Много позже понял, что эти люди вовсе и не собирались в чем-либо разбираться. Их рассаживали на важных (соответственно, теплых) местах, чтобы они «проводили линию». «Проводить линию» означало — быть в курсе последних передовых «Правды», регулярно ездить на Старую площадь и, уловив «дух времени», а иногда и получив конкретные указания, выполнять их силами вверенного отдела, управления, главка, министерства.
Знать что-либо самому, уметь что-либо или чему-либо учиться не было никакой необходимости. Результаты их «вдумчивой работы» на протяжении 70 с лишним лет мы сейчас чувствуем повсеместно.
В ходе перемещений начальства командовать нашим отделением пришел вальяжный красавец, любимец «семерочных» дам, опытный чекист Владимир Сергеевич Хлынин. Он работал в одном из соседних подразделений и был в курсе некоторых дел, касавшихся учащейся молодежи.
«Теперь будете учиться, как положено по закону, а закон существует для всех. А то тут некоторые думали, что в ЧК можно жить, как в башне из слоновой кости…»
И оставшееся до окончания вузов время мы доучивались уже без прежнего напряжения. Втянулись, научились «химичить» — сдавать экзамены и зачеты досрочно, а в положенные для этого отпуска имели возможность перевести дух, подтянуть «хвосты», у кого они были.
На четвертом, предпоследнем, курсе мне повезло. Хлынин вызвал меня и, хитровато улыбаясь, сказал: «Вот ты всё языки долбишь, а чекистского образования не имеешь и, похоже, иметь не собираешься. А нам выделили пару мест в Высшей школе на трехмесячных курсах переподготовки офицеров КГБ. Давай-ка оформляйся, да подучись там чуток».
«Владимир Сергеевич, — заныл я, — я же в институте учусь… Как я буду в двух местах-то сразу?» — «В «вышке» занятия всегда днем, чудак. По крайней мере, три месяца не будешь дергаться с подменами да переменами и спокойно сможешь успевать на занятия в институт…»
Хлынин оказался прав: занятия в институте шли спокойно и ровно, я не пропускал ни одного — раньше это изредка случалось из-за невозможности подмениться или какого-нибудь задания, требовавшего моего «чуткого руководства» бригадой.
В «вышке», где занятия проходили с 9-ти утра до 2-х дня, слушатели, на мой взгляд, большей частью отдыхали… Изучали основы контрразведки, юридические нормы применительно к оперативной работе, специальные приемы секретной кино— и фотосъемки, использование спецоптики, выявление зашифрованных или замаскированных сообщений при перлюстрации корреспонденции. Запомнился прекрасный преподаватель Виктор Петрович — стыдно, но фамилию не помню, который много возился он с нами; помимо крепкого контрразведчика сидел в нем отличный педагог и патриот КГБ.
«Ну, друзья, посмотрим, кто сегодня сумеет поймать шпиона», — говорил он, входя в аудиторию с толстой пачкой конвертов.
Конверты (учебные, конечно) не заклеивались, так как все отлично знали, как они открываются: в ход может пойти все — от обычного чайника до специальной аппаратуры, подогревающей клей. При вскрытии конверта необходима большая аккуратность: и в местах, где нанесен клей, и в самом конверте могут поместить, например, волоски или другие крошечные предметы, которые при небрежной перлюстрации могут быть утеряны и адресат поймет, что «джентльмены» читают-таки чужие письма… Противник теоретически может допускать грубые ошибки даже при написании адреса на конверте: например, были случаи, когда на письме агенту, удачно, вне поля зрения «наружки» брошенном в почтовый ящик, адрес был написан не так, как у нас (город, улица, дом), а наоборот, как это делают, скажем, в Штатах. Или перед фамилией адресата с традиционной заграничной вежливостью писали «товарищу» или «тов.» такому-то…
С письма, если есть подозрение на тайнопись, сначала изготовляется точная копия. Затем из оригинала делают «лапшу» — режут на узкие полоски, специальным образом фиксируют их и каждую полоску по очереди обрабатывают различными «проявителями».
Как только — и если — на одной из полосок проступает скрытый текст, «проявитель» используется и для всех остальных полосок. Затем на тщательно изготовленную копию письма так же тщательно наносится тайнопись, и письмо отправляется по адресу. Или по адресу отправляется автомобиль с группой захвата — тут уж бывает по-разному.
Учили выявлять и «микроточки» — негативы, сделанные специальной фотоаппаратурой, которая уменьшала их до величины точки. Эта точка наклеивалась на место настоящей в каком-либо тексте, журнале, письме, направлявшемся агенту. О том, как ее найти, сообщалось по другим каналам. Этот способ связи, скрытный и трудно выявляемый, имел, однако, и свои недостатки: во-первых и изготовление, и чтение микроточек требовали специальной аппаратуры, которую переписывающиеся стороны должны были либо маскировать, либо хранить скрытно. Во-вторых, с микроточками случались неприятные казусы: например, когда одну из них бережно снимали с текста в спецкомнате 6-го отдела ОТУ — Оперативно-технического управления, — кто-то чихнул, и микроточку обнаружить так и не удалось.
Учили и обращению с «Миноксом» — миниатюрным фотоаппаратом, без которого сейчас не обходится ни один «шпионский» фильм или роман. Не обходились без него тогда и спецслужбы во всем мире. Мало кому это известно, но изобретен «Минокс» был в 1932 году в Литве и потом каким-то образом «оказался» в США (где же еще?).
«Минокс» — во всяком случае, его первые, секретные модификации — был совершенно уникальным устройством. Точность при изготовлении невероятная — фотоаппарат полностью герметичен и может безо всякого вреда долгое время находиться под водой. Инструктор по фотоделу рассказал нам, что корпуса первых «Миноксов» американцы делали из золота, чтобы исключить коррозию. Оптическая система аппарата позволяла делать любые снимки — фотографировать документы, людей; даже пейзажные снимки, сделанные нами во время практики, получались весьма недурными. До сих пор у меня хранятся два моих фотопортрета, сделанных «Миноксом», — мы практиковались, снимая друг друга.
Потом американцы рассекретили «Минокс» — уже не золотой, он, однако, стоил 600 долларов — по тем временам деньги довольно большие. Зато каждый, кто мог себе это позволить, имел возможность поиграть в «шпионов» с большим вкусом.
Работали мы и с «инфракрасной» техникой, позволявшей делать снимки в полной темноте — и неплохие.
В работе спецслужб — и в том числе у перлюстраторов — случается разное. То в конверт при перлюстрации попадает письмо из совсем другого конверта, и у получателя глаза лезут на лоб — адрес на конверте написан правильно, знакомым почерком, а письмо адресовано другому лицу и написано непонятно кем… То какой-нибудь хитрец пишет, что вложил в конверт волосок, скажем, с интимного места, и перлюстраторы, не найдя никакого волоска (его там и не было), ломают себе голову: то ли вложить описываемый волосок в письмо, то ли не делать этого, памятуя об изобретательности корреспондента…
В нашей стране, где почта работает как нигде безобразно, перлюстраторам несложно задержать любое письмо для его тщательной обработки. А вот как ухитряются это делать за рубежом, где почта работает, как полагается работать почте?
За что любили «вышку» многие чекисты-книгочеи, так это за ее библиотеку. Не оперативную, где работали со специальными и секретными материалами, инструкциями, приказами, а обычную. Ее фонды формировались, судя по печатям и профессиональным пометкам библиотекарей, долгие годы. Уверен, что там были книги из числа конфискатов: на некоторых, читанных мною, видел замысловатые экслибрисы, на которые по молодости внимания не обращал. Читал, как всегда, очень много, без всякой системы. Запомнилась самая забавная из взятых в той библиотеке книг — «Бурная жизнь Лойзика Ройтшванеца» Ильи Эренбурга, одного из любимейших моих писателей.
Три месяца учебы прошли, я закончил курсы с отличием, подтянул дела в институте и передохнул.
Задание было довольно странным: рано утром из гостиницы «Националь» должны были выехать на машинах две молодые пары, американцы и англичане, которые намеревались, посетив Смоленск, проследовать через Брест и покинуть пределы СССР. Нам было поручено «проводить» их до Смоленска и передать для дальнейшего наблюдения смоленской «наружке». Накануне представилась возможность посмотреть на объекты слежки. Четверка стояла в холле гостиницы и что-то обсуждала, собираясь, похоже, в театр. Нас удивила необыкновенная элегантность молодых людей, их изысканные манеры и красота. То, что они «подозреваются в связях со спецслужбами», как нам объяснили на инструктаже, было явным вымыслом. Такие люди никогда не бывают связаны со спецслужбами и никогда не работают там. Они прилетают собственным самолетом на день рождения кого-нибудь из семьи Кеннеди, а на следующее утро улетают, чтобы пообедать с шахом Ирана и шахиней Сорейей.
От них веяло чем-то королевским…
На следующее утро, часов в пять, мы были на месте. Вскоре появилась и наша молодежь, сопровождаемая швейцаром, катившим тележку с их багажом. Девушки несли в руках корзинки, накрытые салфетками, — видимо, взяли в ресторане еду на дорогу.
Мы не знали, на каких машинах путешествовали наши молодые люди, и я с интересом смотрел, как они шли вдоль стоянки. Наконец, они остановились около двух неприметных маленьких автомобилей спортивного типа. Пока шла возня с погрузкой багажа, я пару раз прошел мимо автомобилей и прочитал фирменную надпись на одном из них — «Морган»; в него усаживались англичане. Американцы захлопнули за собой дверцы красного автомобильчика, на котором никаких надписей не было. Не спеша, тронулись сначала они, следом мы. Рано утром машин на улицах почти не было, и мы аккуратно вели наблюдение, то двигаясь параллельными улицами, то приотставая.
«Василь Петрович, а что это у американцев за жучок-то, что-то я таких не видел раньше?» — спросил я у нашего водителя, добрейшего Василия Петровича Баронова, незадолго до того вернувшегося из трехлетней командировки в Данию.
«Это, Жень, «порше», — пробормотал он и задумчиво провел рукой по лысине… Не спеша и не нарушая правил, две маленькие машины выбрались на Минское шоссе и выехали из города.
И тут же «морган» и «порше» превратились в две точки далеко впереди. Я впервые видел автомобили, способные передвигаться с такой скоростью. Василь Петрович потихоньку кряхтел. Стрелка на спидометре подходила к 160, мы начали понемногу подтягиваться к гонщикам. Наша вторая машина двигалась на значительном расстоянии за нами, по радио я передал, с какой скоростью идем, и попросил быть повнимательнее. Начинался солнечный осенний день. Так мы двигались несколько часов, не спуская глаз с двух металлических насекомых, летевших далеко впереди.
Время подходило к полудню, день был жаркий. По обе стороны дороги шли какие-то полевые работы, но глазеть по сторонам было некогда. Скорость по-прежнему держали 140–150 километров в час.
Вдруг далеко впереди мы увидели что-то непонятное, какое-то «неположенное» движение, потом возник столб пыли. Мы подлетели поближе и обнаружили нечто, сначала не понятое нами.
На полотно дороги на протяжении метров пятидесяти — может быть, больше — были выложены то ли для просушки, то ли для обмолота какие-то растения. Никаких знаков, предупреждавших об этом, конечно, не было.
«Восьмерка» влетела на участок, заваленный колосьями, завиляла, Петрович вцепился в руль и низко пригнулся к нему. Навстречу нам неторопливо двигался огромный МАЗ, и в состоянии некрутого заноса мы неслись почти прямо на него. Тормозить было бессмысленно, Петрович чуть пошевелил рулем, и мы разошлись с МАЗом на встречных курсах на таком расстоянии, что у божьей коровки, сиди она у нас на борту, оторвало бы усы. В машине нас было трое, все молча переглянулись, я тут же заорал в микрофон радиостанции, предупреждая машину, двигавшуюся позади. Впереди, километрах в двух, «морган» и «порше» остановились, пассажиры обступили их; «порше» поднимали домкратом. Им тоже удалось проскочить опасный участок, но, возможно, в машине что-то было повреждено.
Тем не менее, перекусив (мы — тоже), молодежь расселась по машинам и рванула дальше. На подъезде к Смоленску мы связались по радио со смоленчанами, ожидавшими нас в условленном месте, и передали им под наблюдение наших подопечных…
Я вспоминаю об этом небольшом эпизоде, одном из многих, потому что ощущение неотвратимо надвигающейся смерти в тот раз было невероятно полным. Да и «порше» я видел тогда впервые в жизни. Сейчас уже многие знают, чем отличается от других автомобилей этот вручную изготовляемый «агрегат».
В ту поездку мы в достаточной мере смогли оценить преимущества этих безумно дорогих элегантных игрушек для богачей — «порше» и «морган».
Я начал потихоньку нащупывать свой «путь наверх» — учиться оставалось полтора года, и надо было думать, что делать после окончания института. В то время произошла первая встреча с моим будущим руководителем — крупнейшим советским контрразведчиком Филиппом Денисовичем Бобковым.
Годом — двумя раньше одна из наших сотрудниц, закончив учебу, ушла на работу в «Дом 2», в 7-й отдел контрразведки, занимавшийся иностранными журналистами, аккредитованными в СССР. Мы были мало знакомы с Наташей, но симпатизировали друг другу и как-то, случайно встретившись, заговорили о том, что мне делать после окончания учебы. «А давай-ка я тебя познакомлю со своим начальником, Вячеславом Ивановичем Кеворковым», — сказала она. — «Да чего же знакомиться, если мне еще полтора года учиться?» — «Ничего, у нас сейчас есть вакансия в отделе, доучиться сможешь и у нас».
Отдел, в котором служила Наташа, славился успехами в контрразведке. Там работало немало творчески мыслящих людей, хорошо знавших журналистику. Журналисты — категория людей, особо привлекательная для спецслужб. Работа журналиста близка и понятна им — это постоянный поиск информации и ее обработка. Хороший журналист знает немало, у него могут быть связи в высоких сферах как собственной страны, так и страны пребывания. Зарубежные послы регулярно проводят брифинги для журналистов, на которых излагают точку зрения своих правительств по различным проблемам и стремятся оказать на «свободную прессу» посильное давление. Туда же гнут сотрудники резидентур, которые через журналистов стараются узнать как можно больше о стране пребывания и использовать их в своих целях.
Журналист, будь он хоть семи пядей во лбу, — человек достаточно зависимый, объект приложения многих сил. Он должен быть «хорошим» для своей газеты, где зарабатывает деньги и делает карьеру. Он никак не может быть «плохим» в своем посольстве, которое может и в газету нажаловаться, и, скажем, в Госдепартамент «настучать», может пригласить журналиста на какой-нибудь уж очень интересный завтрак посла с имяреком, а может и не пригласить. Ссориться с резидентурой вообще дело неумное: с бреющего полета на крутом вираже обдадут пометом так, что три года будешь отстирываться где-нибудь в глубинке, в американском или английском варианте «Вечернего Вышнего Волочка» — если еще возьмут туда.
Так что наши контрразведчики, которые торчат практически везде, чувствуют себя лучше всех, ведь, начиная с возможности (или невозможности) аккредитоваться, у нас перед иностранным журналистом встают десятки неизвестных Западу проблем: квартира, няня или детский сад для детей, офис, наличие или отсутствие приглашения сопровождать Вождя в составе группы иностранных журналистов во время его поездки по стране, наконец, возможность информационного удушения в результате заботливо срываемых встреч, несостоявшихся переговоров или даже травля на страницах как наших, так и зарубежных газет — можно организовать и такое…
Мне так и не удалось стать сотрудником блестящего 7-го отдела (об этом ниже), но, общаясь с его работниками, читая документы, «топая» за иностранными журналистами по их заданиям, я до сих пор уверен, что на своей линии работы люди из «Дома 2» (иногда их так и называли — «линейщики», линейные работники) творили многое… Наверное, единственным сдерживающим их прыть фактором было наличие за рубежом наших, советских журналистов, с которыми могли поступить адекватно; поэтому многие свои мероприятия, например, по высылке журналистов-иностранцев из СССР, «линейщики» согласовывали с ПГУ, да и вообще, кажется, работали с разведкой в довольно плотном контакте. Один из суперконтрразведчиков 7-го отдела, ныне генерал в отставке Владимир Иванович Костыря, долгие годы работал в США под крышей представителя «Интуриста», по-американски говорил грамотнее многих американцев, мог сойти в любой комбинации, например, за когрессмена или сенатора — и сходил весьма успешно…
Итак, Наташа поговорила с Кеворковым, тот разрешил мне позвонить, и мы договорились встретиться у бюро пропусков КГБ на Кузнецком мосту.
— А как я вас узнаю, Вячеслав Иваныч?
— А я такой лысый веселый дядька килограммов на сто…
Он полностью соответствовал его собственному описанию, только был не просто веселый. Он принадлежал к тому редкому типу мужчин, от одной улыбки которых женщины падали, как кегли в кегельбане, а трамвайные и автобусные ссоры затихали бы, появись Кеворков в городском транспорте. Милиционеры ГАИ внезапно обнаруживали в себе пастушескую кротость и расслабленно козыряли…
Мы перешли через улицу Дзержинского, и вместе с Вячеславом Ивановичем я впервые в жизни, цепенея, вошел в «Дом 2».
Поднялись на лифте на шестой, кажется, этаж, и пришли в одну из комнат отдела, где собралось человек пять, что-то обсуждавших. Среди них был бывший сотрудник нашего «семерочного» отдела — в прошлом один из моих начальников — покойный Анатолий Александрович Красовский, который сразу захлопал меня по плечу и сказал Кеворкову: «Хороший, хороший парень, надо брать его к нам».
«Сам вижу, что хороший, да вот что Филипп скажет…»