Я пыхтел утром со своими гантелями, когда раздался телефонный звонок — звонила соседка: «Евгений Григорьевич, включайте телевизор, военный переворот…»
Они сидели за длинным столом — опытные, хитрые, знающие, но с первых их слов стало ясно: не уверены в себе, плохо подготовлены, ничего не выйдет. На дерзкие вопросы журналистов они давали путаные, бестолковые ответы, несли ахинею о Горбачеве, о необходимости наведения порядка в стране, о том, что военная техника на улицах Москвы — это так, для того же порядка, что сил у них хватит. Особенно неясно было после выступления Пуго — почему он, министр внутренних дел, раньше не занялся наведением порядка и кто ему мешал?
Теперь Янаев, явно испуганный тем, что случилось, с трясущимися пальцами, которые ловко выхватил крупным планом оператор ТВ, пытался объяснить необъяснимое.
В «Доме» царило болезненное возбуждение. Одни восторгались происходившим и даже обнимались в коридорах, скоро выяснилось, что этого делать не следовало — все были проданы с потрохами новому начальству. Другие собирались в комнатах и слушали то радио, то принесенные с собой транзисторы — «Свобода», «Голос Америки», Би-Би-Си…
Я изрыгал злобу и мечтал о расстреле Крючкова во дворе «Дома» перед строем офицеров. Язов, настоящий военный, и Крючков с Пуго — военные довольно условные, выглядели в той ситуации как нарушившие присягу, а при очень большом желании им можно было приписать и измену Родине.
Никто (или почти никто) ничего не знал, никто не отдавал никаких приказов. Я пошел по начальству — Игорь был уже заместителем начальника Управления, и пару месяцев назад исполнилась его мечта — стал генералом… Он знал кое-что, но молчал, вытащить из него что-либо оказалось невозможным. Забегая вперед, скажу, что он стал одной из «жертв» переворота: от военного коменданта пришел рескрипт о закрытии типографий, и Игорь послал кого-то из молодых сотрудников этот рескрипт передать директорам двух или трех типографий, находившихся в ведении нашего отдела. Этого оказалось достаточно…
Другой заместитель начальника Управления, выполняя приказ одного из зампредов КГБ, послал нескольких оперов, и те задержали (а проще говоря — взяли под арест) двух депутатов и отвезли их в расположение воинской части, где тех и продержали до провала «путча».
Еще кто-то пытался отключить (или отключил?) какой-то канал ТВ.
Вот все, что мне известно об участии 5-го Управления в путче. О команде «Альфа» впоследствии много говорилось. Ясно одно — любой Белый Дом из двух существующих мог быть взят штурмом в четверть часа, и никакие «верные демократии» воинские части не смогли бы помешать — на то она и была командой «Альфа».
Выходило, что кроме самого Крючкова и его заместителей в операции были заняты руководители «девятки» и Управления правительственной связи, да каким-то краем часть руководства разведки — вот и все. Но этого оказалось достаточным, чтобы почти немедленно была развязана открытая кампания, направленная уже не на дискредитацию, а на полный разгром КГБ.
Короткое время — месяц с чем-то, Комитетом руководил начальник разведки Шебаршин — потом и он оказался в чем-то замешанным, и на Комитет обрушился господин Бакатин.
Но все это позже, а пока нам было приказано находиться в здании, сидеть на своих рабочих местах… Под окнами бесновалась толпа, проносили огромные трехцветные флаги. На площадь Дзержинского неторопливо выехал танк, поехал по Охотному ряду мимо Детского мира. По телевидению показывали танковые колонны, офицер демонстрировал пустую обойму и объяснял толпе, что никто не собирается стрелять: пустые обоймы, как оказалось позже, были не у всех…
Объявили, наконец, какую-то из разновидностей мобилизационной готовности — дела и документы приказали погрузить в мешки и приготовиться к их вывозу. Все возились с мешками, жгли и рвали несекретное — секретное уничтожать было запрещено. Потом опять все разложили по сейфам — мобготовность отменили.
В метро расклеивали листовки в поддержку Ельцина, где неумелых и нерешительных заговорщиков называли преступниками — вскоре их так же назвали по радио, это был первый признак провала. К тому времени пролилась кровь — кстати, нигде не упомянули, что во время столкновений с толпой погиб, по крайней мере, один военный — сгорел заживо водитель БТРа, не успевший выбраться из машины. Тут уж судьба заговорщиков выглядела совсем печально, но один из молодых сотрудников уверенно сказал мне: «Вот увидите, им ничего не будет. Спустят дело на тормозах. Ворон ворону глаз не выклюет…»
Тем не менее их арестовали, а узника Фороса, слушавшего о событиях в Москве «по старенькому японскому приемнику», бережно доставили в Москву: об него планировали вытирать ноги, использовать в укреплении власти и популярности Президента России.
Вечером 20-го позвонил один из любимых агентов и сказал:
— Ну что, Женя, мы ведь теперь по разные стороны баррикад окажемся? Стрелять в меня будешь?
Я слышал в своей трубке шум от проходивших неподалеку от его дома танков.
— Почему ты так думаешь, и почему баррикады? — спросил я. — Почему, наконец, ты думаешь, что я вообще буду стрелять?
— А как же присяга? Ведь тебя расстреляют, если откажешься выполнить приказ?
Я отшутился, не стал убеждать его в том, что если бы дело дошло до стрельбы, то я мог бы оказаться и на стороне защитников Белого Дома. Уверен в этом не был и с кем, конечно, этого не обсуждал. Сейчас стыдно за тогдашнюю глупость…
А 21-го наш отдел собрал Денисов и после чтения нескольких сообщений ГКЧП объявил, что будем ждать заседания Верховного Совета, тогда и определимся, чьи указания выполнять. «Матерщинник» задал хитрый вопрос о нашем юридическом статусе, Юрий Владимирович, сам крепкий юрист, ушел от ответа и повторил еще раз про Верховный Совет. Все заулыбались — ясно было, что откровенно высказываться нельзя, надо выждать, чья возьмет.
Во все подъезды «Дома» вывели пожарные шланги — как будто ими можно было остановить толпу; около каждого охранника висел омоновский щит и резиновая дубинка — «щит и меч»…
Оружие у оперсостава отобрали так давно, что никто и не помнил, было ли оно когда-нибудь. Выдавали его в дни учебных стрельб или спецмероприятий.
Вскоре после подавления путча на площади Дзержинского собралась большая толпа. Люди что-то скандировали, кажется, «убийцы». Толпа густела и густела к вечеру, вскоре стало ясно, что собираются снести памятник Дзержинскому.
Толпой умело руководили, разъясняли ей, что без крана и специалистов статую свергать нельзя — можно повредить подземные переходы, а то и станцию метрополитена. Особенно убедительно уговаривал толпу Станкевич — толпа в ответ скандировала: «Се-ре-жа, Се-ре-жа…» Сережа и ему подобные не хотели, чтобы толпа ворвалась в здание, — беспокоились, что могут быть найдены дела и на «демократов», а там много интересного можно было бы прочитать…
Нам объявили, что у каждого подъезда собрались группы «активистов», которые требуют, чтобы выходящие из здания чекисты показывали им содержимое портфелей — боялись, что будут вынесены и сожжены документы и дела. Было приказано не перечить, не поддаваться на провокации и портфели предъявлять… За спинами «активистов» расположились телекамеры иностранцев — ждали интересных сюжетов.
По окончании «рабочего дня» мы с Ген. Генычем вышли из здания, оба с портфелями. «Активисты» в темных очках с какими-то нарукавными повязками посмотрели в нашу сторону, но никто не двинулся к нам…
Вечером телевидение со смаком показывало, как статуя была сдернута с пьедестала огромным краном. В Москве, и без того обделенной красивыми памятниками, стало меньше еще на один.
Даже Бакатин назвал это вандализмом (конечно, постфактум), а вслед за ним и Попов. С того вечера я уже сильно засомневался в подлинности демократических устремлений наших «демократов» — все это так походило на столь любимое у нас вытирание ног о покойника.
Для большинства обитателей «Дома» потянулись длинные дни безделья. «Деятельность» (этим словом по всей стране давно заменили слово «работа») КГБ была объявлена противозаконной.
«Наверху» придумывали новые названия — Агентство федеральной безопасности, Служба безопасности России…
Во главе Российской службы, где оказалось человек 300, поставили Иваненко, но ненадолго. Названия тоже долго не существовали…
С Бакатиным пришла целая толпа недоумков, которые с комсомольским задором принялись переделывать то, в чем нисколько не разбирались, но тоже хотели все назвать по-новому. Назвать, обозначить, объярлычить…
Управления на короткое время стали называться департаментами, отделы — бюро. Люди слонялись по коридорам, курили, сплетничали, некоторые забегали по новым начальникам, «застучали», рассказывая, кто как вел себя во время попытки переворота.
Я нашел себе занятие — принялся готовить рецензию на книгу Ривза о Кеннеди для издательства «Международные отношения». Увлекшись работой, подумывал взяться за перевод. Прочитав книгу и подготовив рецензию, начал переводить другую — небольшую книгу Ле Карре «Невыносимый мир». Работал не спеша, с удовольствием, вполуха прислушиваясь к тому, что творилось вокруг.
Рапорта об уходе на пенсию подавали многие — не отказывали никому. 5-е Управление переименовали в Управление «З» — защиты конституционного строя. Предполагалось, что те, кто в течение долгих лет под одобрительные взгляды со Старой площади нарушал Конституцию самим фактом своего существования, будут ревностно ее охранять под ласковыми лучами солнца демократии, озарившего страну.
Все или почти все то оставались «за штатами», то вновь оказывались зачисленными в какие-то бюро и департаменты, но всех объединяло общее безделье. Единственная ежемесячная забота, в какой комнате, на каком этаже получать зарплату. «Все за штатами», — гласила последняя мрачная шутка, «только Ш. в Штатах»…
А о Ш. только и было известно, что он в Америке. Никаких публикаций, никаких заявлений — пропал человек, и все. Может быть, он тут же предал всех и все, ушел в глубокое подполье, может быть, американцы его признали двойником, и он попал в глубокую проверку — мы не знали ничего, да никто особенно и не интересовался. Творилось такое, что удивить оперсостав было уже невозможно. Аналитики и мыслители, приведенные в аппарат КГБ Бакатиным, видимо, из милиции, радовали всех то приглашением для интервью команды американского телевидения, то беседами с другими иностранцами, посольские автомобили которых теперь часто стояли во дворе «Дома»… Сам Бакатин в одном из интервью, которые он страстно любил давать, с наивностью провинциального простака пожаловался, что окна его (бывшего крючковского) кабинета выходят во внутренний двор, и «ему скучно»… Привыкшему веселиться в обкомовских кабинетах, все казалось ему «мрачным и хмурым».
Выдача американцам уникальной системы подслушивания в здании посольства потрясла обитателей «Дома». Бестолковые объяснения, последовавшие за этой акцией, никого удовлетворить не могли, а ссылки на то, что она была санкционирована Горбачевым и Ельциным, только подливали масла в огонь. Ясно было, что Бакатин торопился понравиться американцам, «пока он еще сидел в своем кабинете» в КГБ — опасался, что и оттуда его, как и из милиции, быстро попросят. Но — успел-таки.
Его ссылки на мнения экспертов и на то, что оборудование безнадежно устарело, не могли убедить никого в «Доме», и он навсегда останется в памяти профессионалов, как один из крупнейших предателей КГБ — правда, с него как с гуся вода, заседает в чем-то международном…
Второй его дикой выходкой была телевизионная любовь с бывшим диссидентом Буковским — они деловито обсуждали, что делать с агентурой КГБ — обнародовать списки или погодить. Буковский советовал погодить, Бакатин соглашался, потом крупным планом показали их рукопожатие…
Стал Бакатин встречаться и с личным составом: очень сердился на чекистов, обещая «искоренить чекизм», набрасываясь на собеседников с обвинениями в «необольшевизме». Кто-то посетовал, что инструкторами в службы безопасности Прибалтийских государств приглашены сотрудники ЦРУ. «А вы хотите, чтобы они из 2-го Главка приглашали инструкторов?» — взревел новый вождь КГБ… ЦРУ ему было роднее и ближе.
Я прилежно корпел над переводом, помногу беседовал с молодежью. Ребята потеряли ориентиры: оставаться работать в таком КГБ мало кто хотел, «гражданка» пугала бешеным ростом преступности, коррупции, засильем «демократов», да и неизвестностью. Многие хорохорились, поминутно хватались за перо, намереваясь писать рапорта об увольнении, но быстро остывали. Как всегда в смутные времена, наверх всплывало дерьмо — в нашем отделе все большую силу набирали «Назвавший Тарковского Собакой» и «Матерщинник». Они деловито сновали по кабинетам нового начальства, что-то ему советовали, кого-то рекомендовали, трогательно заботились о себе и о новых для себя должностях. Так было, видимо, везде в КГБ — даже Бакатин жаловался, что к нему пристают с доносами друг на друга высокопоставленные чекисты. С одной стороны, таких в КГБ было всегда в достатке. С другой — ну кто же из порядочных людей пошел бы к нему? Ведь он пришел с откровенной установкой на разрушение КГБ.
Он кокетничал, обличал, вертелся перед телекамерами, но было видно, что за веревочки дергал кто-то другой, да и тексты были придуманы явно не им.
Кто же вел кропотливую, долгую работу по разрушению КГБ, кто, наконец, имел достаточно власти, силы и влияния, чтобы довести эту работу до конца? Кто кого подталкивал, кто кого тянул, кто рвался с поводка? Кому мешал КГБ?
— Всем мешал, — злобно прошипел бывший мой знакомец, директор одного якобы государственного издательства. Он только что вернулся из завлекательной поездки по Европе со своей метрессой и был уверен, что раньше этого вояжа могло и не случиться, — думал, что КГБ так и бросился бы заниматься его сексуальными изысками да запусканием лап в издательскую кассу.
— Всем, — шумели на заседаниях съезда народные избранники. Они требовали запрета на подслушивание, подсматривание, вербовку агентуры — правда, как без всего этого можно вести секретную оперативную работу, никто не знал…
— Всем, — заливались бывшие диссиденты и те, кто выдавал себя за оных. Здесь протаскивался тезис о засилье КГБ, о всепроникающей организации, контролирующей всех ежечасно, ежеминутно. Несведущим становилось жутко, сведущим — смешно. Известных диссидентов по пальцам можно было пересчитать, но если бы даже преследуемых было, скажем, 10 тысяч (специально утрирую, ибо никакая спецслужба держать под контролем такое количество людей не в состоянии), то и тогда это была бы крошечные доля от огромного населения страны… Пресса стремилась поразить воображение читателей рассказами о ГУЛАГе и ужасах сталинских застенков, но ведь это когда было-то, господа, а у нас шел 1991 год… Но нет, высвечивали изо всех сил «звериный облик» современного КГБ.