А на нас накатывала перестройка: как хотелось всем (или почти всем) ощутить новизну, глотнуть чуть-чуть свободы! Гласность… Она была первым, единственным и бесспорным — но, увы! — недолговечным достижением этой химеры.
«Огонек», «Московские новости» потрясали живой журналистикой, разоблачениями, поисками нового, дискуссиями толковых обозревателей. Меня все это приводило в восторг — особенно огромное количество людей, умевших, оказывается, грамотно писать и говорить по-русски. Смущал только сам провозвестник перестройки с его «ложить», «принять», «начать», «облегчить». Я быстро научился улавливать в его выступлениях момент, когда его начинало «нести» и он говорил ради говорения, утрачивая смысл говоримого.
Приятно было видеть, как хорошо сшиты его костюмы, как изящно одета мадам Горбачева, но, когда замелькали на ТВ «случайные встречи» с трудящимися на улицах, я сразу вспомнил — «стоп, себе думаю, а не дурак ли я?»
В 5-м-то Управлении хорошо знали, как организуются такие встречи, и, например, отвечая на вопросы трудящихся в Вильнюсе, Михаил Сергеевич засбоил, затараторил, пытаясь не переубедить, а переговорить собеседников. Безуспешно…
Но это уже потом, позже, а пока я восторгался почти всем, что происходило вокруг. Мне нравились даже робкие еще наскоки на КГБ, редкие тогда. Нравилось, что КГБ больше не может оставаться вне «зоны критики». Я не мог предвидеть, что критика эта со временем превратится в травлю, потом настанет время «запретов на профессию», а позже будет разрушена полностью система безопасности огромной страны.
В КГБ к этому времени было закончено строительство нескольких новых зданий на Лубянке, и среди них — здоровенная башня на Пушечной улице, которую отдали 5-му Управлению. Интерьер — двери, окна, мебель в залах и некоторых кабинетах руководителей, люстры, оборудование столовых — был финского производства. Как и другие старослужащие, я был потрясен этой роскошью — на строительстве здания все чекисты отработали какое-то количество часов, но во время работ никто не представлял себе, как здание будет выглядеть, особенно внутри. В больших светлых комнатах тогда сидело не более двух-трех сотрудников, компактные сейфы были спрятаны в аккуратных деревянных шкафах, в избытке телефонов и всевозможного канцелярского оборудования. Измыслить, в какую копейку все это вылетело советскому налогоплательщику, было невозможно.
Построили подземные переходы из новых зданий в старое, в которых я сначала путался и предпочитал переходить из здания в здание по улице. Потом привык.
Особенно мне нравились двери — многослойные, тяжелые, снабженные замками известной фирмы «Аблой», они не просто плотно закрывались — внутри каждой двери было устройство, которое при закрытии опускало внизу какую-то планку, и щели под дверью не оставалось. Говорили, чтобы при пожаре не создавалось тяги для пламени, чтобы случайно не вынесло сквозняком документы. Я мрачно шутил: чтобы в коридорах не слышно было криков допрашиваемых.
Я тогда не особенно замечал происходившие во мне перемены. Сейчас, задним числом, они более заметны и понятны. Я почти перестал садиться за фортепиано, все реже и реже слушал музыку, разве что в машине. Только чтение оставалось любимым времяпровождением, да и оно наполовину было связано то с основной, то с вааповской работой: нужно было хорошо знать, что покупаешь, что хочешь продать. Я и до выговора, и после него старался прочитывать или, по крайней мере, просматривать наиболее интересные произведения, с которыми приходилось работать в Агентстве.
У оперативников, долго работающих «под крышей», постепенно утрачиваются связи в соседних подразделениях, управлениях Комитета. Иметь связи и контакты — значит уметь их поддерживать, и я старался, как мог, не забывать приятелей, работавших в соседних отделах.
Один из них служил в подразделении, занимавшемся радиостанциями «Свобода» и «Свободная Европа», и сейчас я часто вспоминаю его, когда слушаю передачи «Свободы» и чувствую себя при этом читающим «Известия» или «Московские новости» — настолько «Свобода» стала «своей».
«Свободе» очень не повезло с КГБ, который всегда имел там столько агентов и разведчиков, сколько хотел. Моим коллегам было даже известно, кто и почему ссорился внутри этого «коллектива». Многие ссоры, кстати, происходили из-за того, что сотрудники «Свободы» подозревали друг друга в сотрудничестве с КГБ (сотрудничество с ЦРУ само собой разумелось). Из кого формировался аппарат радио «Свободы» — и формируется сейчас, настолько понятно, что останавливаться на этом не стоит. Раньше официально признавалось, что «Свобода» существовала на деньги ЦРУ. Потом грех решили прикрыть фиговым листком — теперь, мол, деньги получаем от Конгресса США… В нескольких передачах радиослушателей убеждали в том, что сотрудники «Свободы» ну никак не ощущали влияния или давления со стороны ЦРУ. Конечно, не ощущали — разве только раз в неделю — в день получки! Что же на них было давить или влиять, когда целью и смыслом жизни каждого из них, как и каждого сотрудника ЦРУ, было разрушить или, по крайней мере, активно способствовать разрушению Союза, а сейчас — России… Отщепенцы, беглецы или насильственным образом высланные из страны, они почище любого западного спецслужбиста ненавидели Советское государство и были его непримиримыми врагами — лучшего материала для идеологической работы против СССР ЦРУ нигде не нашло бы. Долгое время совграждане то боялись, то брезговали общаться с сотрудниками «Свободы», самые смелые могли дать интервью «Голосу Америки» — государственной радиостанции США, но «Свободе» — ни-ни. Потом, когда перестройка покончила с радиоглушением (и слава Богу!), «Свобода» пошла внахрап. За некоторые, а потом и за многие интервью стали платить денежку, причем не облагаемую, конечно, налогами.
Потом «Свободу» хвалил и новый Президент, потом — все подряд, даже «демократический» российский посол в США продребезжал что-то одобрительное вроде того, что «Свобода» очень, дескать, полезную для России ведет работу… Почти официальной нашей радиостанцией стала организация, принадлежащая разведке главного противника и существующая на его деньги.
Дипломатические приемы — это ярмарка тщеславия. Приглашенные экзальтированно приветствуют друг друга, как будто не виделись пару часов назад, скажем, в Доме литераторов. Но там есть и люди, которые работают, — это дипломаты и спецслужбисты.
Дипломаты «контачат» каждый на своем уровне, спецслужбисты из посольства «обеспечивают безопасность», их пришлые коллеги надзирают за приглашенными и тоже стремятся устанавливать «интересные в оперативном отношении контакты». А многие, особенно с некоторых пор, приходят поесть и выпить.
Одно из самых красивых посольств в Москве — шведское. И само здание, и сад необыкновенно хороши — действительно уголок Швеции. На вечерних приемах гостей обычно группировали несколько поодаль от стола, чтобы они вначале пообщались друг с другом. Потом, через полчаса примерно, по знаку кого-либо из посольских, гостей приглашали к столу с изысканной едой — даже хлеб шведы выставляли не русский. Приглашенные дружно склонялись над столом, почти одновременно начинали громыхать тарелки и вилки. Мы с Вощининым как-то поотстали и услышали, как атташе по культуре задумчиво пробормотал себе под нос по-русски: «Швед, русский колет, рубит, режет…»
Шведский язык я выучил (и вскоре забыл без практики), потому что на нем разговаривала жена. Два года ходил на городские курсы вечерами и уставал здорово. У шведов только и удавалось немного поговорить, да почитать иногда отличную газету «Дагенс Нюхетер», которую, как и другие зарубежные газеты, стали продавать в некоторых гостиницах.
Самый мощный состав посольства всегда был, конечно, у американцев — и приглашали они наиболее «нужных» людей. Особенно многолюдными и интересными были приемы в бытность послом Джека Мэтлока. Постепенно эти приемы превратились в выставки-ярмарки наших «демократов», которые соревновались между собой — кто больше понравится американцам, кто самый демократический.
Очень гостеприимны были финны — у них собирались огромные толпы народу, спиртное лилось рекой, и не раз приходилось с огорчением видеть, как советские гости позволяли себе лишнее.
Специальный рескрипт 2-го Главка — контрразведки: каждый опер, побывавший на приеме, должен обязательно «отписаться», что я и делал со своим обычным педантизмом. Таких аккуратистов было немного, а может быть, нечего было писать.
Очень хороши были приемы по случаю тезоименитства английской королевы. Англичане-дипломаты очень внимательны к гостям и не дают никому быть в одиночестве. Со мной как-то познакомилась пара очаровательных молодых людей — семья английского военного моряка. Они вызвались показать мне великолепную резьбу по дереву — в особняке посольства ее в избытке. Разговорились, и, узнав, что англичане находятся в Москве почти ровно год, я попросил офицера одной фразой выразить его впечатления от страны. Немного подумав, он решительно сказал: «Это мое третье дипломатическое назначение, но я никогда не видел народа, заслуживающего столь многого и имеющего столь мало…»
Шумно и многолюдно бывало у греков — там я «гостил» часто в течение нескольких лет, когда занимался с Энциклопедией. Может быть, мне это казалось, но у греков почему-то всегда собиралось много военных дипломатов из разных посольств в живописных мундирах, увешанных замысловатыми лентами, кистями и вообще военным «глазетом». Я любил их разглядывать, пока один из них, кажется бирманец, спутав меня с кем-то, спросил: «А почему вы сегодня в штатском?» Я не выдержал и так заржал — другого слова найти не могу, что бедный маленький генерал (а может быть и лейтенант — понять было невозможно) готов был вызвать меня на дуэль. Я долго извинялся, придумывая нелепые объяснения своему недипломатическому поведению.
На этих приемах я часто наблюдал за присутствовавшими на них нашими и иностранцами и с горечью убеждался в том, что большинство из нас слишком легко отличить от них. У военных редко встретишь элементарную выправку, у штатских — просто осанку. Об одежде и манерах говорить не приходится, и женщины, увы, не исключение, а если и исключение, то очень редкое. Да и откуда всему этому — выправке, осанке, манерам и умению одеваться — взяться в нашей нищей стране, при нашей системе воспитания и образования, при наших разваливающихся семьях… Русские видны издалека…
Очень сильное впечатление — особенно на спортивных болельщиков — произвело решение Президента Картера не посылать на Олимпийские игры в Москве американскую команду.
Я болельщиком не был и спорт не любил — предпочитал физкультуру и по-прежнему кряхтел по утрам со своими слишком тяжелыми гантелями.
На период Олимпийских игр меня вместе с несколькими другими сотрудниками включили в «спецгруппу», дежурившую в две смены днем и ночью в «Доме». Полностью ее функций никто, кажется, себе не представлял — в общем, считалось, что «в случае чего» дежурившие должны (неизвестно каким образом — машины за группой закреплены не были) перебрасываться в район «возможных происшествий».
Эта группа была вооружена не обычным табельным оружием, а впервые увиденными мною газовыми пистолетами: очень нескладные на вид, они были довольно интересно решены с инженерной точки зрения — стволом, собственно, служил сам патрон.
Олимпийские игры 1980 года были сказочной интермедией для москвичей: каким-то образом (оказывается, можно!) в Москву был сильно ограничен въезд даже советских граждан, и город за две или три недели сильно изменился — стало гораздо чище, меньше очередей, в магазинах даже москвичи могли наконец что-то купить. Ведь обычно там все расхватывалось приезжими…
Работа в Агентстве давала возможность встреч с интереснейшими людьми, особенно из писательской среды. У каждого или почти у каждого из ваапманов были свои любимые писатели, художники, хореографы. Люда Смирнова была помешана на Большом, знакома, как мне казалось, со всеми — от Григоровича до рабочего сцены. Это одна из причин издания за рубежом большого количества книг о театре, о певцах, певицах и хореографах, об операх и балетах.
Помимо НФ я постоянно занимался «продвижением» произведений писателей — участников войны: Бакланова, Быкова, Бондарева. Будучи совершенно штатским человеком, я понимал, или мне казалось, что понимал, значение войны в жизни человечества и значение литературы о войне. Одной из моих скромных целей было «продвинуть» в США книги наших лучших писателей-фронтовиков.
Жизнь американцев — благодаря географическому положению страны и в основном мудрой политике руководителей — сложилась таким образом, что почти до последнего времени этот народ плохо представлял себе, что такое война.
Она всегда была где-то далеко и даже для участников-американцев начиналась прежде всего с путешествия, которые американцы очень любят. Красивые, с налетом элегической грусти, проводы, потом долгое плавание или длительный полет, потом — обязательные приключения и некоторые тяготы — санузел в казарме, например, устроен не так, как в Чикаго, томаты только консервированные, свежих уже неделю (!), как не завозят…
Ну, на войне, конечно, убивают, но на этот счет американцы разработали очень красивую церемонию похорон, сворачивания флага и т. д. А главное заключается в том, что все это происходит где-то далеко, кровь, грязь, зловонные бинты, оторванные руки и ноги являются принадлежностью пейзажей, изумительно далеких от родных американских берегов. На родину же прибывают аккуратные, красивые гробы, звучат оркестры, склоняются знамена, зеленеют ухоженные ветеранские кладбища. Горе от потери близких имеет опрятный, благопристойный вид, а скорбные церемонии, наверняка разработанные спецами из Голливуда, соединяют скорбящих со зрителями и делают их как бы участниками одного и того же спектакля. Кстати, в этом может быть ничуть не меньше человеколюбия, чем показухи, просто американцы любят устраивать шоу из чего угодно, и правильно делают.
Тем более, что встречи ветеранов, вернувшихся живыми и увешанных ленточками, каждый маленький городок окружает таким грохотом, что тихую музыку похоронных процессий не так уж и слышно…
Мне хотелось, чтобы американцы хоть почитали о том, что такое настоящая война, когда она у тебя в доме топает солдатскими сапожищами, выгребает из сундука содержимое и распихивает по своим ранцам, жрет за твоим столом, гогочет над фотографией мужа, убитого в июне 41-го, тащит твою дочь в сарай, стреляет в курятнике из автомата… Мне хотелось не напугать американцев всем этим, а помочь им понять, что происходило не раз в нашей стране и что наложило вечный, неистребимый отпечаток на нашу психологию, образ мыслей, привычки, обычаи. Мне казалось, что даже те немногие, кто прочитает такие книги, смогут, быть может, представить себе нашу страну не так, как она изображена в голливудских фильмах с участием Фреда Астера.
Работа по продвижению таких книг в США — дело непростое. Здесь нельзя быть слишком упорным, чтобы не возбудить подозрений в «идеологическом проникновении», нужно находить людей, читающих по-русски, могущих объективно оценить произведение и высказать веское мнение в нужное время и в нужном месте.
Своими крупными удачами в США я считаю две книги, опубликованные там: «Навеки девятнадцатилетние» Бакланова и «Волчья стая» Быкова.
Книга Бакланова включала еще и большое количество наших и немецких военных фотографий, которые автору и редактору потрясающим образом удалось связать с текстом. Думаю, что решение «Даблдэй» опубликовать «Навеки девятнадцатилетние» в значительной мере зависело от этого.
Подписав контракт, я ходил «грудь колесом», и каков же был мой ужас, когда Григорий Яковлевич Бакланов беззаботно сообщил мне, что издательство «Советский писатель» потеряло все материалы к книге, включая негативы, слайды и что-то там еще. Григорий Яковлевич пришел в ВААП вместе со своим другом, который имел отношение к оформлению книги (кажется, тоже Григорий), и два красивых, немало повидавших человека стали снисходительно объяснять мне, что все это чушь, что они вон какие еще подберут фотографии для «Даблдэй» — закачаешься. Но я уперся: хороший литературный агент чувствует себя немножко автором полюбившейся ему книги. Я знал, что стоит Григорию Яковлевичу захотеть, и «Советский писатель» перероет все, но фотографии найдет.
Так оно и вышло — я проявил упрямство и переспорил «отцов».
А «Волчья стая» вообще вошла в десятку лучших книг для юношества, рекомендованную для всех американских библиотек. Не помню, какое издательство ее выпустило, а рекомендовала, если не ошибаюсь, аж Ассоциация американских библиотек…
Но все это были отдельные успехи, а вот работу с американским издателем Гербертом Аксельродом можно смело назвать крупной победой советско-американского сотрудничества в области книгоиздания.
Герберт — внучатый племянник Павла Аксельрода, которого так невзлюбил в свое время Владимир Ильич Ульянов. В юности он занимался медициной и бизнесом — первый миллион был «сделан» в 18-летнем возрасте…
Я и мои коллеги в Агентстве не переставали удивляться многообразию интересов и знаний Герберта и его «патологической» энергии. Уже будучи медиком, он попал на корейскую войну, а там и в китайский плен — словом, хлебнул лиха. Рассказывать об этом не любил, каждое слово приходилось тащить клещами. Но еще он любил музыку и неплохо играл на скрипке. Профессионального музыканта из него не вышло, о чем он, мне кажется, сожалеет до сих пор.
Герберт Аксельрод — владелец довольно большого издательства в городке Нептун-сити в штате Нью-Джерси. Это издательство делится как бы на две части, одна, «ТФХ», — самое большое издательство в мире по выпуску литературы о животных. Вторая половина фирмы — «Паганиниана» — издает литературу по музыковедению, жизнеописания музыкантов, историю музыкальных инструментов, книги по балету и хореографии. Читательская аудитория была выбрана единожды и навсегда и — безошибочно: домашние животные в Америке, как и в любой цивилизованной стране, — любимцы населения, и к ним примыкают все новые и новые виды, породы. Удавы, черепахи, хамелеоны — Бог знает кто еще собирается пополнить семью меньших братьев американцев. Среди сотен ежегодно выпускаемых в «ТФХ» названий — пособия по разведению и выращиванию этих животных, руководства по лечению их от болезней, гигантские и малые атласы по собакам, кошкам и особенно — по аквариумным рыбам.
Доктор музыковедения Аксельрод — еще и автор десятков исследований об аквариумных рыбах, и некоторые из них названы, представьте себе, его именем…
А среди постоянных подписчиков «Паганинианы» — пять тысяч ведущих музыкантов и музыковедов, дирижеров и хореографов, а также увлекающихся музыкой королей, шахов, принцев и пр.
Между делом Герберт коллекционирует камерные музыкальные инструменты. Кто-то из общих знакомых американцев рассказывал, что держать всю коллекцию в одном месте ему запрещено правительством США: в случае утраты это будет бедствие национального масштаба…
Герберт и его красавица жена Эвелин были участниками и спонсорами десятков музыкальных фестивалей, в том числе и конкурсов Чайковского в Москве. Все сколько-нибудь известные советские музыканты если не друзья, то знакомые семьи Аксельродов. Он помогал, например, Ростроповичу и Вишневской в первые годы их жизни в США, о чем я добросовестно писал в своих отчетах — знал, что начальство их читает наискось.