Навряд ли о каком-либо другом городе написано и рассказано столько, сколько о Нью-Йорке, а чаще всего о Манхэттене. Архитектура Манхэттена — действительно застывшая музыка, причем Вагнер и Эллингтон, Чайковский и Гершвин, Бах и Джером Керн — все слились в невероятной, но стройной симфонии, воплотившись в многоцветном стекле, бетоне, стали, бронзе. Как и все великое, эта архитектура не принадлежит только Нью-Йорку или Америке, это собственность мира, и, шагая по Манхэттену, ощущаешь гордость от принадлежности к человеческой расе. Нью-Йорк — не «город желтого дьявола» и не «город социальных контрастов». Это город единства и борьбы противоположностей. Единства и борьбы.
Здесь человеческий разум взлетает выше небоскребов и оглядывается на вас из неведомых далей, зовя за собой. Здесь же, рядом, он неторопливо исследует содержимое мусорных ящиков и не особенно этого стесняется.
Центральный парк — 400 гектаров зелени, спортивных площадок, прудов в летнее время и катков в зимнее, влюбленные любят вечером кататься вокруг него в такси… Как и весь город, Парк пыльноват и грязноват, как и весь город, он слишком велик, чтобы быть должным образом ухоженным, но ньюйоркцы, да и приезжие любят его, правда, исключительно в дневное время; вечером и ночью он опасен.
Где-то здесь, как рассказывал на одной из встреч с молодежью КГБ Рудольф Абель, все еще лежит спрятанный им передатчик. Если бы его нашли при аресте полковника Абеля, суд мог бы вынести еще более суровый приговор. Но, доказав факт сбора Абелем секретной информации, ФБР не сумело доказать факт ее передачи…
Нью-Йорк — город-работяга, может быть, больше работяга, чем вся остальная Америка. Чудесно в утренние часы двигаться вместе с потоком ньюйоркцев, спешащих на работу. Экстравагантные секретарши и менеджерши выпархивают из автомобилей и, путаясь в замысловатых плащах, пончо или шубах, стремительно вбегают в подъезды великолепных зданий. Деловитые старики в отлично сшитых консервативных костюмах и двухсотдолларовых ботинках не спеша направляются в свои конторы и офисы, по-хозяйски поглядывая вокруг, — это их город, они его построили и задали ему бешеный ритм, от которого сатанеют и теряются приезжие даже из других американских городов. Но вообще-то это город для молодых, там они карабкаются «наверх», недаром в популярнейшей песне из фильма «Нью-Йорк, Нью-Йорк» поется: «Если у тебя получится в Нью-Йорке, значит — получится везде…»
Нью-Йорк — формально моя «историческая» родина, в один из приездов я разыскал больницу, в которой родился. Я опоздал — архивы там хранятся 50 лет, но мое свидетельство о рождении все еще действительно…
С годами Нью-Йорк нравился мне меньше и меньше — я быстро уставал от него, хотя все равно чувствовал желание подсобраться и побежать вслед за ним, Нью-Йорком, вприпрыжку.
Бесконечные потоки элегантных автомобилей, автобусов и даже грузовиков, хотя днем грузовики — редкость, по улицам люди не гуляют, а идут, причем твердо знают, куда, к каждому подъезду что-то подвозят, подносят, везде что-то нагружают либо разгружают, на каждом шагу что-то агрессивно или меланхолично продают, везде реклама, на которую якобы не обращают внимания, но подкоркой внимательно изучают, сумасшедшая череда невероятных запахов, лица белые, черные, арабские, японские, бородатые, усатые, все — при деле, походка у всех одна и та же — деловая. Никто не стоит на месте, задумавшись, — на это нет времени, все энергично прет куда-то.
В воскресенье десятки желтых кэбов — такси — стоят, прижавшись к тротуарам, водители, собравшись в кучки, покуривают, поглядывают на прохожих без особой надежды — еще рано куда-нибудь ехать, по воскресеньям Нью-Йорк просыпается не спеша. Женщины в бигуди, а иногда и в халатах спускаются в ближние лавочки за чем-то, чего не хватает для завтрака, старички, еще не успевшие побриться, тащатся за воскресными, вполпуда, газетами…
А вокруг Центрального парка некое движение уже началось; туристов из-за рубежа и других американских городов катают на пожилых лошадках, запряженных в разнообразные экипажи — просто старые или сделанные под старину. Возницы в цилиндрах или неизбежных бейсбольных кепочках, запах конюшни, мягкие лошадиные губы аккуратно подбирают с протянутых ладоней поп-корн, печенье, орехи — у кого что есть.
Уже несколько лет офицеры КГБ в ВААПе внимательно наблюдали за тем, как разворачивались драматические события вокруг уступки прав на издание в США журналов, выпускавшихся Академией наук СССР и ее институтами. Как известно, советская сторона в этой области занималась исключительно пиратством — несколько институтов АН СССР выписывали наиболее интересные американские научные и технические журналы, гораздо более откровенные, между прочим, чем наши, и полуподпольно их репродуцировали в количествах, потребных определенному кругу ученых.
Американцы занимались примерно этим же, хотя их заинтересованность успехами нашей науки и техники была, понятное дело, не так велика. Потом, в течение двух-трех лет положение стало понемногу нормализовываться — американцы (в основном издательства «Плинум» и «Гордон и Брич») постепенно приобрели права на издание более 250 научных журналов. СССР имел с этих контрактов ежегодно миллионы долларов.
В Москве группа переводчиков и экспертов в различных областях науки и техники переводила весь этот огромный материал, и его «гнали» в Америку, где он слегка редактировался и шел в печать. Казалось бы, все довольны? Ну нет… Сначала была проявлена «пролетарская бдительность». Иван Филиппович Сеничкин на полном серьезе рассказывал мне, как «американцы засовывают весь материал, полученный из наших научных журналов, в компьютер, нажимают кнопку, и компьютер выдает открытие…» Разубедить его было невозможно. Другой мыслитель, недолго побывший в ВААПе между двумя посольскими должностями, горевал по поводу того, что к американцам попадают наши журналы по сельскому хозяйству — это же ужас, что они там прочитают… В общем, некоторые бдительные товарищи уже кокетливо употребляли в своих выступлениях такие выражения, как «утечка информации», «торговля Родиной» и прочее. Вторым планом (а возможно, и первым) шла волна «народного гнева» по поводу высоких заработков переводчиков; тут некоторых ваапманов обвиняли во взятках, получаемых от этих переводчиков, а заодно и от американских издателей. Начальство в «Доме» озабоченно хмурило брови и требовало от нас «разобраться, наконец, что там с утечкой важных сведений»…
Поначалу мы несколько растерялись перед натиском радетелей за интересы Родины, потом, собравшись с мыслями, принялись за работу. Естественно, еще раз были проверены все — и американцы, и советские участники этих переговоров и контрактов. Результаты — отрицательные, то есть, точнее говоря, — никаких. Мы, конечно, допускали, что кто-то кому-то что-то подарил, «положил на лапу», но суть контрактов на издание научных журналов была совершенно понятна любому ваапмэну. Просто американская сторона имела возможность заплатить. И предпочла это сделать, как и полагается цивилизованному партнеру.
Меня вааповское начальство включило в группу, исследовавшую заработки переводчиков. При этом, видимо, имелось в виду, что КГБ бросит все оперативные возможности на розыск взяточников и тунеядцев. Я же посадил за подписанные контракты пару вааповских бухгалтеров из лучших и попросил их исследовать простую проблему — получают ли переводчики положенные им по контрактам суммы или здесь возможны какие-то нарушения? Нет, никаких злоупотреблений не было выявлено. Я доложил комиссии результаты своих исследований, в доступных выражениях рассказал, что это такое — перевести (ежемесячно!) более 200 журналов, проконсультировать перевод у экспертов, внести поправки, отредактировать тексты и отправить их (своевременно!) в США. Доводы были, мне кажется, достаточно убедительны, но один из членов комиссии все-таки простонал:
— Но ведь деньги-то, деньги-то какие они получают, Евгений Григорьевич, это ж уму непостижимо…
— Получают или зарабатывают? — спокойно спросил я. — Давайте и мы с вами возьмемся за карандаши, бумагу, словари, наймем экспертов и курьеров, может быть, и у нас получится?
Носителям «пролетарской бдительности» не спеша, с расстановкой, объяснили, что «проклятые американцы» могут спокойно подписываться на всю научную периодику, платя за это копейки, и так же, как и мы, репродуцировать ее в нужных количествах. Множительной техники в США, кстати, хватает, только мы будем со всего этого иметь не миллионы, а шиш.
Так эта история и закончилась к некоторому неудовольствию наших начальников в «Доме» — им, конечно, хотелось «раскрыть каналы утечки информации», а главное — пошуметь вокруг этих каналов где-нибудь «наверху».
Решающим доводом было то, что ВААП никогда не имел научного аппарата для определения — что секретно в науке, а что нет. Этим занимались эксперты Академии наук, которые и решали, что печатать в журналах. ВААП же готовил и подписывал договоры на готовые публикации, уже прошедшие цензурные рогатки в Академии наук, и выступал просто как юридическая контора. Сама же наука, кстати, не секретна — бери лист бумаги, ручку, и придумывай, изобретай себе на здоровье…
Долгов удовлетворился результатами этих расследований и разбирательств, но не совсем: в нем сидел-таки государственный человек. Ему хотелось, чтобы и у нас «широкие круги научной общественности» имели доступ к американской научной литературе, чтобы в каждом НИИ или конструкторском бюро можно было получить лучшую американскую научную периодику. А денег у ученых не было ни на подписку, ни на приобретение прав для переводов этой периодики в СССР.
Мечты Долгова не имели бы практических воплощений, если бы не огромный американский опыт и влиятельные друзья Георгия Ивановича.
После долгих переговоров в Нью-Йорке с десятками партнеров мы маленьким шестиместным самолетом издательства «Харкурт Брэйс Йованович» вылетели в Орландо, штат Флорида, куда несколько лет назад перебрались из «Большого Яблока» почти все подразделения издательства — около 5 тысяч человек. С нами летел младший Йованович — Питер.
На частном аэродроме в Орландо два «кадиллака» бесшумно подкатили к трапу самолета, и мы, делая вид, что для нас это дело привычное, уселись в них и покатили в издательство. «Харкурт Брэйс Йованович» — гигантский куб из зеленоватого стекла, построенный в немыслимые по нашим понятиям сроки и вместивший все 5 тысяч человек.
В кабинете главы издательства Уильяма Йовановича (близкого друга Исаченко), расположенном как раз за огромными инициалами «ХБЙ» на фасаде здания, мечта Долгова ощутимо приблизилась к своему воплощению.
Уильям предложил силами издательства готовить дайджесты по основным направлениям американской науки и техники, представляющим наибольший интерес для советских ученых (Долгов перед отъездом провел подробнейшие консультации в Академии наук). ВААП и Академия наук должны были обеспечить перевод и распространение. Авторские права ХБЙ был готов уступать нам по вполне доступным ценам. Значение этого достижения даже я, никогда не занимавшийся научной литературой, понял сразу. В институты и учреждения Академии наук мог устремиться поток новейшей информации из области науки и техники США, доступный любому «мэнээсу», врачу, инженеру.
«Останется только засунуть все это дело в компьютер, нажать на кнопку, и вот тебе открытие», — нежно шепнул я на ухо Ивану Филипповичу, нахохлившемуся рядом со мной. «Да ладно тебе над стариком-то смеяться», — пробурчал он, но я видел, что ему понравилась и затея Долгова, и дружба Исаченко с Йовановичем, и договоренность, достигнутая только что. А ведь это было время эмбарго, наложенного американскими политиками на любые товары и информацию, которую СССР, по их мнению, мог бы использовать в агрессивных или репрессивных устремлениях…
Помимо массы интересных вещей, которые были нам показаны в здании «ХБЙ», я запомнил коренастую курносенькую женщину-полицейского с дубинкой на одном бедре и револьвером на другом. Перед нашим приездом ей, видимо, сказали, чтобы она «не высовывалась», но ей было любопытно посмотреть на настоящих русских, и она смущенно выглядывала из-за угла, придерживая рукой свою дубинку.
В «открытой» Америке охраняется, и охраняется добросовестно, решительно все. Полиция и охрана в любом здании, в любом учреждении, офисе, колледже, в большинстве школ, больниц, библиотек. Еще бы — одних компьютеров везде столько, что только их стоимость заставляет думать об охране. В школах охраняют и детей — от продавцов наркотиков. В один из моих приездов был страшный скандал — наркотики распространяли водители школьных автобусов…
Одной из самых забавных и даже пикантных (для меня) встреч в Нью-Йорке был небольшой семинар, устроенный с нашим участием для американских издателей в офисе их Ассоциации.
Для меня прелесть этого семинара заключалась в том, что я имел возможность понаблюдать и поговорить с Председателем Ассоциации Таунсендом Хупсом, о котором я упоминал в связи с удачно обретенными мною для КГБ документами. Жесткий, красивый, деловитый, Хупс мне очень нравился. Я часто вспоминаю изумительную фотографию, висевшую у него в кабинете: одетые в затрапезные рубашки и подвернутые джинсы Хупс и его жена (или дочь?) сидят на дощатом причале, свесив ноги к воде. Рядом прекрасный колли. Фотографируемые смотрят в объектив, фотограф, видимо, в лодке. Снимок сделан так, что вы чувствуете — это прекрасное летнее утро, воскресный день или отпуск, воздух по-утреннему свеж, от воды поднимается парок. Собака и люди полны спокойного, доброжелательного достоинства.
Другой, красивый, мир. Другие, красивые, люди.
Долгов во время встречи и беседы с Хупсом вдруг принялся обсуждать какие-то политические вопросы, я чувствовал себя неважно, не спал всю ночь, переводил еле можаху, и вообще не понимал, какого дьявола Константин Михайлович полез в эти дебри. Исаченко молча улыбался, он-то знал, зачем это было затеяно… До меня же дошло только в Вашингтоне, когда мы с Георгием Ивановичем подготовили телеграмму для отправки «по верху».
Обычно после деловой поездки советской делегации (а особенно во главе с первым лицом ведомства) члены ее готовили телеграмму, в которой отражались героические усилия, предпринятые командированными, противостояние «противника», победы на идеологическом фронте и прочие завоевания. Особенно же, как и на дипломатических приемах в советском посольстве, уделялось внимание якобы плодотворным дебатам с ответственными американцами; те будто бы соглашались в «доверительных беседах» с советскими и полностью признавали их правоту.
(Из-за этого, кстати, американцы не любили ходить на приемы в наше посольство. Дело в том, что Агентство национальной безопасности на следующее утро перехватывало и расшифровывало хвастливые телеграммы посольства о том, как удалось убедить американского имярека в абсолютной неправоте его президента и правительства. ФБР сначала балдело от поведения своих соотечественников, потом разобралось, в чем дело. Некоторые американцы стали носить с собой звукозаписывающую аппаратуру, чтобы подстраховаться и иметь запись всего, что они говорили в посольстве…)
Прочитав подготовленный нами проект телеграммы, Долгов преобразился и начал, посматривая на потолок, где предполагалось быть микрофонам, метать громы и молнии. Мы-то с Георгием Ивановичем, не раз писавшие такие телеграммы (я — десятки, а он — сотни), были уверены в том, что все отобразили правильно — и было что отображать. Один только проект с «ХБЙ» сулил информационный прорыв огромного значения, а были и другие интересные проекты.
Подобные телеграммы готовятся членами делегации, а отправляются из посольства (и в этом весь смак!), да еще за подписью посла… То есть посольство как бы дает оценку проделанной работе, подтверждает свое участие и сообщает об этом — согласно разметке — всем высшим должностным лицам страны. Ваша фамилия может попасть на глаза самому такому-то — сладкая дрожь пробирает при одной мысли об этом…
Опасаясь микрофонов, Долгов выражал свое возмущение междометиями и хмыканьем — если нас действительно слушали, то сводка «подслушки» должна была выглядеть потрясающе.
Мы с Георгием Ивановичем, поджав губы, сделали каменные лица, Эдик Малаян, первый секретарь посольства, приставленный к нам, забился в ужасе в какой-то угол, Иван Филиппович, мало понимая, что происходит, сделал на всякий случай президиумное лицо.
Схватив со стола ручку, Константин Михайлович принялся, сопя, править нашу телеграмму, чуть ли не рвя пером бумагу. Через 15 минут напряженной работы вождя мы уселись в Эдиков «шевроле» и поехали беседовать с Анатолием Федоровичем Добрыниным — одним из крупнейших советских дипломатов, по-демократически быстро забытым сейчас — уж больно умен…
Анатолий Федорович спустился к нам из своих покоев в стареньких мягких брюках и шерстяной кофте, моментально и привычно всех «обаял» и выслушал наш рассказ о поездке. Он остался доволен результатами и высоко, особенно договоренности с «ХБЙ», оценил их.
После этого Долгов дал ему «проект телеграммы», и тут все мы кроме автора поправок получили колоссальное удовольствие. Эдик просто лучился улыбкой, слушая, как Добрынин вслух читал телеграмму. Посол тоже не мог скрыть улыбки и два-три раза даже сказал: «Ну, вот, этого, пожалуй, не надо бы… Вот тут тоже слегка бы изменить…»
Поправки Долгова как раз были о том, что «в беседе с таким-то удалось доказать то-то, и такой-то (например, Хупс) был вынужден признать то-то и то-то…»
Посол угостил нас чаем и коньяком, после чего тепло распрощался, и мы отправились в один из закуточков старинного здания переписывать телеграмму… Константин Михайлович снова обиженно сопел, глядя, как возвращался «оригинальный текст» и исчезали описания его идеологических побед над проклятым врагом. Он знать не знал, ведать не ведал, что ждет его в Москве.
Почти все отчеты о командировках я писал в самолете — тратить время на них в Москве не хотелось. Гораздо важнее самих отчетов были планы мероприятий по ним — что нужно было сделать по заключенным соглашениям, достигнутым договоренностям.
Москва. Я пошел к Долгову подписывать готовый, тщательно отпечатанный отчет и план мероприятий по нему.
Ни до, ни после — я никогда не видел Константина Михайловича таким. Он просто позеленел, движения вялые, взгляд не то что потух — взгляда вообще не было.
Видимо, к тому времени он, как и многие другие строптивцы, а особенно обладатели столь крутых нравов, сильно надоел со своими инициативами и в ЦК, и в той же Академии наук. Помимо различных комиссий, постоянно проверявших, сколько бензина расходует его персональный автомобиль и каков его пробег, сколько денег и на что он потратил во время загранкомандировок, его решили «стукнуть» поосновательнее.
Академия наук начисто отказалась от всех договоренностей, достигнутых Долговым с ее представителями перед поездкой, сославшись на невозможность осуществлять переводы американской периодики. ЦК — явно по наводке оттуда же — перечеркнул все договоренности с «ХБЙ» и слышать не хотел об издании американской научной периодики в СССР…