Машины, если их приходилось оставлять на улице, редко охраняли — они запирались на специально изготовленные в Оперативно-техническом управлении замки, открыть которые без там же изготовленных ключей было невозможно. Иногда водители возились со своими «аппаратами», но капоты большинства машин открывать на улице было строго запрещено — слишком много там было нестандартного оборудования. Состояние напряженности редко покидало нас: в любой момент мог поступить сигнал о выходе или выезде «клиента», бригада выходила, а то и выбегала к машинам, и они трогались, а то и срывались с места. Иногда иностранцы, сотрудники резидентур, расшифровывали базы и демонстрировали это: крутились вокруг, фотографировали или снимали кинокамерами «жанровые» сцены. Говорили, что французская разведка сняла в Москве целый фильм о работе «наружки»…
Это опять из Стаса А.
Женщины в «наружке» — отдельная тема. В тяжелой работе наружного сыска им бы и не место, но ведь объектами слежки бывают и женщины — Чизхолм, Паттерсон… Сыщик-мужчина не везде может следить, если объект — женщина.
Как выстраивалась их семейная жизнь, до сих пор не представляю. Ночные смены, вечерние «пригары» чуть не до утра, работа по праздникам и выходным… Поэтому, может быть, браки между «наружниками» и были так часты — супруги легче могли понять друг друга.
Высокая, крупная русская красавица, блондинка Танечка Ерофеева, вечно преследуемая одновременно несколькими воздыхателями, и это при ревнивом-то огромном муже, тоже сотруднике ЧК. Умница Валя Архипова, храбрая, не боявшаяся никакого начальства, тоже жена нашего сотрудника. Валя Орлова, дочь чекиста, совсем молоденькой вышла замуж за слушателя ВШ — албанца, которому после разрыва отношений между нашими странами пришлось уехать на Родину; семья разрушилась, а Валя очутилась в «семерке». Надя, по прозвищу «звоночек», интеллигентнейший, легко ранимый человек, при ней не то что грубое слово сказать — громко разговаривать казалось неприличным. Много лет спустя встретил Надю в «Доме 2» — она работала в подразделении, занимавшемся реабилитацией жертв репрессий, была счастлива, что покинула грубый, трудный мир «наружки». Галя Соколова — высокая брюнетка, певица нашего джазика, человек энергичный и очень карьерный — не хотела уступать мужчинам ни в чем, даже тяжелую «восьмерку» водила резко, по-мужски, училась в ВШ. Твердо верила, что закончит службу, по крайней мере, полковником, последний раз, когда слышал о ней, успешно продвигалась к цели.
На некоторых — но немногих — женщин служба в НН и постоянное общение с мужчинами в нестандартной обстановке сыска накладывали нехороший отпечаток. Они становились развязными, какими-то приблатненными, что ли, «своими в доску».
Тем не менее за все годы службы в «наружке» не помню случая, чтобы кто-нибудь из мужчин мог позволить себе сказать грубое слово или закурить на базе, не спросив разрешения у женщин, если они там были.
Случалось, объектами слежки были люди с большими странностями. Вспоминается турист-американец, высоченный, нескладный, явно не вполне психически здоровый. Он жил в гостинице «Золотой колос», где американцы, насколько помню, никогда не останавливались — бедно, некомфортно, далеко от центра.
«Паганель», как мы его прозвали, выходил из гостиницы рано утром в ярко-красном берете и какой-то хламиде, в которой с трудом угадывался бывший плащ. Останавливаясь через каждые 30–40 шагов и внимательно глядя на небо с полминуты, он полдня шагал крупным шагом от «Золотого колоса» до Красной площади, делал по ней круг и тем же манером возвращался к вечеру в гостиницу, откуда до следующего утра не выходил…
В первые дни работы за «Паганелем» мы недоумевали, не притворяется ли он сумасшедшим? От его маршрутов гудели ноги даже у закаленных, опытных «наружников». Тайна красного берета не давала покоя: должен ли кто-то увидеть и опознать «Паганеля» издалека или это какой-то сигнал? Кому? Через несколько дней мы доложили руководству, что полностью уверены в ненормальности американца: никакой актер не смог бы так долго разыгрывать эту бессмысленную комедию. Начальство поговорило с «Домом 2», однако оттуда последовало указание продолжить работу.
Так до отъезда «Паганеля» мы и гуляли по Москве. Ноги после такой работы действительно хотелось положить на подушку.
А камердинер одного из английских послов? Большую часть свободного времени он проводил в общественных туалетах. Он побывал, наверное, во всех московских уборных… Сыщики шли на различные уловки: заходили в туалет раньше камердинера, подглядывали за ним сквозь дырочки в дверях кабинок, сменяли друг друга, чтобы не мозолить ему глаза, но все напрасно. Англичанин торчал в каждом туалете минут по сорок, стоя, как правило, посередине «зала», и не торопясь осматривался, с видимым удовольствием вдыхая воздух. И все.
Он ни с кем не разговаривал, никем и ничем специально не интересовался. В туалете около Третьяковских ворот, известном в те времена как место свиданий «голубых», он ни на кого не обращал внимания. Все-таки в «Доме» решили проверить, не гомосексуалист ли наш камердинер. Иногда удавалось по его маршруту угадать, какой из своих любимых «клубов» он намеревается посетить. В этих случаях «линейщики» привозили туда — каждый раз другого — молодых людей различной внешности и по-разному одетых. Мы понимали, что это агенты из числа «голубых» и старались не пялить на них глаза, не смущать их. На вид они были вполне нормальные ребята. Но ничего из наших совместных стараний не вышло. Камердинер не проявил интереса ни к кому из них, а мы так и не разгадали секрета его загадочной привязанности к местам общественного пользования. Может быть, он просто был болен? Наблюдение за ним наконец прекратили. Насколько помнится, это был единственный по-настоящему ненавидимый сыщиками объект слежки…
Чтение и джаз — вот что давало передышку в те спрессованные дни, недели, месяцы, годы. Традиционная русская привычка к чтению появилась у меня в четыре года, когда мне подарили старинное издание Жюля Верна «Двадцать тысяч лье под водой» с потрясающими иллюстрациями. Это была первая прочитанная мной «настоящая» книга. С той поры я превратился в книжного червя и особенно полюбил фантастику.
Очень также любил Пушкина, гоголевские «Мертвые души» и сейчас перечитываю раз в два года — каждый раз нахожу что-то упущенное раньше. То же самое и с Булгаковым — такую литературу нельзя читать залпом, как я привык это делать. Есть писатели, книги которых вообще нельзя читать один раз. Потрясает до сих пор Станислав Лем, художественное совершенство его произведений и гениальный интеллект. Его философские труды поражают мощью и широтой мысли, необычностью и неожиданностью выводов. Лем громаден, как Бетховен. Иногда кажется, что многое из описанного им он где-то когда-то сначала увидел…
Фантастику пишут и читают не везде. Самые сильные «фантастические» страны — США, Англия, Польша и мы. Почти нет фантастики у немцев, венгров, чехов, болгар, у японцев она очень своя, японская.
Одно я понял: художественная литература — это прекрасный, завораживающий и притягательный мир, но мир нереальный, уводящий читателей далеко от подлинной жизни. Русская привычка и любовь к чтению носит отпечаток «эскапизма», стремления уйти от реалий серого, однообразного существования в непохожий на нас мир. Мир, где все время что-то происходит…
Джаз тогда любили все, хотя понимали, наверное, немногие. Часто любили «ногами», на танцах, или как любят всякий запретный плод — официоз джаз не одобрял с тех пор, как еще Горький называл его «музыкой толстых». Делались попытки «окультурить» джаз, придать ему русское, таджикское, узбекское звучание, отыскивались «общие корни», но получалась американская присядка или бразильский гопак. Джаз — музыка американцев, тут уж ничего не поделаешь.
Джазовый вокал помогал еще и в изучении языка — многие джазоманы знали наизусть массу песен — Рэй Чарлз, Элла Фитцджералд, Дорис Дэй, Махалия Джексон среди наших любителей джаза были известны, может быть, больше чем в США.
Я не пропускал, насколько позволяли учеба и работа, вечера в Архитектурном институте, где учился один из моих друзей, — на том же курсе учился и ставший теперь известным музыкантом Алексей Козлов, уже тогда блестяще владевший саксофоном и фортепиано. Собственно, вечера в МАРХИ были вечерами джаза, и там собирались его поклонники.
МАРХИ — один из самых элитных институтов, тамошняя молодежь в значительной мере была из привилегированных семей, часто наследовала профессию от родителей. Многие ребята и девушки красиво одевались, изумительно танцевали — было на что и на кого посмотреть, музыка была великолепная. До сих пор помню названия особенно модных тогда джазовых тем — «Человек с Марса», «Слишком молоды, чтобы ценить любовь», «Атласная куколка», «Поедем поездом «А»…
Да, это была совсем другая жизнь — студенческая, веселая, беззаботная по сравнению с моим замороченным и задерганным существованием. Я не завидовал этим ребятам, потому что, учась и работая, двигался вперед, имел определенные цели. Но именно в МАРХИ я впервые осознал разницу между теми, кто принадлежал к «истэблишменту», и теми, кто к нему не принадлежал. Я не имею в виду себя — себя-то я считал уже рыцарем плаща и кинжала вне какой-либо конкуренции со стороны штатских. Но среди празднично одетых, красивых, веселых студентов я видел и других — одетых более чем скромно, стесняющихся этого. Были ребята из приезжих, вечно занятые поисками приработка, цвет лица у некоторых из них был какой-то не такой — может быть, недоедали.
Мне же казалось, что я делаю головокружительную карьеру. По приходе в «наружку» я, как не служивший в армии, получил звание сержанта и младшим лейтенантом стал на третьем году службы.
О своем правовом положении сотрудники КГБ не то что не говорили — понятия не имели. Почти всем нам казалось, и не без оснований, что мы люди высокооплачиваемые, привилегированные, вдобавок к жалованью мы получали «обмундирование» — обувь, отрезы на пальто и костюмы, прекрасный поплин, из которого шили сорочки или блузки в мастерской на улице Жданова, ныне Рождественке. Давали и каракулевые воротники — неотъемлемую часть тогдашних зимних пальто. Мы, молодежь, большей частью тащили все это в скупку и на полученные деньги одевались посовременнее, а «старики» шили на заказ зимние пальто на ватине или на вате, с упомянутыми воротниками.
«Наружка» отличается от других подразделений и служб КГБ тем, что человек там всегда на виду у своих товарищей. Кто первым выпрыгивает из машины вслед за объектом слежки, бросившимся в проходной двор? Кто умело и дерзко водит машину, не боится садиться за руль в самых сложных оперативных и погодных условиях? Кто всегда готов подменить уставшего товарища, поменяться, если попросят, сменами?
«Сачки» и трусы там выявляются быстрее, чем где-либо еще, и жизнь их жалка и скучна.
В последние месяцы учебы я совершил серьезнейшую ошибку, о которой сожалею до сих пор.
Лингвистику в институте вел потрясающий преподаватель — Борис Андреевич Ольховиков, любивший свой предмет и глубоко знавший его. Он прекрасно читал лекции, но был очень строг. Зачеты и экзамены сдать ему было не просто. Я полюбил лингвистику, интересовался специальной литературой, в том числе по машинному переводу, о котором тогда только начинали говорить. Ольховиков, предметом которого интересовались сверх программы немногие, заметил меня и после заключительного экзамена пригласил в деканат. Там он предложил после окончания института поступить в очную или заочную аспирантуру на его кафедре и пообещал, что «дисер» подготовим за два года. Он был человек высочайшей организованности и твердого слова, я ни минуты не сомневался в том, что он выполнит свое обещание. Кроме того, все это было бы еще и интересно.
Но я смалодушничал! Мне казалось, что я бесконечно устал за эти шесть лет от учебы и работы и не в состоянии больше учиться чему-бы то ни было до конца своих дней. К тому времени я уже страдал хронической бессонницей, стал уставать на работе значительно сильнее, чем раньше. Не заладилась и семейная жизнь: сыну шел уже четвертый год, но я его почти не видел — с таким режимом работы и учебы домой я приходил только к ночи, свободные дни почти целиком уходили на подготовку к занятиям. Не сложились отношения с родителями жены, с ее братьями — хотя покойный тесть был старым чекистом, все братья тоже служили по линии КГБ или МВД, мы были настолько разные люди, что даже нормальное общение давалось с изрядным трудом.
Мысль о продолжении учебы никак не умещалась в моей голове. Сейчас понимаю, что, возьмись я за аспирантуру, — и появилось бы второе дыхание, «дожал бы». До сих пор глубоко сожалею о проявленной слабости.
Может быть, жизнь пошла бы по совершенно другой колее…
Вспоминается еще один случай в начале 60-х годов. Ребята из другого отдела, «работавшие» за французскими дипломатами, рассказывали, как один из них, военный разведчик, попался-таки в сети «Дома 2» и был приперт к стенке какими-то «компроматами». Француза «сняли», последовала вербовочная беседа, после которой обычно наблюдение, прослушивание, подслушивание, просвечивание удваиваются, чтобы иметь всю информацию о реакции вербуемого человека.
Рассказывали, что контрразведчики были удовлетворены беседой, но француз, вернувшись в посольство, позвонил жене, поговорил с ней коротко и пустил себе пулю в лоб. Интересно, что люди, рассказывавшие нам об этом, восхищались мужеством француза и негодовали по поводу слабой работы «линейщиков»…
Французское посольство (и резидентура) традиционно славились своими крепкими связями с нашей творческой интеллигенцией. Немцы были сильны научным аппаратом: кроме того, как нам рассказывали, 70 процентов немецких дипломатов в прошлом были военнопленными и отбыли в ГУЛАГе свои сроки. Они хорошо знали русский язык и даже такие слова, как «ватник», «пайка»… Много лет спустя я вышел из здания ВААПа проводить к машине одного из таких немцев. Был солнечный весенний день, и, посмотрев на небо, он сказал: «Ну вот, сегодня серая московская погода выдала нам пайку солнца…»
Американское посольство и разведка в Москве считались самыми сильными.
Даже судя по количеству провалов и ошибок — об успехах они, конечно, не трубили, было видно, что работают они с колоссальным напряжением, в полную силу, даже в «наружке» это знали хорошо.
Существовала еще одна система переподготовки сыщиков и разведчиков. Раз в несколько лет каждая бригада переводилась в специальный учебный отдел, где в течение месяца сыщики чередовали посещения лекций и занятий, просмотр специальных кинофильмов с работой за учебными объектами. Слежка за выпускниками «школы 101», Военно-дипломатической академии или разведчиками, уже поработавшими за рубежом, но обязанными пройти переподготовку, была основной работой учебного отдела. Работали и за нелегалами, тоже проходившими подготовку и переподготовку.
Утром каждая бригада получала инструктаж, где и когда можно будет принять под наблюдение объект слежки, его приметы, время окончания наблюдения. После возвращения в учебный отдел бригады «отписывались», как после работы за настоящим объектом. То же делали и наблюдаемые, чья задача была весьма нелегкой: нужно не только обнаружить слежку, но и зафиксировать приметы сыщиков, номера их машин, провести тайниковую операцию или моментальную встречу с передачей материала так, чтобы не попасть при этом в поле зрения «наружников».
Эти стажировки у нас назывались «играть в казаков-разбойников».
Военные почему-то имели преимущество перед сотрудниками ПГУ: в случае, если они расшифровывали наблюдение, они могли не проводить операций по связи и вообще уходить с маршрута.
Мы не любили работать с будущими разведчиками родом из азиатских республик, которых готовили, очевидно, для работы в восточных или африканских странах. Часто они под наблюдением метались, пытались оторваться от слежки, прыгая в вагоны метро или электрички перед закрытием дверей. Нам же разрешения на плотную, открытую слежку не давали, и мы, таким образом, оказывались в гораздо худшем по сравнению с объектами положении. Особенно «баловались» они в метро, и как-то раз я спросил у представителя ПГУ:
— Они, что, надеются, что к их приезду в странах пребывания будут построены метрополитены?
Бегунам сделали замечание, и они немного утихомирились.
Наша бригада «в общем и целом» проходила эти стажировки удовлетворительно. Запомнился один случай — и смех, и грех. Работали за молоденьким военным из ВДА — Военно-дипломатической академии, скромно одетым, невзрачным парнем.
Работа не заладилась с самого начала: паренек как-то разбросал нас всех, я остался с ним один (приехал на метро в Сокольники) и стал названивать по телефону дежурному по отделу, одновременно покрикивая в микрофон «воки-токи», чтобы подтянуть ребят. Военный сел в совершенно пустой автобус — я за ним не полез, был уверен, что уже намозолил ему глаза.
Подтянулся Петрович на машине, потом и остальные. Кто-то хорошо знал маршрут автобуса, на котором уехал наш паренек, и решили двумя машинами — одна по маршруту, другая по параллельным «просекам» — пройтись по Сокольникам. Двинулись не спеша, я был уверен, что мы расшифрованы и хотел просто «додержать» объект до положенного срока.
Через минуту мы увидели «военного» в конце одной из улиц и, не торопясь, пристроились к нему с нескольких сторон…
Мы не видели самой операции по изъятию тайника, но, проанализировав его маршрут и поведение, точно указали место — паренек на секунду мелькнул в поле зрения одного из нас, отходя от водоразборной колонки.
Последствия оказались совершенно неожиданными. Парень, оказывается, вообще не обнаружил за собой наблюдения и фактически «завалил» свою операцию и экзамен по НН. Нам рассказывали, он настолько расстроился, что заболел и попал в госпиталь! Мы попросили передать ему наше сочувствие, но — на войне, как на войне.