Однако, возможно, с участием «Дома 2», а скорее всего, по указаниям соответствующих отделов ЦК, была организована целая кампания вокруг выставки — редкий день в прессе не предпринимались попытки притвориться (и убедить других), что все демонстрировавшееся американцами — пропаганда, и нас, хорошо знающих, как живут в Америке негры, на мякине не проведешь. Вот, скажем, хваленые американские автомобили прожорливы и недолговечны, и вообще «все это не по карману рядовому американцу»…
О, этот несчастный рядовой американец! Если бы он знал, что заботы о его благополучии не давали спокойно спать многочисленным советским пропагандистам…
Кинохроника старательно повторяла кадры, на которых совграждане, отведав впервые пепси-колу, с отвращением бросали картонные стаканчики (кстати, мимо приготовленных для этого урн). На фоне салона красоты и длиннющих очередей в него — красоту там наводили бесплатно — оператор снял «советскую красавицу», которая проводила перед камерой огромным гребешком по давно нечесанной голове — мол, нате вам, обойдемся и без ваших салонов!
И все же выставка запомнилась, уверен, всем, кто на ней побывал. Что же говорить о тех, кто там работал?
Все, кто хотел, узнали об Америке гораздо больше, чем знали до тех пор, в их числе был и я. Мне и в голову тогда не приходило, что работа тесно свяжет меня с Америкой, что я сам не раз побываю в США, что у меня появится там немало хороших, добрых друзей, приятелей, деловых контактов, что я полюблю эту страну. Но все это было впереди.
Среди нас — «топтунов», «филеров», «шпиков», было немало интересных людей. Нашей дружбе со Славой Л. около 40 лет.
В прошлом он — один из лучших «наружников» Управления, блестящий водитель, прирожденный инженер и рукодел, про таких говорят: «Руки растут из головы»… В этих руках оживает любая остановившаяся техника, работает любой станок или инструмент, их владельцу понятны любые чертежи и схемы.
Со временем Слава стал великолепным спецом по оперативной технике и большим начальником в этой области.
Всегдашний физкультурник (не спортсмен, нет), отличный стрелок, почетный чекист и дважды кавалер ордена Красной Звезды — это в мирное-то время! — Вячеслав до сих пор сохранил невероятные запасы душевного здоровья. Его терпения и выручки хватало на многочисленную родню, на друзей, на товарищей по службе. Человек-плечо, на таких только все и держится в нашей несчастной развалившейся стране. А со службы его «проводили» на пенсию раньше меня — больно уж умный. Таких, как известно, любое начальство на дух не берет, а уж в КГБ тем более…
Уйдя из «семерки» в Управление КГБ по Московской области, Вячеслав заслужил свои награды, «проворачивая» дела, о которых я узнавал лишь из приказов о награждении. Он фиксировал тайниковые операции американских разведчиков, подслушивал и подглядывал за подпольными супермиллионерами, после чего они отправлялись в не столь отдаленные места, ловил даже партийных взяточников.
А Мишка (его иначе и не звали, хотя он был уж немолод) Климкин? Это был «семерочный» дед Щукарь — вечно с прибаутками и шутками, все знавший, во всем разбиравшийся и неизменно смешной. Более несерьезного человека трудно было себе представить…
Однажды Миша заболел, и к нему отправилась группа товарищей с пакетами апельсинов и пр.
«А он в подвале: все со своими куклами возится», — сказали посланникам доброй воли, и те, недоумевая, направились в подвал. То, что они там увидели и узнали, приподняло в «семерке» сотни бровей, а более впечатлительных — и меня в том числе — просто потрясло. На всю жизнь с тех пор я запретил себе делать глубокие выводы о людях, не зная их хоть сколько-нибудь хорошо.
Оказывается, родители подростков со всего микрорайона молились на Михаила Климкина. Самостоятельно завязав знакомства в Театре Образцова, он выпрашивал там списанные куклы для организованного им кукольного театра, ставил спектакли для детей, подростков и взрослых, десятки мальчишек и девчонок участвовали в его театре и вместе с ним проводили свободное время. Он же с помощью родителей выпросил у властей и сам подвал и вместе с другими взрослыми оборудовал его по всем правилам — кукольный склад, декорации, сцена, занавес, зрительный зал… На службе об этом не знал никто. Климкину «паблисити» было не нужно. Слова «спонсор» тогда не слышали, да Миша в спонсорах и не нуждался, как и в признании, — он просто творил свое доброе дело.
Нормальный рабочий день «наружника» — если не происходит чего-нибудь экстраординарного — длится примерно десять — одиннадцать часов. Нагрузки достаточно высокие, и только молодежь переносила их легко, а еще и партийные и комсомольские собрания, оперативные совещания, экстренные инструктажи…
И тем не менее, рядом с оперативной шла не липовая, а настоящая общественная работа, была удивительно интересная художественная самодеятельность. Думаю, мы подсознательно искали какой-то «параллельный», контрастный нашей ежедневной действительности мир.
Под Москвой был детский дом, над которым шефствовал наш отдел, и это было совсем не казенное «мероприятие»: туда регулярно отправлялась группа молодежи и вела дополнительные занятия по различных предметам — подбирались знатоки математики, физики, литературы, русского языка. Стараниями Миши Климкина и там был создан маленький кукольный театр, а с миру по нитке собрали очень приличную библиотеку и постоянно пополняли ее.
По Управлению собрали небольшой джазовый оркестр: обычно играли человек пять-шесть (фортепьяно, саксофон, труба, контрабас, ударные), и на праздничных вечерах танцы были под «живую» — и неплохую — музыку. Под наш маленький джазик пели самодеятельные певцы и певицы из разных отделов.
Начальство придавало большое значение занятиям спортом — собственно, и в последние годы действовал приказ председателя КГБ, согласно которому каждый оперативный сотрудник должен был заниматься физкультурой в рабочее время два часа в неделю: сюда входили обязательные соревнования по легкой атлетике, лыжные кроссы и т. п.
В военной, секретной организации вдвойне, втройне больше, чем в любой другой, успех в работе, настроение людей, климат в коллективе зависят от руководства. В «наружке» же, где привычное рабочее состояние — высокое нервное напряжение, от начальства и его умения работать с людьми зависит еще больше.
Когда я пришел в отдел, им руководил Петр Владимирович Ксенофонтов, сотрудники звали его «Петюня» за спокойный, иногда даже кроткий нрав. Петр Владимирович дело знал хорошо, отделом руководил умело, и психологическая обстановка там, насколько это возможно в «наружке», была нормальная.
Однако года через три моей службы «Петюню» сменил приехавший откуда-то с периферии полковник Николай Михайлович Махов. Если мне не изменяет память, он был из тех, кто пришел в КГБ с партийной работы — этих людей в КГБ ненавидели всегда, исключения были чрезвычайно редки.
Впервые я видел человека, в котором необыкновенная жесткость по отношению к людям сочеталась с невероятной любовью к себе.
С приходом Махова в отделе постепенно сложилась группа приближенных к нему «активистов»-информаторов, которые всегда спешили доложить ему о чужих промахах (дабы затушевать свои), о желательных или нежелательных в его адрес высказываниях (чтобы лишний раз доказать личную преданность) и, наконец, о чужих успехах, чтобы соединить с этими успехами в сознании «вождя» свои имена.
Однажды Махов вызвал меня и сказал, что хотел бы посоветоваться со мной как с человеком, владевшим английским. Его интересовало, можно ли нашими силами вести наружное наблюдение в Англии, скажем, в Лондоне, сопроводив туда объект слежки из Москвы. Тогда (о чем я, конечно, не знал) начиналась разработка Пеньковского, и Махов, который «вырвал» для своего отдела наблюдение за этим суперобъектом, подумывал, видимо, о возможности слежки за ним во время его поездок в Англию.
Мне пришлось разочаровать его — вести наблюдение нашими силами там было, конечно, невозможно: важно было не только знать язык, водить машину в условиях левостороннего движения, но и разбираться в куче таких «мелочей», как условия проката автомобилей и резервирования гостиниц и т. д., не говоря уже о способности ориентироваться в неизвестных городах, которая мне, например, совершенно не свойственна.
Я не просто разочаровал начальника, а сделал это, как потом понял, недостаточно тонко, не попытавшись смягчить его возможные негативные реакции. Это не понравилось.
В глазах начальника я постепенно становился носителем исключительно отрицательных начал, оперативные успехи молодого сыщика изменить уже сложившийся образ не могли.
Вообще, по моим наблюдениям, в КГБ, как нигде, можно ловко манипулировать устными или письменными характеристиками на оперативных работников. Блестящего офицера, созданного для оперативной работы в НН, контрразведке, разведке, при желании можно выставить со всеми его вербовками и прочими достижениями как верхогляда, которому сопутствует случайный успех, человека неглубокого, не стремящегося — цитирую Махова — «раствориться в коллективе, не утратив при этом своих индивидуальных качеств».
Напротив, любого лентяя, которого надо бы гнать из КГБ, неспособного к работе с людьми, не желающего ничему учиться, всегда можно представить как трудягу, который, дескать, не ищет легких путей, роет глубоко и вот-вот всем нам покажет…
А ведь все вокруг секретно, поди проверь, где черное, где белое, — я стал в те годы замечать, как все становилось серее и серее.
Мне никогда не хватало азарта для планомерного построения карьеры. Но интересной работы хотелось очень, и выход был только через «поплавок» — ромбовидный значок, выдававшийся после окончания высших учебных заведений. Вернее, выхода было два: либо идти учиться в Высшую школу КГБ, так делало большинство из тех, кто вообще получал разрешение на учебу в вузе, либо выбирать гражданский вуз сообразно своим наклонностям и возможной привязке к будущей работе в КГБ же.
Учиться в «вышке» — так называли ВШ КГБ, было, конечно, во сто раз легче; иногда, слушая разговоры тех, кто там учился, я представлял себе, как одни и те же курсовые и дипломные работы из года в год переписываются с оригиналов, написанных еще при Дзержинском. Мне же хотелось как-то разнообразить свою жизнь и, закончив смену в «наружке», не тащиться в ВШ на лекции и занятия по опять-таки охоте на людей.
Не помню, как мне и Славе Л. удалось обойти Махова, но до руководства Управления мы добрались. Там, в тихом особняке в одном из переулков на Самотечной площади нам долго промывали мозги относительно того, что «вы сюда пришли не учиться, а работать», «а что, если все захотят учиться, кто работать будет?», «да и вообще, вы ведь звезд с неба не хватаете»… Это было самое обидное, потому что, насколько в НН можно хватать звезды с неба, мы это делали. Мы оба, особенно Слава, принадлежали к числу не самых плохих сотрудников отдела.
Наконец с невероятными сложностями разрешения и соответствующие справки мы получили. Слава решил поступать в один из радиотехнических вузов, я — в Институт иностранных языков. Наш выбор вызвал особенное раздражение руководства, и в качестве напутствия нам было сказано, что мы все равно не поступим.
Надо ли говорить, что никаких положенных по закону отпусков на время сдачи вступительных экзаменов мы не получили? Экзамены мы сдавали в выходные и «отгульные» дни; разумеется, никаких связей, которые могли бы споспешествовать нашему успеху, у нас, плебеев КГБ, не было. Заниматься — даже для поступления на вечерние отделения выбранных нами вузов надо было с большим напрягом. Помогали товарищи по службе, подменявшие нас в дни консультаций, подготовительных занятий, экзаменов. Этой помощи не забыть никогда.
Мы поступили.
Началась дорога прочь из «семерки» длиной в пять долгих лет. Куда могла привести меня эта дорога, я представлял довольно смутно, а вот Слава знал, что будет заниматься оперативной техникой. «Технари» — вообще люди гораздо более четких представлений и, соответственно, более верных решений.
Часто в детективных романах или фильмах герою достаточно выглянуть в окно, и он сразу видит там либо сыщиков, торчащих на углу, либо пресловутую черную «Волгу», прижавшуюся к тротуару напротив его окон.
На самом деле, если за вами выставлено наружное наблюдение, не трудитесь рассматривать через окно улицу или переулок, где вы живете. «Наружка» прекрасно знает, куда выходят ваши окна, и торчать перед ними не будет. Такие ошибки допускаются крайне редко и очень ленивыми сыщиками. Обычно подбирается либо квартира, либо кабинет учреждения, либо чердачное помещение, из которого ведется наблюдение не только за дверями вашего подъезда, но часто и за вашими окнами: вы еще только надеваете пальто, а бригада наблюдения уже поджидает, когда вы покажетесь из подъезда.
В середине 60-х годов в Москве было невероятно много японцев, причем не туристов, а представителей всевозможных фирм. У них была масса денег, и жизнь они вели довольно странную — казалось, что они ее прожигали. Кутежи, гулянки, девицы не очень прочных устоев, и в год одно-два посещения Министерства внешней торговли… Много позже кто-то из «Дома 2» объяснил нам, что японская экономика уже тогда была целиком сориентирована на экспорт: если фирма представит убедительные доказательства того, что она ведет экспортную работу (по крайней мере, имеет представителей за рубежом и оплачивает их содержание), то налоги с такой фирмы берутся гораздо меньшие, да и возможность получения правительственных дотаций разного рода резко увеличивается.
«Спецзадание» нашей бригаде — в то время уже ею руководил я — дали на двух японцев, представлявших некую фирму. Как нам говорили, у них в номерах был чуть ли не контейнер, набитый бытовой радиоэлектроникой — вожделенными уже тогда радиоприемниками «Сони». Пытаясь, в отличие от многих коллег, действительно продвинуть продукцию своей фирмы в СССР, наши японцы целыми днями колесили по различным учреждениям и в тех случаях, где это представлялось им целесообразным, одаривали советских чиновников японскими радиопрелестями.
Люди из «Дома 2» хотели выяснить, кто именно принимал подарки (приемники были дорогие, очень высокого класса), чтобы наказать взяточников, а возможно, и «вербануть» кого-то из них.
В один прекрасный день японцев чем-то заняли надолго, кажется, все в том же МВТ, и, пока на японские уши вешали русскую лапшу, «технари» из КГБ поместили в каждый из имевшихся у японцев радиоприемников крошечный кусочек какого-то радиоактивного вещества, излучение которого можно было «поймать» карманным счетчиком Гейгера в радиусе 3–5 метров от помеченного предмета. Счетчики, которые нам выдали, были снабжены бесшумными вибраторами, и наличие излучения можно было определить, не вынимая Гейгер из кармана.
По утрам, когда японцы выходили из гостиницы, кто-нибудь из нас приближался к ним и «слушал»: если из портфеля или «фуросика» шел сигнал, ясно было, что сегодня возможны одаривания очередных счастливцев.
Через какое-то время все приемники были раздарены, все получившие их выявлены, приемники у них, понятное дело, отобраны, а из приемников радиоактивные кусочки извлечены, так как какой-то чисто теоретический вред — так нам объяснили в начале выполнения этого задания — они могли-таки нанести.
Извлечены все, кроме одного… В одном из приемников, который был «помечен» вместе со всеми остальными, после вручения его японцами советскому чиновнику метки не оказалось.
До сих пор не знаю, насколько действительно опасны были эти метки, но в гостинице, где проживали японцы, под предлогом ремонта — столь любимого Советами предлога — выселили постояльцев с двух этажей, и «технари» из КГБ приступили к поискам. Злополучный кусочек был найден за плинтусом одного из номеров этажом ниже (!), и все успокоились.
Вскоре стало ясно, что в нескольких районах города радиоактивный фон выше, чем в других; но на счетчиках не было градуировки, определить уровень фона было невозможно.