кровавые бойни, принудительные перемещения и военные действия, продолжавшиеся вплоть до конца XIX века. Кульминацией стала
Бойня на ручье Вундед-Ни»[13]. Он убежден, что горе, которое живет в
поколениях индейцев, является топливом для самоубийств. «Все эти
воспоминания, — говорит он, — так или иначе, резонируют в умах
молодых людей». Бендер рассказывает: «Из-за того, что так много
молодых людей вешаются, теперь во многих резервациях считают, что
если неделя прошла без повешенного, то это уже благословение» (45).
ЛеМануэль «Ли» Битсои, научный сотрудник Гарвардского
университета, специализирующийся на генетике племени навахо, утверждает, что молодые люди в своей симптоматике заново
переживают опыт предков. Он верит, что исследования в области
эпигенетики наконец-то дают убедительные доказательства того, что
межпоколенческая травма — реально существующий феномен (46).
Индейская молодежь, дети ветеранов войны, жертв холокоста, людей, переживших геноцид в Камбодже и террористические атаки на
Всемирный торговый центр — это все новые, современные жертвы
межпоколенческих травм. Пугает то, что список таких жертв растет.
Насилие, война и угнетение продолжают сеять семена повторного
переживания травмирующего опыта в поколениях, поскольку
выжившие бессознательно передают его последующим поколениям.
Приведу яркий пример. Многие молодые люди, рожденные в
Руанде после 1994 года и не ставшие свидетелями бессмысленного
убийства примерно 800 000 человек[14], имеют те же симптомы
посттравматического стресса, как и те, кто видел и пережил эту
жестокость. Молодые жители Руанды говорят о том, что испытывают
чувство острой тревоги и навязчивые видения, сходные с кошмарами, которые появились с самого раннего детства.
«Это феномен, которого стоило ожидать… Все, что не сказано, то
все равно передается», — говорит психиатр Наассон Муньяндамутса.
Даже те семьи, которые избежали насилия, все равно затронуты тем, что психиатр Рутакайиле Бизоза называет «заразой коллективного
бессознательного» (47).
Иегуда утверждает, что у детей, матери которых страдают ПТСР,
шансы диагностирования его же в три раза выше, чем у детей в
контрольных группах. Кроме того, у них в три-четыре раза больше
вероятность появления депрессии или тревоги, или склонности к
употреблению наркотических веществ (48). Иегуда и ее команда
смогли на основании симптоматики ребенка определить, кто из
родителей передал по наследству ПТСР (49). Она обнаружила, что
ПТСР, переданное по наследству отцом, увеличивает вероятность того, что ребенок будет чувствовать себя «как бы отделенным от своих
воспоминаний», а ПТСР, унаследованное от матери, увеличивает
вероятность трудностей с успокоением (50).
Особенно Иегуда подчеркивала то, что дети отцов, имевших
ПТСР, «возможно, более подвержены депрессии или впоследствии
разовьют хронический стресс» (51). Она отмечает, что матери, пережившие холокост, боялись, что их разлучат с ребенком. Дети
таких матерей впоследствии жаловались, что их матери были
чрезмерно привязаны к ним (52).
Иегуда считает, что вызванные стрессом эпигенетические
изменения, наследуемые от отцов, возникают до момента зачатия и
затем передаются через сперму отца. Она также убеждена, что
подобные изменения по линии матерей происходят или до зачатия, или
же на протяжении беременности (53). Иегуда также указывает на
важную роль возраста матери, в котором произошло травмирующее