали его «Сом» за угрюмую молчаливость и вечно нахмуренный взор) пробормотал что-то осуждающее, но закончил тем, что не ошибается, дескать, тот, кто не работает. Пропойца почему-то принялся допытываться у Чебрикова, кого и как следует наказать, изъявляя готовность тут же подставить чью-то (ну не свою же) шею. Чебриков от этого разговора ушел, все совещание как-то скомкалось и кончилось ничем.
А вот рукопись у одного из особенно хитрых и недоверчивых диссидентов, которую просто необходимо было добыть, добыли.
Это сделал по просьбе Бобкова один из сотрудников ВГУ, контрразведчик.
Он явился к разрабатываемому домой и представился американским сенатором, сочувствующим правозащитному движению в СССР. Разговаривали долго, переводчиком служил сын вольнодумца, так как «американец» плохо понимал и говорил по-русски… На каком-то этапе разговора отец попросил сына поставить на кухне чайник, и догадливый юноша обследовал пальто «американца», висевшее в коридоре. Там, вперемешку лежали американские и советские монеты, связка явно несоветских ключей, а во внутреннем кармане — «полученная вчера» открытка из Вашингтона и пропуск в Посольство США, выданный «сенатору» на неделю. Эта проверка, наверное, и решила все. Автор сам попросил «сенатора» отвезти рукопись в США и найти издателя.
После чая «сенатор», взяв с собой объемистый пакет с рукописью, вышел на улицу, сел в «плимут» с посольскими номерами и уехал. Куда — понятно.
Молодые оперы торчали на съездах художников и композиторов, писателей и архитекторов со скрытой звукозаписывающей аппаратурой. Палкин через свои возможности в руководстве этих творческих союзов — а они у него были немалые, стремился продвигать «нужных», задвигать неугодных, «идейно ущербных», «тенденциозно настроенных». Я радовался, что был далек от всего этого, потому что много читал и видел — чем интереснее, правдивее произведение, тем более ущербным и тенденциозным оно считается. Чем талантливее автор, тем ближе он к кругам, неугодным 5-му Управлению. Чем популярнее роман, повесть, рассказ, тем больше там находит критика «художественных недостатков». Не раз в кулуарах наших совещаний я слышал обрывки разговоров Палкина, Пропойцы и их прихлебателей, в которых то и дело звучали фразы «Ну, я бы это убрал… Нет, народ этого не поймет… Ущербный фильм…. тенденциозный, националистический подход…» Они бы «это», видите ли, убрали!
Да что они сами-то создали, кроме нудных справок и записок в ЦК? Кроме должностей друг для друга, загранпоездок для своих детей и приятелей? Но им всегда хотелось что-то «убрать», вырезать из фильма или романа кусок-другой, поприжать автора. Это было их представление о работе. Постоянно утверждая, что ЦРУ ведет активную работу по идеологическому проникновению в СССР, по переносу идеологического противостояния на территорию нашей страны (в чем, кстати, ни у кого из нас не было никаких сомнений), они так и не добыли никаких настоящих доказательств этого. Единственное, чем козыряли наши «искусствоведы в штатском», так это списками приглашенных на приемы в западные посольства советских интеллектуалов. А кого туда приглашать, грузчиков с мясокомбината, что ли?
И все же уходили сквозь наши и контрразведчиков ВГУ пальцы и рукописи, и фильмы, и многое другое туда, на Запад. И уходили, думается, не любительскими каналами. Хорошо работало ЦРУ.
Много времени прошло, прежде чем я понял, что в нашей стране американские разведчики (и не только американские) работают в совершенно иной среде, чем наши спецслужбисты за рубежом.
Я всегда завидовал (завидую и сейчас) тем коллегам, которые занимались поисками военных преступников, видных нацистов, тех, кто в годы войны активно сотрудничал с немецкой разведкой, с полицией, участвовал в «акциях» по уничтожению соотечественников. Кстати, эти же люди занимались и германскими воинскими формированиями, состоявшими из власовцев, чеченцев, казаков, татар, словом, тех, кто решил бороться с советским строем в составе немецкой армии…
Один из аспектов их работы — Опознаватели.
До сих пор еще немало осталось в живых не только узников концлагерей, но и надсмотрщиков, полицейских, «врачей», членов лагерной администрации. Некоторые, отсидев в заключении положенное, живут среди нас тихой незаметной жизнью. Другие, не разоблаченные, с течением времени не только перестают прятаться, но пытаются выдать себя за узников гитлеровских лагерей, добиться каких-то благ, выступить в роли страдальцев.
Чтобы выводить на чистую воду таких мерзавцев, был создан институт Опознавателей.
Лагерей было много, уничтожались миллионы людей со всего света. В каждом или почти в каждом из концлагерей в составе подпольных организаций были люди, настолько уверенные в нашей победе, что там, в лагерях, они планировали возмездие для своих палачей. Готовились их списки, описывались приметы, привычки, увлечения. Но самое главное — готовились и люди, которые должны были выжить, уцелеть для того, чтобы донести до нас, потомков, эту информацию. И не просто донести, но и активно участвовать в поиске и разоблачении преступников.
Нет, Опознаватели, конечно, не знают в лицо каждого охранника или сотрудника администрации лагеря. Они не помнят всех заключенных в лицо, но по десяткам косвенных примет, по оттенкам и деталям в рассказах тех, кто пытается либо выдать себя за бывшего узника, либо скрыть свою принадлежность к корпусу палачей, Опознаватели определяют совершенно точно, кто есть кто.
Например, «узник» такого-то лагеря не мог знать расположения административных строений, так как всех, кто там работал, гитлеровцы расстреляли за день до освобождения лагеря… Уцелеть могли только расстреливавшие.
«Заключенный» другого лагеря не мог знать расположения бараков во всем лагере, так как именно в этом лагере узникам разрешали передвигаться только в определенных границах вокруг своего барака… Следовательно, план всего лагеря может нарисовать только охранник, или офицер администрации, или «врач», выбиравший для своих экспериментов очередную жертву.
Опознавателей берегут, многие из них живут среди нас не под своими настоящими фамилиями. В отличие от известного венского Бюро Симона Визенталя, которое занимается поисками преступников, уничтожавших только заключенных — евреев, Опознаватели не связаны никакими национальными ограничениями или предрассудками. Среди них — люди различных национальностей, занятий, профессий. Тот, с которым пришлось однажды встретиться мне, был школьным учителем в одном из маленьких городов Московской области. Родственников после войны у него не осталось, и никто из его окружения, из его учеников, не знал, что он был узником концлагеря, а потом стал Опознавателем.
Дело в том, что в странах с жестким контрразведывательным режимом чем выше человек поднимается по служебной лестнице (особенно в их «номенклатурах»), тем большим вниманием со стороны отечественных спецслужб он пользуется. И верно: ведь он, как правило, носитель секретов, обладатель власти и влияния. Его необходимо оберегать как от своих, так и от зарубежных «охотников». Трудно нашим разведчикам подбираться к таким «объектам», их плотно стерегут, да и с тебя глаз не сводят — двойная стена…
У нас все наоборот. Как только имярек «выкинулся в номенклатуру» — все, контрразведка трогать его не моги, рядом не мельтеши, суконное рыло не показывай. Ему же «разрешено все, что не запрещено». Когда на него «выходят» сотрудники разведки противника, они обеспокоены только тем, чтобы «не засветиться» самим, а «объекты» чаще всего раскрыты нараспашку и вести себя с должной осторожностью не умеют, а то и не желают. Исключения с завидным постоянством подтверждают правила.
Заканчивался восьмой год моей работы в Управлении. Я опять ставил своеобразный рекорд — в КГБ, где «все течет, все изменяется», я в «семерке» отслужил девять лет не только в одном отделе, что уже было редким случаем, но и в одном отделении! В одном отделении я продолжал работать и здесь. Любили меня начальники, не хотели никуда отпускать…
Я сильно изменился, изменилось и многое вокруг. К этому времени я стал, пожалуй, зрелым агентуристом, приобрел достаточное количество навыков и умений, вполне справлялся с работой на своем участке. Старший опер, капитан, я казался себе воплощением Успеха.
В «семерке» скрывать свои мысли, настроения, взгляды было гораздо проще, чем здесь, среди оперативных волков и гиен, да и в «семерке»-то у меня это не особенно получалось. Окружение и особенно люди наподобие Черного, Рыхлого, Пропойцы и без 1968 года разбирались во мне без особого труда.
Нет, диссидентом я, конечно, не был. Мало того, те диссиденты, о которых мне что-то было известно, совершенно мне не нравились вечной расхристанностью, разболтанностью, бесконечными пьянками и беспрестанной болтовней.
Я не выступал на собраниях с критикой начальства (ну, может быть, два-три раза), но «те, кому надо», догадывались о моем отношении к ним, к их пресмыканиям перед руководством, к их постоянным выпивонам в узком кругу, к их лени и неумению чего-либо, кроме карьеры, добиваться. Мы иногда поговаривали с коллегами о том, кто и как нас проверяет, но в КГБ особенно на такие темы не разговоришься, так что я все сокращал и сокращал круг товарищей по работе, с которыми чем-либо делился.
Наверное, временами прослушивали наши телефонные разговоры, совершенно точно я выяснил несколько лет спустя, что перлюстрировали переписку у тех, кто работал с иностранцами и выезжал за границу.
Изменилось и еще кое-что — и очень заметно.
Если раньше на оперативных совещаниях, инструктажах, в разговорах на профессиональные темы все или почти все вели себя по отношению к объектам «нашей заинтересованности» весьма корректно и не позволяли себе эмоциональных оценок или личных выпадов в их адрес (тон здесь явно задавал Ф. Д.), то теперь для некоторых стало «хорошим тоном» (его задавал уже «Палкин») показывать «личное отношение», а именно — ненависть к Солженицыну, Сахарову, Высоцкому, Евтушенко. Предполагалось, видимо, что высказывания подобного характера должны продемонстрировать особенную идеологическую чистоту оратора. Последователей этого «течения» было, однако, немного.
Мало того, хороший мой приятель Константин Иванович, воевавший вместе с А. Н. Рыбаковым, так встревожившим 5-е Управление своими последними романами, не скрывал своего отношения к старому боевому товарищу: «Вы мне хоть сто разработок заведите на Анатоль Наумыча, я-то его получше вашего знаю. Я с ним воевал». И точка. Константин Иванович твердо стоял на своем; так же, хотя и молча, на своем стояли многие из нас.
А разработчики тем временем активизировали свои мероприятия. Один из них, Вячеслав Ш., ставший потом большим начальником, изобрел метод «массированного психологического воздействия» на разрабатываемого. Цель его — создать невыносимые условия существования для объекта. Мало того, что человек (еще не судимый и не осужденный!) автоматически лишался своих прав — продвижение по службе, выезд за границу, в конце концов просто устройство на мало-мальски приличную работу, — он теперь мог подвергнуться еще и «массированному» воздействию. Что они делали со своими разрабатываемыми? Били стекла в квартире? Прокалывали покрышки автомобилей? Перерезали телефонные провода?
Однажды я получил от Ник. Ник. указание отправиться к одному из ведущих разработчиков, Борису Ш., и выполнить его «просьбу».
Мне выдали чеки Внешпосылторга, на которые в магазине «Березка» на Большой Грузинской улице, притворяясь иностранцем, я должен был купить несколько бутылок спиртного и через магазин отправить на дом одному из диссидентов — П. Якиру, сыну расстрелянного в 1937 году известного военачальника.
Ш., как и некоторые из моих коллег, почему-то считая меня похожим на иностранца, решил использовать в одном из своих мероприятий мою квазизарубежную внешность. Ему хотелось, видимо, лишний раз подчеркнуть и задокументировать связи Якира с зарубежьем хотя бы в такой форме.
Я пробормотал, что никогда не бывал в «Березках», не спросят ли у меня там паспорт, захотят ли отправить покупку по домашнему адресу?
— Да ничего у тебя не спросят. И посылку отправят. Они предупреждены…
Ну что ж, дело нехитрое. Скромными средствами, имевшимися в моем распоряжении, я придал себе вид «иностранца» и, оставив своего «жигуленка» подальше от «Березки», развязно ввалился в магазин.
Сложив в корзину несколько бутылок, показавшихся привлекательными, я (с сильным зарубежным акцентом) спросил администратора, нельзя ли отправить купленное моему приятелю домой.
По знаку администратора вокруг меня сразу засуетились трое продавцов в белых халатах, которые, перебивая друг друга, принялись убеждать меня, что можно, все можно, не нужно беспокоиться, все будет отправлено, доставлено, вручено и т. д. Расплатившись и оставив в магазине адрес Якира, я последний раз окинул взглядом многоцветье этикеток, развратные груды деликатесов и покинул «березовый» рай. Задание было выполнено. Я внес свой посильный вклад в дело подавления диссидентского движения в СССР.
Вернувшись в «Дом», я доложил Ш. о проделанной работе. Внимательно осмотрев меня, он усомнился в тщательности подготовки — его представления о том, как выглядят иностранцы, явно расходились с моими. Я заметил на это, что при подготовке следующей «операции» готов загодя слетать на неделю в Лондон или Рим и при наличии достаточных оперативных средств приобрести подходящий для посещения «Березки» гардероб. Посмеялись, пошутили. Я рассказал Ш., как полировал тротуары вокруг дома Якира еще в «наружке», выслеживал иностранцев, которые его посещали.
Борис Ш. был разработчиком чудовищной работоспособности и невероятной хитрости. Возвращаясь к себе в комнату, я вдруг подумал, что по пути из «Березки» к адресату купленные мною бутылки очень просто можно и «подшприцевать»… Но тут же остановил ход своих размышлений. Додуматься можно было черт знает до чего…
Плохо вот так, в виде подставного болвана участвовать в чужих разработках, не имея представления о ходе дела.
Ведь точно так же в моих разработках принимали участие коллеги, понятия не имевшие об общей картине. А уж об агентуре и говорить не приходится. Я сам, всегда предпочитая, чтобы «солдат знал свой маневр», часто вынужден было либо маскировать перед агентом смысл задания, либо приоткрывать его лишь отчасти. Это делается для того, чтобы информация агента не была «окрашена» его видением предмета, эмоциями. А иногда это нужно и для безопасности агента, чтобы он не «лез на рожон», не проявил свой интерес к чему-либо слишком открыто.
Хорошо помню, как только что пришедший к нам в отделение Игорь П., сначала мой ученик, а потом — начальник, услышав какой-то разговор в нашей комнате, удивленно спросил:
— А разве мы агентов обманываем?
В ответ раздался взрыв добродушного смеха.
— Бывает, что и обманываем, Игорек, для дела и для их же пользы. Так же, как и нас часто наши начальники обманывают по тем же причинам.
Только штатские думают, что КГБ, мол, знал все. В общем и целом, «наверху» знали немало. А каждый из нас в отдельности знал в идеале только то, что положено и, как правило, не так уж и много.
Как Игорь — выпускник МАИ, оказался на работе именно у нас, в «пятерке»? Ему, технарю, заниматься бы технической разведкой в ПГУ (о работе там он мечтал не меньше моего), либо во 2-м Главке — технической же контрразведкой. Но у нас ведь все не как у людей…