Утром короткий таможенный досмотр и паспортный контроль в Выборге, и скоро за окном поезда поплыли финские пейзажи — скалы, лес, аккуратные разноцветные домики, добротные складские строения, ухоженные дороги с автомобилями и грузовиками марок всего мира, непривычные надписи по-фински и по-шведски. Финский язык — один из сложнейших и самых устойчивых, он не терпит никаких заимствований из других языков — телефон, который, кажется, на всех языках «телефон», в финском — «пухелин». Шведский считался чуть ли не государственным, официальным языком, но больше по традиции. Позже, когда я его выучил, оказалось, что владеют им не многие финны.
Примерно в полдень поезд приходит на Лужайку — пограничную станцию и стоит минут сорок — час. В большом здании размещены таможенники, пограничники, железнодорожники, прилавки с прессой и мелочами, закусочная-ресторан с напитками и прекрасной разнообразной едой.
Уже здесь, на Лужайке, впервые приехавшие в Финляндию сталкиваются с ошеломляющей финской чистотой, добротностью всего изготовленного здесь, порядком везде и во всем. Все официальные лица преисполнены достоинства, энергичны, гладко выбриты и аккуратно причесаны, в отлично подогнанной форме. Никто из них не стоит, прислонившись к стене и слюнявя вечную сигарету. Женщины не собираются в уголке перекинуться новостями часика на два-три, оставив в окошке надпись «ушла на базу»…
Единственная поблажка у конторских финнов — бумажный стаканчик или чашечка отличного крепкого кофе. Финны пьют его в небывалых количествах, борясь, наверное, с зимней дремотой…
В 2 часа поезд приходит в Хельсинки, на красивый, старой постройки вокзал — чистейший, конечно. Там всего вдосталь — и носильщиков, и киосков со всем, что может пригодиться путешественнику, и такси на привокзальной площади. Это самый центр города и отсюда рукой подать куда угодно.
Город небольшой, уютный во всякое время года — и во всякое время года чистый.
На следующий день огромный крайслер — представительская машина «В. и Г.» — забрал нас из гостиницы, и шофер с внешностью и повадками японского борца привез делегацию в Эспо — сказочный живописный пригород Хельсинки.
На просторной стоянке около издательства — столбики с номерами машин сотрудников. Это не только для порядка. Под передним бампером автомобиля устроена электрическая розетка: в мороз она подключается к штекеру на столбике, и нехитрое устройство периодически подогревает масло в двигателе автомобиля в течение рабочего дня. Вечером владелец отключает электроподогрев, и двигатель заводится «с полоборота». Так экономится топливо, сберегаются аккумуляторы, двигатели, которые при холодном запуске изнашиваются куда быстрее, так берегут чистый, свободный от автомобильных выхлопов воздух и снег. В некоторых фирмах и компаниях за эту услугу надо платить скромные деньги, в других это бонус — льгота для сотрудников.
Вся эта техника, массовая и нехитрая, почему-то (это всю жизнь приводило меня в изумление) находится за пределами внимания инженеров, автомобилестроителей одной из самых холодных стран мира — той, в которой мы с вами живем.
По-настоящему пригодный к эксплуатации в зимнее время автомобиль — это появившийся в нашей стране в конце 60-х ФИАТ — «Жигули». И то — Италия ведь известна своими морозами…
После долгих переговоров нас познакомили с типографией — огромный, почти бесшумный зал, пощелкивают гигантские машины, которые печатают, обрезают бумагу, брошюруют и переплетают книги, складывают их в пачки (вес не более восьми килограммов, потому что в производстве заняты женщины, и это предельно допустимый вес, который они могут поднимать). Профсоюз!
Чистота и порядок, нигде ничего не валяется.
В зале восемь-десять человек в комбинезонах или в свободной, удобной одежде не спеша ходят между машинами, попивают из бумажных стаканчиков пепси или кофе. К машинам и столам там и сям прилеплены журнальные фотографии грудастых дам, какие-то записки, карикатуры из газет. На приветствия сопровождавшего нас менеджера рабочие отвечают вежливо и с большим достоинством. Это специалисты высшего класса и зарабатывают они гораздо больше менеджера.
Спустились в издательство. Начальники разных калибров сидят по отдельным кабинетам. Редакторы, корректоры, бухгалтеры — в уютных клетушках-ячейках, на которые разделен целый этаж. Перегородки между ними обиты звукопоглощающей тканью, пишущие машинки не слышны, телефоны звонят шепотом. Разговаривают по телефону так, чтобы не мешать друг другу, то есть тихо, спокойно.
Каждый, особенно женщины, украшает свою ячейку как может — цветы, репродукции, картины, фотографии близких. Мебель, машинки, телефоны, календари, канцелярские принадлежности — лучшего качества. Все удобно и красиво. В углах зала — автоматы с пепси, перколаторы, которые постоянно подогревают чай и кофе.
Чистота — хирургическая. Все красиво, разнообразно и удобно одеты. Все мужчины выбриты, женщины — заботливо причесаны. Все вежливы, сдержанны, внимательны друг к другу. Это — офис.
Обедали в общей столовой: обычно издательские боссы столуются вместе со всеми — это лучший контроль качества пищи…
Десятка два издательств маленькой Финляндии, в которых я побывал, — все такие. В огромном СССР я видел с полсотни издательств — и ничего похожего. Мы ведь живем и работаем совсем не так.
Это потому, что не живем? Потому, что не работаем?..
Еще об издательском деле в нашей стране и одновременно о жизни 5-го Управления.
В наличие этого явления здравомыслящему человеку поверить трудно, почти невозможно. Это — ведьмовщина.
Сколько помню, в доскональнейшем изучении находился то один, то другой «сигнал» из этой параноической серии…
То какой-то кретин разглядел на фотографии Маяковского запонки (!) и заметил, что на них вроде бы изображена свастика. Пошло-поехало: в каком издательстве, в каком журнале, газете, альманахе опубликовано фото? Когда? Кто редактор? Кто выпускающий? Кто фотограф? Была ли ретушь? Казалось бы, да черт вас разбери, ведь это фотография — значит, сделана при жизни поэта, значит, давно. Ну зачем еще и ретушировать? Нет, роют, ищут…
То еще кому-то очертания значка какой-то олимпиады показались похожими на человеческий череп… И опять — где изготовлен, кто художник, почему да отчего…
Свастику отыскивали то в календарях, то еще Бог знает где, сколько же сил, средств, терпения было потрачено на заведомую чепуху!
— Вы что тут, с ума посходили, что ли? Да выгляни ты, Игорь, на улицу из этой башни из слоновой кости! — так я называл новенькое здание Управления — о нем потом. — Двадцатый век на дворе к концу подходит, а ты тут этот… значок разглядываешь!
Игорь улыбнулся улыбкой комиссара Каттани и молча поднял глаза к потолку.
— Вот пойди к нему и попроси выглянуть в окно, на двадцатый век посмотреть. А я в дверях подожду — поймаю тебя, когда ты оттуда вылетишь. Поддержу товарища морально и физически. Ну, пойдем?
Зря свастики искали с лупами, разглядывая фотографии и календари. Достаточно было поднять газеты 20-х годов, и их нашли бы десятки. И на денежных знаках тоже. Тогда придумывали, искали новую оригинальную эмблематику для молодого государства рабочих и крестьян. Свастика — древнеиндийская эмблема плодородия кому-то показалась вполне уместной. Кажется, Кржижановский хватился, что ее уже сделали своей эмблемой итальянские фашисты — опоздали мы. А сходство в направлении мышления поразительное, а? Если б не итальянцы, ходили бы мы под черным пауком, и все считали бы это вполне естественным. Интересно, а что бы тогда придумали немцы — пятиконечную звезду? Серп и молот? Ни наша, ни их сущность от этого не изменилась бы.
До сих пор в Финляндии популярен Маннергейм, у нас известный лишь немногим по «Линии Маннергейма» — это был оборонительный вал, построенный финнами перед «Зимней кампанией», он так и не спас страну от поражения в этой войне.
А Маннергейм был блестящим офицером царской армии. Он служил и в военной разведке — весьма успешно. Рассказывали о некоторых привычках и обычаях, принятых в русской армии и завезенных Маннергеймом в Финляндию.
Например, у русских офицеров считалось неприличным, выпив рюмку водки, тут же соваться в тарелку с закуской и зажевывать выпитое. Вот и финны сейчас, выпив или пригубив рюмку водки, переглядываются, одобрительно кивают друг другу (мол, хорошо пошла…) и только потом, не спеша, принимаются за еду. Этот обычай показался мне изящным и трогательным…
Именем Маннергейма названа самая центральная, самая оживленная улица Хельсинки. Это проспект, выходящий постепенно на общеевропейскую автодорогу А 4, которая, если вы путешествуете автомобилем, выводит через Порво к Выборгу.
На этом проспекте и одна из лучших хельсинкских гостиниц — «Марски», «Маршалок» — так любовно называют финны маршала Маннергейма. Здесь же знаменитый магазин «Стокман», книжный отдел которого, как утверждает американский издательский журнал «Паблишерз уикли» — самый большой в Европе. И действительно, это рай для книжных червей всего света. Книги здесь на многих языках, в том числе и на русском, а русский отдел магазина — великолепен. У всех продавщиц, кассирш, служащих на груди нечто вроде орденской планки, на которой смонтированы маленькие государственные флаги — они обозначают языки, на которых говорит служащий.
В русском отделе магазина я сделал себе подарок — купил очень дорогое (для командированного) карманное издание «Мастера и Маргариты» американского издательства «Ардис». Прекрасная бумага, отличный шрифт. Этот сувенир был мне дорог втройне — одна из любимых книг, память о поездке в Финляндию и напоминание «бдеть». Уж «Ардис»-то всегда был в поле зрения 5-го Управления. Мы внимательно наблюдали за его основателями и, кажется, владельцами Карлом и Элендеей Проффер.
«Ардис» издавал литературу на русском языке и часто неприятную для борцов за чистоту нашей И. Вот мы и искали связи Профферов с ЦРУ, их контакты с советскими писателями, засылали к ним в издательство в составе делегаций людей, которые могли нам что-нибудь о Профферах и издательстве рассказать.
Для совслужащих и для представителей демократической Постсоветии Хельсинки — очень «блатное» место. Одна ночь в поезде — и ты дома, в Москве. Уровень и качество жизни, жилищные условия — сказка. Прямо за «спиной» посольства, что на Техтаан-кату, стоит здоровенный жилой дом с квартирами для сотрудников посольства и торгпредства.
Однажды там был скандал — финские эпидемслужбы опечатали мусоропровод. В Финляндии, как и во многих других странах, мусор можно выбрасывать только в специальных пластиковых мешках, тщательно их завязав. Ну, наши дамы, понятно, мешки приспособили для других каких-то нужд, а то и отправляли в виде подарков на Родину, а мусор упрямо сбрасывали в «живом» виде. Завелись неведомые в Финляндии звери — тараканы. Когда они появились уже и в соседних домах, то понять, откуда они взялись, финским врачам-эпидемиологам было нетрудно. Интересно, чем закончился этот случай — распечатали финны мусоропровод или наши дипломаты по-прежнему собирают мусор в пакеты и по дороге в посольство стыдливо сбрасывают его в мусорные ящики на улице?
Когда я готовился к поездке с Глазуновым в Финляндию, мне было интересно узнать, что, несмотря на постоянный «эпатаж» советской действительности и ее реалий, он никогда не был «объектом заинтересованности» нашего Управления. Он, конечно, упоминался в справках и сообщениях, но и образом жизни, и поведением, и творчеством, и кругом друзей поставил себя вне интересов спецслужб, как западных, так и наших.
Перед поездкой я пошел к нашим «искусствоведам в штатском».
— Ну что, Жень, конечно, он у многих бельмом на глазу сидит. Академики его на дух не берут, по модернистам и абстракционистам он сам на танке ездит, русофильство у нас не монтируется с интернационализмом, а его связи просто с ума сводят тех, у кого таких связей нет. Сейчас ты — не VIP, если у тебя нет портрета кисти Глазунова. Тебя, кстати, ему уже «продали» — из ВААПа… В общем, вот тебе альбомы, репродукции, справки — смотри, читай, делай выводы.
Я долго смотрел, читал, делать выводы не спешил — надо было посмотреть на живого человека.
Илья Сергеевич — прекрасный товарищ в общежитии и в путешествии. Всегда бодрый, энергичный, полный идей и знающий, как эти идеи воплотить в жизнь. Он любит и умеет пошутить, порой раздражителен, но ненадолго, заботлив и внимателен к окружающим. Не по-советски щедр: за многие мои путешествия с представителями нашей творческой среды я впервые видел, как он давал приемы и обеды издателям и финским друзьям.
— Конечно, — скажут многие, — с такими-то деньгами…
Денег глазуновских я не считал, как и ничьих других, но вот людей, вполне обеспеченных, за границей наблюдал немало — не помню, чтобы советский писатель или художник давал за рубежом хоть полдник кому-нибудь.
Творчество Глазунова? Одним оно нравится — многотысячные очереди на его выставки говорят сами за себя. Другим — нет.
Ну хорошо, скажете вы, все эти издательства, художники, а где же перестрелки, погони, прыжки в ночную тьму из вагона экспресса? Что же, чекисты за границу ездят баклуши бить? Как и многие штатские?
Да нет, не сказал бы. Во-первых, я полностью выполнил все, что полагалось по линии ВААПа, и не сделал при этом никаких ошибок. Во-вторых, установил немало интересных контактов с финскими издателями, которые очень пригодились в будущем.
В-третьих (или во-первых?), в одной из хельсинкских гостиниц встретился с человеком, который приехал на эту встречу очень издалека. Встречаться в его стране было «не очень удобно» для нас обоих. Мы посидели в уютном холле, ни от кого не прячась, да и прятаться было не от кого — в выбранный нами час в гостинице было пусто… Мы хорошо поговорили и пришли к некоему соглашению, приятному обеим сторонам. Вот и все, что касается перестрелок и погонь.