Я еще раз убедился тогда в том, в чем был уверен уже давно. Даже лучшие и самые знающие американские (что уж говорить о других) советологи, кремленологи, русисты, изучая СССР, а теперь — Россию, неизбежно впадают в совершенно простительную ошибку. Все они добросовестно пытаются рассматривать нас и изучать наши реалии с позиций нормальных человеческих существ, но наше общество, уклад жизни, манеры, привычки, повсеместное воровство и врожденная вороватость, неуемная тяга к алкоголю и любым другим порокам — и все это многократно помноженное на застарелое ощущение безысходности — давно сделали нас понятными только друг другу, да и то не всегда.
Словом, за время поездки я добыл неплохой материал «о заинтересованностях руководства американских идеологических центров и настроениях ведущих представителей творческой интеллигенции», который, как я понимаю, был немедленно после прочтения отправлен, фигурально выражаясь, в мусорную корзину. Ну, начальству виднее…
Руководство, к моему немалому удивлению, дало «добро» на третью, последнюю поездку с книжной выставкой в США. Эта выставка была самой интересной, самой драматической — ведь речь шла о войне… О войне, в которой наши народы были союзниками, о войне, после которой наши страны стали противниками.
Мы готовились к встречам с ветеранами, запаслись сувенирами, военными значками, пряжками, фотовыставками, перечитывали книги, которые собирались экспонировать. Я опять торчал перед компьютерами в «Доме», проверял американцев, собиравшихся приехать с выставкой к нам. Работы было полно: в Госкомпечати готовились к переговорам с делегацией журнала «Ридерс Дайджест» — его боссы решили попробовать издавать журнал в СССР. Да, работы хватало, но она была интересна, я встречался и вел беседы и переговоры со знающими людьми, узнавал массу нового. Со стороны Госкомпечати я был, видимо, единственным, кто читал «Ридерс Дайджест».
Когда-то он считался достаточно антисоветским, а сейчас родная пресса перещеголяла всех наших прежних противников. В обстановке всеобщей погони за валютой мне нетрудно было убедить и моих начальников в «Доме» и в Госкомпечати, что издание журнала, который я называл «домохозяечным», вреда нашему государству не принесет. Год назад при известии о намерении американцев издавать в СССР журнал, руководство вскинулось бы в охотничью стойку, сейчас оно равнодушно ознакомилось с моими справками и едва пожало плечами…
Американцы взялись за дело засучив рукава. В Москву приезжали то адвокаты, то бухгалтеры, то руководители редакции. «Ридерс Дайджест» — гигантское предприятие. Журнал издается в 22 странах, он действительно невероятно популярен, и издавать его в СССР было бы очередным прорывом, который так любят деловые американцы. Всю юридическую часть переговоров вел мой старый знакомец и один из учителей в книжном бизнесе — Мартин Левин.
Это один из людей, знакомство с которыми составляет лучшую часть моей жизни. Мартин — сын эмигранта-еврея из Литвы. Приехав в Америку, его отец, молодой тогда еще человек, поначалу зарабатывал на жизнь, торгуя питьевой водой.
Его сыну суждено было стать крупным издателем, президентом нескольких издательских объединений, председателем Ассоциации американских издателей, одним из патриархов американского книжного и авторско-правового бизнеса. В 60 Мартин решил «уйти на покой».
По Мартину Левину, «уйти на покой» значило вот что: он продолжал сотрудничать с известной юридической конторой в качестве консультанта, активно участвовал в делах одного из своих сыновей, Хью, владельца небольшого издательства, читал лекции по авторскому праву в Нью-Йоркском университете, а потом решил закончить юридический факультет этого же университета и проучился там два года, сдав массу экзаменов. Он построил для себя и жены великолепный дом недалеко от Нью-Йорка, на берегу залива, рядом с домом пристань и там — рыбацкая яхта, на которой Мартин выходит в океан.
В начале нашего знакомства он с хитроватой улыбкой упомянул в каком-то разговоре, что его день рождения — 20 декабря, в день годовщины ЧК. Я довольно успешно сделал вид, что не понимаю, о каком празднике идет речь, но ни разу за долгие годы нашего знакомства не забыл поздравить Мартина (это было легко держать в памяти…).
Как же случилось, что я, не веривший никому и ничему, привыкший все проверять, перепроверять и следить, поверил во всю эту развесистую клюкву с «перестройкой», «гласностью» и «демократией»? Как я не понимал, что всем этим занималась практически одна и та же шайка, стремившаяся в любых условиях, перекрашиваясь и предавая друг друга, отказываясь от того, что всю жизнь проповедывала нам и неплохо на этом зарабатывала, сохранить власть… Цивилизация проносилась мимо нашей страны, мимо них, они чувствовали, что в убегающие вагоны из нержавеющей стали им не попасть, если они не предъявят кондуктору хотя бы фальшивый билет, им хотелось по-прежнему выходить из личных самолетов под звуки гимна, пожимать руки президентам и королям, принимать салюты и рапорты, безнаказанно воровать, плести интриги, все, все хотелось сохранить не только для себя, но и для детей, внуков…
Началась торопливая череда предательств: предавали и продавали убеждения, друзей, партии, веру в светлые идеалы и отсутствие веры во что бы то ни было, Родину (платили немного), секреты — по второму и третьему разу, потому что те, кто соображал быстрее, уже продали их раньше…
Я чувствовал, что эта последняя по договору с ЮСИА поездка может стать вообще последней поездкой за рубеж. Поэтому я особенно тщательно готовился к ней, а во время поездки особенно внимательно вглядывался в Америку, пытаясь запомнить навсегда ее облик.
В Чикаго мы жили в отеле «Никко», позади знаменитого «Марина сити» — это два здания в виде кукурузных початков, десять нижних этажей которых — автостоянка, а верхние — квартиры.
Окна моего номера выходили как раз на автостоянку, по утрам, делая зарядку, я развлекался тем, что по багажникам припаркованных автомобилей пытался угадать марку и год выпуска — тогда американские машины еще сохраняли определенные традиции дизайна, и отгадывать было нетрудно.
А самые нижние этажи зданий, как оказалось, — причалы для яхт и лодок владельцев квартир… Здания-то стоят на реке, впадающей в огромное озеро.
На встречах со студентами, школьниками, обитателями псевдостаринных клубов и дамских обществ мы щебетали о перестройке, свободе слова, гласности и прочих реалиях, которые теперь обернулись такой ерундой… Правда, однажды я шокировал и американцев, и коллег, заметив, что Горбачеву пора бы уходить в отставку. Разглядывая разинутые рты собеседников, я перечислил все ляпы перестройщика, все его обещания, так и оставшиеся обещаниями. Я в который раз уже напомнил американцам, что они никогда не слышали Горбачева, а всегда слушали причесанные переводы его косноязычных излияний, и считать его интеллектуалом только потому, что на нем хорошо сшитая одежда, по меньшей мере, наивно.
«Черт возьми, могу же наконец и я понаслаждаться плодами перестройки и начать говорить «то, что думаю», — решил я.
Через полтора года, как я и предсказывал, вернулся с радио и ТВ Ненашев: человек редкого ума, но очень провинциальный, чего на ТВ не потерпели. Кроме того, он хотел через ТВ показать реальное положение вещей в стране, и власть предержащим это не понравилось. Большинство ненашевских клевретов так и осталось на телевидении — он не потащил их обратно в Госкомпечать, и их выдергивали потом из ТВ, как больные зубы.
Михаил Федорович принялся опять выживать нас, двоих чекистов, из Госкомпечати. Мой сосед-разведчик к тому времени уже больше работал в созданном им совместном предприятии — они размножались по всей стране, как кролики, и основная сила удара пришлась на меня.
Заканчивались переговоры по изданию в СССР «Ридерз Дайджест», готовилось к подписанию сложное соглашение, партнерами в котором были Госкомпечать, «Международная книга», издательство «Прогресс» и, естественно, «Ридерс Дайджест». Я крутился, как волчок, улаживая то капризы сторон, то их намерения рассориться и найти новых партнеров, то подсказывая им, где покупать бумагу дешевле и где лучше печатать — в Финляндии или у нас. Работы, как всегда, хватало.
1990 год заканчивался в водовороте дел, в ощущении непрочности собственного положения и смутных надеждах на то, что все как-нибудь образуется.
В Америке я не только выслушивал вопросы и пытался честно на них отвечать, я спрашивал и сам — мне было интересно узнавать об этой стране все больше и больше. Один из вопросов, которые я любил задавать американцам, особенно молодым: «Что такое «совиет» — совет? Что значит это слово?» Никто и никогда не мог ответить правильно. Некоторые думали, что «совиет» означает национальность, другие — гражданство. Я терпеливо разъяснял значение этого слова и говорил американцам, что они живут в гораздо более советской стране, чем СССР. Ведь в Америке «советы» графств, муниципалитеты, администрации штатов — действующие властные структуры, как Конгресс. У них власть, деньги, влияние, а уж кто там заседает, достаточно посмотреть на кадры хроники — шариковых не видно…
У нас власть любила называться советской, а на самом деле никакой власти Советам партия не оставила. Когда Верховный и местные Советы только-только начали что-то значить, царь Борис свернул им шею и вскарабкался на трон с помощью местных и заморских толстосумов… Наступает время, когда наши нувориши уже не потерпят никаких препятствий на пути широкой распродажи страны, и любой коллективный разум, способный хоть иногда принимать рациональные решения, им будет поперек горла.
Американцы давно поняли эту опасность и имеют на этот счет отличную поговорку: «Власть развращает, а абсолютная власть развращает абсолютно».
Можно ли представить себе Президента США выступающим в советском университете в нетрезвом виде? Можно ли представить себе его же или любого кандидата на государственный пост объясняющим Конгрессу, что вернуться домой ночью в непотребном виде — его «личное дело»? Сколько дней останется на посту Президент США, посуливший расселить одно из национальных меньшинств на бывшем полигоне? А обещания «лечь на рельсы»? А пострелять из пушек по парламенту?
Подумаешь, установили «подслушку» в штаб-квартире оппозиционной партии! Кто скажет сейчас, что не прослушиваются телефоны Жириновского, Зюганова и других…
В 1991 году многое уже висело на самом краю обрыва, и штурм вильнюсского ТВ столкнул это многое в пропасть.
«Саюдису» больше ничего не нужно было для полной победы и овладения голосами большинства избирателей. Дурацкая выдумка с Комитетом национального спасения прибавила литовцам уверенности в том, что с Союзом надо рвать. Ах, какая ошибка была допущена с обеих сторон, и явно было видно — непоправимая…
Ландсбергис не мог и мечтать о таком подарке, как бойня у телебашни, и я зубами скрипел, глядя, как мы безвозвратно теряем не просто Литву, а часть жизни многих из нас, друзей, леса и поля, порты, литературу и искусство, все теперь становилось чужим, и литовские делегаты во главе с Прунскене на заседаниях Верховного Совета холодно и спокойно добивались того, что казалось им самым нужным, самым необходимым, самым полезным для Литвы, — ее независимости от СССР.
Потеря Литвы казалась неизбежной и добавляла горя к тому, что творилось вокруг.
Мне кажется, что в то время КГБ находился в состоянии какого-то ступора… Крючков на заседаниях Верховного Совета пугал депутатов коварными методами иностранных разведок, не будучи в состоянии ничего доказать. Контрразведывательные подразделения, в том числе и 5-е Управление, беспомощно топтались на месте: когда в газетах писалось то, о чем раньше шепотом говорили на кухне, когда нараспашку открыли границы и в страну (и из нее) хлынули те, кто и подумать не смел о таких путешествиях, когда нападки на армию и КГБ для средств массовой информации стали не привычкой, а обязанностью, КГБ и партия растерялись…
Впрочем, лгали все и лгали, на удивление, нескладно. Несколько позже премьер Павлов осуществил первое мероприятие по разорению населения — внезапно были обменены крупные купюры. Пострадали те, кто находился в командировках и отъезде, очень немногие из преступников, сидевших в тюрьмах и лагерях, и огромное количество просто не успевших и не понявших, что происходит. Павлов привел совершенно абсурдные причины: западные банки (!) скопили у себя огромное количество советской валюты и вот-вот начнут мероприятия по ее подрыву… Иезуитская улыбка его говорила, что ему прекрасно известно — в зарубежных банках не существует счетов, на которых можно было бы держать советские деньги (там их за деньги не считают), а обесценение советских денег происходило явно через усилия именно кабинета товарища Павлова…
Под сухие четкие речи прибалтов в Верховном Совете я скоро узнал, что, минуя меня, поручено молодому, но очень шустрому сотруднику навести справки в Госкомпечати, а есть ли возможность в Москве набирать тексты на литовском, эстонском и латышском языках? Эге, подумал я, ясно, товарищи, что мы затеваем… Тут могло быть только два варианта — либо «обращения к трудящимся» очередного Комитета национального спасения, либо полуфашистские призывы к резне русских, которые (призывы) дали бы возможность штурмануть все телевизионные башни, имевшиеся на балтийском побережье.
Я пошел к одному очень уважаемому мной начальнику Госкомиздата, с которым известный мне паренек вел беседы о шрифтах, и предупредил его, что, по нынешним временам, в таких играх участвовать не стоит: продадут с потрохами, и немедленно. Так и не знаю, чем закончились эти заинтересованности 5-го Управления. Ведь им уже руководил «Рыхлый», а он ничего никогда не умел…
Возвращаясь из Госкомиздата домой, я каждый день проходил сквозь толпу, галдевшую на углу Пушкинской площади. Господи, какую чепуху там несли… Как-то раз я довольно долго слушал толстую женщину, увлекшись грамотной ее речью и удивляясь, почему она не в больнице, — ее ненормальность была совершенно очевидна. Потом я увидел ее на экране телевизора и узнал, что это Новодворская, одна из самых модных поборниц свободы в СССР…
Неожиданно для себя в мае 1991 года я опять оказался в США по обмену делегациями Госкомиздата и Ассоциации американских издателей на АБА — выставке американских книготорговцев. До августовских событий оставалось около трех месяцев.
Наша делегация остановилась в огромной гостинице «Мариотт Марки», там проходили конференции и встречи, а сама выставка — в новеньком огромном павильоне «Джейкоб Джэвитс Сентер», куда участников выставки и гостей возили на автобусах. АБА, конечно, поменьше Франкфуртской выставки, но поучиться и там было чему. Николас Велиотес, председатель Ассоциации американских издателей, организовал для нас несколько интересных встреч, в том числе с несколькими воротилами американского издательского бизнеса. Тон на этой встрече задавал Борис Иванович Стукалин, который давно уже был на пенсии и возглавлял «фонд Сытина». Однако он пользовался немалым влиянием в издательских кругах, и по-прежнему опирался на «проверенные кадры» — представителей старого мышления и старых представлений о сотрудничестве с американцами. Речь шла о проведении советско-американского семинара по авторско-правовым проблемам и различным издательским вопросам, и Борис Иванович всячески протаскивал для участия в этом семинаре старую издательскую гвардию. Я мешал ему, как мог: мне хотелось, чтобы в Америку поехали несколько грамотных, толковых (так мне казалось) и относительно молодых издателей. Сейчас вижу, как прав был он, как не прав я.
Вернулся в Москву почти безработным: коллега-разведчик и я оставались «за штатами». Я знал, что в Госкомпечати мне не работать — из разговоров с товарищами из 5-го Управления было известно, что «подкрышников» начинают выживать отовсюду. Я плюнул на все и ушел в отпуск — чувствовал, что в последний раз смогу подлечиться в одном из подмосковных санаториев КГБ.
Однако работа по линии Госкомпечати еще не закончилась — мне было суждено «блеснуть» последний раз в маленькой операции, которую я по привычке и с большой охотой провел в одиночку, не привлекая ни «наружки», ни «подслушки», а лишь помогавших мне людей…
В то время уже была создана масса совместных предприятий, большинство из которых быстро разваливалось или разорялось, а некоторые уцелевали и давали своим организаторам и владельцам валютный и рублевый заработок. Десятка три из них было и в системе Госкомиздата, я присматривал за ними вполглаза, хотя в основном они находились в поле зрения подразделений УКГБ по Московской области.
Я получил информацию о том, что мощности одного из СП использовались для тиражирования очень злой газетенки, не зарегистрированной в Госкомпечати и считавшейся крайне тенденциозной — нечто вроде «Хроники текущих событий». Кто, почему в этом СП занимался тиражированием газетки, было неизвестно, никаких контактов там не было.
Было жаркое лето, люди и организации, где я мог получить информацию, были разбросаны по всему городу, я по полдня сидел за рулем, собирая данные по крохам.
Вскоре узнал, что инициатор размножения газетки в СП — некая дама, жена сотрудника международного отдела ЦК КПСС, муж помогал ей, развозя тираж по торговым точкам и распространителям… В «Доме» все начальство, включая «Рыхлого», сразу ощетинилось — вот, мол, мы им зададим… Я знал, что не зададут — испугаются, но довел дело до конца. Через неделю я положил Игорю на стол пачку документов, которые принял бы любой следственный отдел. Из них было видно, кто и почему использовал СП для тиражирования газеты, иностранцы из каких стран и кто лично финансировал эту акцию. Среди них оказался и известный (всем, кроме меня) диссидент Александр Гинзбург. Я добыл копии счетов, квитанции от расплаты кредитными карточками, словом, все. В старые времена СП было бы закрыто, генеральный директор получил бы нахлобучку, которую запомнил бы на всю жизнь, МИД направил бы раздраженные ноты по поводу вмешательства во внутренние дела в посольства стран, из которых родом были иностранцы, финансировавшие газету, а им самим закрыли бы въезд в СССР до конца дней.
Игорь перебрал документы, улыбнулся, как давно уже не улыбался, и сказал: «Вот это настоящая контрразведка…»
Мы знали, что документам не будет дан ход, что никто пальцем не тронет ни даму, ни ее мужа, ни иностранцев, ни тем более газетку.
В уставах новых партий было записано, что они могут иметь поддержку из-за рубежа — это, конечно, широко не обнародовалось…
Так все и получилось. Документы полежали у «Рыхлого», потом вернулись — без подписей или пометок, без резолюции и указаний. А потом и он сам опять оказался в родном ЦК КПСС — видно, там ему нравилось больше, чем в КГБ, — власти много, а ответственности — ноль.
Управление возглавил приехавший из Свердловска Воротников — с комсомольским лицом и повадками, но пограмотнее прежних комсомольцев. Даже по телевидению выступал толково — рассказывал о борьбе с терроризмом.