Через несколько дней после нашего прихода начался сезон дождей, и целых три недели дождь лил на переставая, отчего дела с нашей торговлей шли плохо, ибо в этой гавани шкуры подвозят к берегу совсем по-другому, чем в остальных портах побережья. Миссия Долорес, ближайшая к якорной стоянке, вообще не занимается торговлей, зато миссии Сан-Хосе, Санта-Клара и другие, расположенные по берегам рек, впадающих в бухту, и отстоящие от нее на расстоянии от пятнадцати до сорока миль, делают самые большие обороты во всей Калифорнии. Миссионерам принадлежат здесь большие лодки или баркасы с командами из индейцев, которые могут перевозить зараз по пятьсот — шестьсот шкур каждая. Их посылают на суда, где и происходит обмен товаром. Иногда, правда, капитаны судов вынуждены сами отправлять команды на берег, чтобы раздобыть шкуры и другие товары. В хорошую погоду матросы весьма охотно отправляются в такие экспедиции, но теперь это означало пробыть три-четыре дня в открытой шлюпке под непрестанным дождем, не имея никакого укрытия над головой, пробавляясь всухомятку. Все же двоим из нас пришлось отправиться в Санта-Клару. Они пропадали трое суток, и в течение всего этого времени шел такой сильный дождь, что не позволил им ни на мгновение сомкнуть глаз и вынудил три ночи подряд «прогуливаться» на свежем воздухе в их утлом суденышке. Когда эти люди возвратились на корабль, они были совершенно измождены и проспали «на подвахте», которая длилась двенадцать часов кряду. Все доставленные шкуры настолько вымокли, что их нельзя было укладывать в трюм, а пришлось высушивать, используя для этого те короткие промежутки времени, когда выглядывало солнце или поднимался хоть небольшой ветерок. Мы протянули вместо лееров гитовы с ноков фока-рея до утлегаря, растянули снасти между ноками реев на других мачтах и вообще опутали судно леерами, словно паутиной. И на все эти леера навешивались шкуры. Кроме того, для сушки шкур были использованы все штаги и даже блинда-рей, но так как и этого не хватило, мы вывалили за борт еще и выстрелы, на которых тоже красовались шкуры. При малейших признаках сносной погоды все поручни, шпиль, фальшборты и прочие подходящие места на палубе немедленно покрывались мокрыми шкурами. Словом, сверху донизу и от утлегаря до гакаборта наше судно являло собой сплошную массу шкур.
В один из холодных дождливых вечеров мне приказали идти в четыре часа утра на одной из индейских лодок в Сан-Хосе, захватив с собой четырехдневный запас продовольствия. Я достал свою проолифенную одежду, зюйдвестку и высокие сапоги, после чего пораньше улегся в койку, решив хорошенько выспаться, поскольку лодка должна была подойти еще до рассвета. Однако проспал я до утра, как обычно — к счастью для меня, индейцы то ли намеренно, то ли перепутав что-то ушли ночью без нас. Таким образом я избежал крайне неприятной работы в течение трех или четырех суток.
Через несколько дней четверо наших матросов пошли на маленькой кормовой шлюпке в Санта-Клару, чтобы отвезти туда агента. Им пришлось всю ночь оставаться под проливным дождем, да еще в такой посудине, где и повернуться негде. Сам агент уехал в миссию и бросил людей на произвол судьбы, даже не послав им ничего съестного. А после этого надо было еще грести тридцать миль, и когда они возвратились на судно, то настолько окоченели, что с трудом взобрались по трапу. Это переполнило чашу нашего терпения — настолько мы были недовольны агентом, после чего он не мог уже рассчитывать ни на что хорошее со стороны команды и не раз был выкупан в прибое. Как говорили матросы, они «выровняли реи проклятому щелкоперу».
Собрав почти все шкуры, на какие только можно было рассчитывать здесь, мы начали принимать запас дров и воды, а Сан-Франциско в этом отношении славится на всем побережье. Небольшой островок, примерно в двух милях от якорной стоянки, прозванный нами Лесистым, который сами мексиканцы называют «Isla de Ios Angelos», был покрыт зарослями, спускающимися до самой воды, и каждое утро туда посылали двух наших матросов родом из Кеннебека, которые играючи управлялись с топором. Им в помощь отправляли и двух юнг. За неделю они нарубили столько, что нам хватило бы топлива на целый год, и третий помощник капитана с четырьмя матросами (в число которых попал и я) был отправлен на большом баркасе с парусным вооружением, как у шхуны, и арендованном в миссии, чтобы перевезти на судно эти дрова. Мы вышли около полудня, однако из-за сильного встречного ветра и течения, скорость которого здесь достигала пяти узлов, смогли войти в гавань, образуемую двумя мысами, лишь к заходу солнца. Едва мы стали на якорь, как задул угрожавший нам целый день сильный зюйд-ост, сопровождавшийся похолоданием и проливным дождем. Положение наше было не из приятных: открытая шлюпка, потоки дождя, долгая ночь впереди — ведь зимой на этой широте на темное время суток приходится почти пятнадцать часов. Спустив имевшийся у нас небольшой ялик, мы переправились на берег, но не обнаружили там никакого укрытия от дождя. Тогда, собрав немного валежника из-под вороха листьев и веток, отыскав на берегу несколько мидий, мы возвратились на баркас, чтобы приготовиться к ночлегу. Мы отвязали грот и соорудили на корме тент, потом настелили под ним мокрых бревен и, не снимая курток, часов в шесть улеглись на них. Но дождь все-таки поливал нас, и наши куртки начали промокать, а грубые сучковатые стволы были не такой уж завидной постелью. Пришлось подняться; затем мы достали взятую с «Элерта» сковородку, вытерли ее насухо, обложили камнями, нарезали коры и разожгли огонь. Подсушивая ветки и прикрыв наше сооружение сверху досками, мы поддерживали небольшое пламя, на котором поджарили мидий. Правда, ели мы их скорее ради развлечения, нежели от голода. Не было еще и десяти часов, а впереди нас ожидала долгая ночь. Тогда кто-то вытащил истрепанную колоду испанских карт, и мы немало порадовались такой предусмотрительности. Поддерживая хворостом наш хилый костер, мы играли одну партию за другой, и так до часу или двух ночи, пока сон окончательно не сморил нас, тогда мы снова улеглись на бревна, оставив одного присматривать за огнем. К утру дождь перестал, воздух же стал заметно холоднее, спать было уже невозможно, так что мы дожидались рассвета в сидячем положении. Едва забрезжило, как мы сразу переправились на берег и начали готовиться к погрузке. Недаром мы дрожали от холода — трава оказалась покрытой инеем — явление для Калифорнии совершенно неслыханное. А лужицы с пресной водой даже подернулись тонкой коркой льда. И вот в такую-то погоду, задолго до восхода солнца, в сером утреннем тумане нам пришлось ходить почти по пояс в воде, загружая ялик поленьями. Третий помощник оставался в баркасе, двое матросов принимали на ялике груз, а работа в воде досталась, как обычно, нам, самым молодым. Так мы и перетаскивали дрова по воде к ялику, закатав по колено штаны, топча босыми ногами заиндевевшую траву. Когда ялик отходил с полным грузом, нам, чтобы не отморозить ступни, оставалось только бегать по жесткому прибрежному песку. Мы работали весь день, а к вечеру, нагрузив дополна баркас, подняли якорь, поставили паруса и вышли из бухты. Но едва мы оказались в заливе, как обнаружилось, что сильный отлив выносит нас в море, плотный туман не позволяет разглядеть судно, а бриз настолько ослаб, что мы уже не могли под парусами удержаться против течения, поскольку наша осадка была не меньше, чем у баржи для перевозки песка. С величайшим трудом мы добрались до самой мористой оконечности острова, где и отдали якорь, готовясь провести вторую ночь, обещавшую быть хуже первой, ибо теперь баркас был загружен до планширя и спать можно было только поверх бревен. На следующее утро мы снова подняли паруса и с попутным ветром к одиннадцати часам достигли судна. Здесь всю команду сразу же поставили разгружать баркас и складывать дрова, что заняло время до самого вечера.
На следующее утро на берег был послан отряд заполнять бочонки пресной водой. Мы, к счастью, не попали в него благодаря нашей передряге с дровами. Вторая экспедиция длилась три дня, их тоже едва не унесло в море, и день они провели на острове, где один из матросов подстрелил оленя, что, впрочем, неудивительно — все окрестные холмы и острова в бухте Сан-Франциско изобилуют этими животными.
Когда не надо было заготовлять дрова или воду или отправляться по реке в миссию, мы прекрасно проводили время на судне, стоявшем в кабельтове от берега, который защищал нас от зюйд-остов. Из-за непрестанных дождей люки трюмов накрыли брезентом, а вся команда целыми днями сидела в твиндеках, занимаясь щипаньем пеньки, которой набралось столько, что ее хватило бы проконопатить все судно от киля до клотика. Потом мы сплели полный набор сезней для обратного плавания, два штуртроса из сыромятной кожи, наготовили великое множество шкимушгара и вообще всего, что только можно сделать в твиндеке. Была уже середина зимы, и здесь, в высоких широтах, ночи стали очень долгими, так что нас не поднимали раньше семи, а в пять часов вечера давали ужин и прекращали судовые работы. Это оставляло нам почти три часа свободного времени до восьми склянок, когда заступала вахта.
Мы были на побережье уже около года, и пришло время подумать о возвращении домой. Предвидя, что в ближайшие два-три месяца у нас вряд ли будет много свободного времени, мы рассматривали наши теперешние благоприятные обстоятельства как прекрасную возможность заняться своими делами и потому все вечера проводили за шитьем и починкой одежды, предназначавшейся прежде всего для плавания вокруг мыса Горн. Сразу после ужина, уборки котлов и «перекура» мы рассаживались по своим рундукам вокруг подвешенной на бимсе лампы и принимались каждый за свое — одни шили шляпы, другие — брюки, третьи — куртки и т. д. Те матросы, которые владели иглой недостаточно хорошо, выделывали из травы декоративные плетенки для шляп тех, кто взамен шил им одежду. Несколько матросов устроили складчину, купили большой отрез саржи, сшили из нее брюки, куртки и пропитали их льняным маслом. Эта одежда была отложена специально до Горна. Я тоже соорудил из просмоленной парусины шляпу такой прочности, что на ней можно было сидеть, а также сшил полный комплект фланелевого белья для холодной погоды. Те, у кого не было зюйдвесток, позаботились обзавестись ими, а некоторые даже подбивали свои просмоленные штаны и куртки фланелью. Все трудились как пчелы, ибо каждый знал, что скоро мы пойдем на юг, и тогда у нас уже не будет свободных вечеров.
Пятница, 25 декабря. Праздник Рождества. Целый день шел дождь, шкур мы не привозили, и капитан дал нам свободный день (первый, если не считать воскресений, после выхода из Бостона), а также велел приготовить пудинг с изюмом к обеду.
Воскресенье, 27 декабря. Мы закончили все дела и, поскольку было воскресенье, снялись с якоря и вышли в море, салютовав пресидио, откуда ответили нам. На борту «Элерта» был комендант пресидио дон Гваделупе Валлехо, пользовавшийся по всей Калифорнии, несмотря на свою молодость, большим уважением американцев и англичан. Он недурно говорил по-английски, и соотечественники подозревали его в чрезмерно благосклонном отношении к иностранцам.
Мы выходили из великолепной бухты Сан-Франциско с легким ветром, подгоняемые отливом со скоростью четырех-пяти узлов. День был отменный — впервые за целый месяц светило яркое солнце. Мы прошли под высоким утесом, на котором стоит пресидио, и вышли на простор бухты, откуда можно было хорошо рассмотреть заливчики и поросшие превосходными лесами острова, а также устья небольших рек. Если когда-нибудь Калифорнии суждено превратиться в процветающий край, эта бухта, несомненно, внесет свой вклад в его благополучие. Обилие лесов и вод, необычное плодородие почвы, почти идеальный климат, очень удобная для мореплавателей бухта (с лучшими якорными стоянками на всем западном побережье Америки) — все эти достоинства подчеркивают исключительное значение края.
Отлив прекратился, и мы стали на якорь неподалеку от входа в бухту, под склоном великолепного высокого холма, на котором паслись многочисленные стада оленей. Животные останавливались на мгновение, чтобы посмотреть в нашу сторону, но тут же бросались прочь, напуганные шумом, который мы нарочно производили, чтобы полюбоваться изяществом их движений.
В полночь с наступлением прилива мы снялись с якоря и вышли из бухты. Впервые за много недель небосвод сверкал яркими звездами. Мы неторопливо шли, подгоняемые легким северным ветром, который дует здесь с регулярностью пассата, и в понедельник после полудня перед нами открылся мыс Ано-Нуэво — северная оконечность монтерейской бухты. При входе в бухту мы окликнули бриг «Диану» с Сандвичевых островов, шедший из Ситки. Он подошел к мысу одновременно с нами, но якорной стоянки достиг чуть ли не на два часа позже. Мы отдали якорь во вторник утром, в десять часов. Монтерей выглядел таким же, как и одиннадцать месяцев назад: тот же очаровательный зеленый луг, сосновый лес на южном берегу бухты, речка на северном; белые стены и красная черепица домов, разбросанных среди деревьев; низкая белая крепость с грязным трехцветным флагом, откуда доносился нестройный шум, производимый барабанами и трубами при полуденном разводе караула, — все вызывало в памяти то чувство радости, которое мы испытали почти год назад, когда пришли сюда после долгого плавания. Мы словно вернулись в родной дом.
Кроме нас, единственным судном в порту был барк из Ситки, принадлежавший русскому правительству. На нем было восемь пушек (впрочем, четыре оказались лишь бутафорией) и в качестве пассажира экс-губернатор, направлявшийся в Мазатлан через Вера-Крус. Он предложил захватить наши письма, которые легко переслать из этого города в Соединенные Штаты. Мы заготовили целый пакет, датированный «января 1-го, 1836». Губернатор исполнил свое обещание, и письма были доставлены в Бостон в первой половине марта, то есть скорее, чем это могло быть сделано с помощью любого иного почтового сообщения через континент.
«Пилигрим» простоял в Монтерее всю вторую половину ноября, ожидая нашего прибытия. Каждый день капитан Фокон поднимался на холм и всматривался в горизонт, но в конце концов потерял всякую надежду, полагая, что мы пошли ко дну во время того шторма у мыса Консепсьон, который бушевал вдоль всего побережья Калифорнии и выбросил на берег несколько судов, стоявших, казалось бы, в самых безопасных портах. Английский бриг, укрывшийся в Сан-Франциско, потерял оба якоря; «Роса» села на илистую банку у Сан-Диего, а сам «Пилигрим» еле-еле отстоялся на трех якорях в Монтерее. В первых числах декабря он вышел в Сан-Диего.
Мы остались в Монтерее на воскресенье, и, поскольку за последние три месяца у нас не было ни одного свободного дня, все захотели съехать на берег. Утром после мытья палубы и завтрака те, кто был отпущен, принялись чиститься, и, пустив в ход пресную воду, куски мыла и широкие грубые полотенца, старательно выскребали друг друга. Проделав это, мы по двое отправлялись на полубак с ведрами и обдавали один другого водой. Затем надо было позаботиться об «оснастке». Как всегда, на свет появились лакированные башмаки, белые носки, широченные парусиновые брюки, голубые куртки, парадные клетчатые рубашки, черные платки, блестящие лакированные шляпы с целой саженью черной же ленты и шелковые платки. Оставалось только завязать в шейный платок несколько долларов, и все было «в лучшем виде». Кормовая шлюпка отвезла нас на берег, и мы растеклись по городу. Я хотел пойти в церковь, чтобы посмотреть богослужение, но мне сказали, что здесь бывает только ранняя месса. Тогда мы решили проведать тех американцев, англичан и мексиканцев, с которыми свели знакомство в прошлый раз. В полдень нам удалось раздобыть лошадей и съездить в миссию кармелитов, расположенную в лиге от города. Там для нас приготовили нечто вроде обеда — мясо, яйца, маисовые лепешки и немного дешевого вина. Все это было подано нам благодаря попечениям того же major-domo, который и на сей раз отказался от какой-либо платы за божье подаяние, но с глубоким поклоном принял наш подарок, сопроводив это уже знакомым «Dios se lo pague!» [47]
После трапезы мы устроили великолепную скачку по окрестностям и возвратились в город сразу после захода солнца. Наши товарищи, которые не пожелали ехать с нами, полагая, что матрос на лошади подобен рыбе в корзине воздушного шара, прочно ошвартовались в винной лавочке, где стоял страшный шум и было полно народу, по всему было видно, что неприятностей им, по-видимому, не избежать, а ночь они проведут в каталажке. С большим трудом удалось доставить их к шлюпкам. Как всегда, после возвращения матросов с берега наш кубрик на всю ночь был свидетелем буйных сцен. Перепившиеся буяны утихомирились лишь перед рассветом, но их подняли вместе со всеми и целый день продержали на работе — с раскалывающимися от головной боли черепами им пришлось перетаскивать шкуры. Таковы матросские развлечения.
Во время нашей стоянки в Монтерее не случилось ничего примечательного, кроме кулачного поединка, происшедшего на судне и давшего некоторую пищу для разговоров. Наш широкоплечий, большеголовый парень с Кейп-Кода всячески задирал и притеснял слабого юнгу-новичка из Бостона, обладая преимуществом в возрасте (ему было уже шестнадцать), физической силе и опытности. Однако юнга быстро осваивал матросское ремесло, креп с каждым днем и начал оказывать сопротивление своему угнетателю. Но тот продолжал оставаться хозяином положения и не упускал случая унизить мальчишку. Как-то после полудня они сильно повздорили, и Джордж (бостонец) заявил, что готов драться с Натом, если все будет по правилам. Привлеченный шумом старший помощник вытащил обоих из кубрика на палубу и приказал либо пожать друг другу руки, либо драться, пока один не признает себя побежденным. Видя, что ни тот, ни другой не желают мира, он вызвал всех матросов на палубу (капитан был на берегу), провел черту и поставил противников по обе стороны от нее. Потом привязал трос к кофель-нагелю и протянул через палубу чуть выше пояса противников. «Ниже троса не бить!» Парней поставили лицом к лицу и они бросились друг на друга, словно бойцовые петухи. Нат своими кулачищами быстро «пустил кровь» сопернику, разукрасив его лицо и руки ссадинами и синяками, и мы каждую секунду ожидали, что Джордж запросит пощады. Но чем больше доставалось мальчишке, тем упорнее он дрался. Снова и снова валился он на палубу, но всякий раз с доблестью льва вставал у черты и принимал тяжелые удары, при глухом звуке которых наши сердца сжимались от жалости. В конце концов рубашка на нем была разорвана, а лицо залито кровью, но, сверкнув глазами, он поклялся, что будет стоять до конца, пока один из них не свалится замертво, и тут же с яростью бросился на противника. «Коли остался последний заряд, не все пропало!» — подбадривали его матросы. Нат хотел было сойтись с ним врукопашную, чтобы развить свое преимущество, но старший помощник осадил его, сказав, что царапаться не пристало. Тогда Нат вернулся к черте, но у него побелели губы и удары он наносил не как прежде, а вполсилы. С ним явно что-то случилось. Не знаю, то ли он испугался, то ли, будучи по натуре добродушным малым, не хотел больше бить мальчишку. Во всяком случае, Нат дрогнул. Он всегда был хозяином положения — выигрывать ему было нечего, зато терял он многое. Его противник, чувствуя себя несправедливо угнетенным, наоборот, отстаивал свою честь и независимость. Скоро все кончилось. Нат уступил, хотя сам почти не пострадал, и уже никогда больше не пытался разыгрывать из себя повелителя. Мы отвели Джорджа на бак и там вымыли его, похвалив за примерную стойкость. С тех пор он стал «кем-то» на судне, отстояв свое право на уважение. Идея мистера Брауна оказалась весьма удачной, ибо до самого конца плавания среди нашей молодежи уже не возникало никаких неприятностей.
Среда, 6 января 1836 г. Снялись из Монтерея, имея на борту пассажирами нескольких мексиканцев, и взяли курс на Санта-Барбару. Несколько часов нам сопутствовал свежий ветер и до темноты мы развили великолепный ход, но потом, как обычно, задул береговой бриз, и пришлось идти сколь можно круче. В числе наших пассажиров находился юноша, являвший собой воплощение разорившегося джентльмена. Он сильно напомнил мне некоторые персонажи из «Жиля Блаза». Происходил он из местной аристократии и унаследовал от родителей чистую испанскую кровь. Прежде они занимали в Мехико высокое положение. Отец одно время был даже губернатором провинции и, сколотив большое состояние, обосновался в Сан-Диего, где построил просторный дом, разбил парк, держал целую свиту индейцев и вообще вел себя как настоящий гранд. Своего сына он отправил учиться в столицу, и тот вращался в лучшем обществе. Несчастливые обстоятельства, расточительность и прежде всего полная неспособность извлечь из денег хоть малейший доход быстро истощили немалое состояние. Когда дон Хуан Бандини возвратился домой, хоть он и был воспитан в рамках безукоризненных правил, чести и благородства, но не имел ни средств, ни места, ни занятия, позволявших бы ему вести тот рассеянный, экстравагантный образ жизни большинства юношей из хороших семейств. Честолюбивый в помыслах, но не способный ни на какое дело, зачастую он был лишен даже хлеба, однако, как многие ему подобные, внешне держался с высокомерием человека своего круга, хотя его нищета не оставалась тайной для последнего индейского мальчишки, а при виде каждого лавочника его охватывал трепет. Он имел тонкую талию, его походка была изящной, прекрасно танцевал, безупречно говорил по-кастильски, и весь его облик свидетельствовал о благородном происхождении. За его проезд (я узнал это потом) кто-то заплатил, поскольку он совершенно не имел средств, а жил единственно щедротами нашего агента. Со всеми он был отменно любезен, беседовал даже с матросами и дал четыре реала (не сомневаюсь, они были у него последними) стюарду, который прислуживал ему. Мне было искренне жаль этого человека, особенно когда я видел его в обществе другого пассажира — толстого и вульгарного торговца-янки, нажившего свой капитал в Сан-Диего на расточительности все тех же Бандини. Он уже получил закладные на их стада и земли, а теперь покушался и на фамильные драгоценности — последнюю опору этого семейства.
Дон Хуан путешествовал в сопровождении слуги, который был жиль-блазовским персонажем не в меньшей степени, чем его патрон. Он величал себя личным секретарем, хотя вряд ли для него находились какие-нибудь письменные занятия, да и жил он в твиндеке вместе с парусным мастером и плотником. Однако это была незаурядная личность: он свободно читал и писал, говорил на правильном испанском языке, объездил почти всю Латинскую Америку, бывал в разных житейских переделках и кем только не служил, но обычно занимал положение доверенного лица при какой-нибудь важной персоне. Я поддерживал знакомство с этим человеком, и за те пять недель, пока он был у нас на судне (а он оставался с нами до прибытия в Сан-Диего), получил от него больше сведений о политических партиях в Мехико, а также о быте и обычаях различных слоев тамошнего общества, чем мог бы узнать от кого-либо другого. Он с величайшим терпением исправлял мое испанское произношение и обучил меня многим разговорным фразам и междометиям. Кроме того, я взял у него для прочтения пачку довольно свежих газет, издающихся в столице Мексики.
Утром на вторые сутки после отплытия из Монтерея мы вышли к мысу Консепсьон. Был яркий солнечный день, и сильный ветер благоприятствовал нам; все являло разительный контраст с тем, что мы испытали здесь два месяца назад, когда пришлось дрейфовать при бушевавшем норд-весте только под фор- и грот-триселями.
— Вижу парус! — закричал вдруг матрос, готовивший брам-лисель-спирт.
— Откуда виден?
— С наветренного борта, сэр.
И через несколько минут мы увидели бриг, который выходил из-за мыса. Отдав лисель-фалы и обстенив паруса на гроте и бизани, мы остановились. Бриг привелся к ветру, обстенил грот-марсель и тоже лег в дрейф; теперь можно было видеть его заполненную людьми палубу, по четыре пушки с каждого борта, коечные сетки, и вообще все на военный манер, не хватало разве что боцманской дудки и золотых галунов на юте. Низкорослый, широкоплечий мужчина в грубой серой куртке стоял у наветренного борта с рупором в руках.
— Эй там, что за судно?
— «Элерт».
— Откуда вы? — и прочее.
Как оказалось, мы встретили бриг «Конвой» с Сандвичевых островов, который занимался промыслом морской выдры на островах калифорнийского побережья. Вооружение брига объяснялось тем, что он был contrabandista. Выдра весьма распространена на здешних островах. Она представляет немалую ценность, и на каждую вывозимую шкурку наложена пошлина. Однако у этого судна не было ни лицензии, ни оплаченного налога, да, кроме того, оно еще незаконным способом снабжало тамошние торговые суда всевозможными товарами. Наш капитан предупредил их, чтобы они опасались мексиканцев, но получил ответ, что во всем Тихом океане у тех не найдется ни одного равного им по числу пушек судна. Это, несомненно, был тот самый бриг, который несколько месяцев назад объявился у Санта-Барбары. Такие суда нередко плавают в калифорнийских водах годами, не заходя ни в один порт, а дрова и воду берут на островах, да изредка пополняют запасы в Оаху.
Воскресенье, 10 января. Достигли Санта-Барбары, но уже в среду нам пришлось спешно оставить на дне наш якорь и уходить в море из-за зюйд-оста. На следующий день мы возвратились к своему якорному месту и были единственным судном во всем порту. «Пилигрим» проходил здесь недель шесть назад рейсом из Монтерея и получил сообщение, что мы благополучно прибыли в Сан-Франциско.
Тем временем на берегу завершались приготовления к свадьбе нашего агента и доньи Аниты де ла Гуэрра де Нориэга-и-Корильо, младшей дочери местного гранда дона Антонио Нориэго, главы знатнейшей калифорнийской фамилии. Стюард уже три дня «сидел» на берегу и готовил всевозможные печенья и пирожные, для чего ему неоднократно отправлялись наши лучшие припасы. В день, назначенный для бракосочетания, мы отвезли капитана на берег и получили приказ приехать за ним к вечеру, а также позволение посмотреть праздник и фанданго. Возвратившись на судно, мы увидели, что у нас готовятся к салюту. Пушки были заряжены, заряды изготовлены, зажжены фитили, и флаги готовы к поднятию. Я стоял с правого борта у кормовой пушки, и все мы ждали сигнала с берега. В десять часов невеста в черном одеянии вместе с сестрой направилась в исповедальню. Прошел почти час. Наконец большие врата церкви распахнулись, нестройно зазвонили колокола, и невеста, наряженная уже во все белое, вышла вместе с женихом, а вслед за ними потянулась длинная процессия. Едва новобрачные переступили порог церкви, у нас на баке взвилось белое облачко, и громкий залп эхом разнесся по бухте и окрестным холмам. В тот же миг судно расцветилось множеством флагов и вымпелов. За этим последовали двадцать три выстрела с интервалами в пятнадцать секунд. На закате был дан такой же салют, а все флаги спустили. Мы считали, что получилось совсем неплохо — по залпу каждые пятнадцать секунд — и это на «купце» с двадцатью матросами при четырех пушках.
После ужина была вызвана команда капитанского вельбота, и мы, одетые «по полной форме», отправились на берег, где вытащили шлюпку на песок и пошли смотреть фанданго. Дом отца невесты был самым лучшим в городе, с большим парадным двором, где был натянут тент, под которым смогли укрыться несколько сотен человек. Еще издали мы услышали ставшие привычными звуки скрипок и гитар и увидели настоящее столпотворение. Тут собрался чуть не весь город — мужчины, женщины, дети, — так что для танцоров почти не оставалось места. В подобных случаях обычно никому не посылают особых приглашений, так как рады всем и каждому, хотя внутри дома убирают особое помещение для друзей и родственников жениха и невесты. Тут же рядами сидели старухи и хлопали в ладоши в такт музыке. Среди многих задорных мелодий, которые исполняли музыканты, мы узнали и несколько наших, популярных в Америке мотивов, которые, впрочем, наверняка были позаимствованы у испанцев. Танцы меня разочаровали. Женщины сначала стоят на месте, как-то неестественно вытянувшись, опустив руки и не поднимая глаз, потом начинают словно скользить по полу, так как не видно, как они перебирают ногами, поскольку подол платья достигает земли и полностью скрывает их. При этом лица сохраняют самое серьезное выражение, словно они не танцуют, а находятся в церкви. Так что вместо ожидаемых мной темпераментных, зажигательных испанских танцев я увидел нечто вялое и безжизненное — во всяком случае, так танцуют женщины. Мужчины выглядели лучше. Они танцевали с грацией и вдохновением, вращаясь вокруг своих почти неподвижных дам, стараясь как можно эффектнее показать самих себя.
Кстати, было много разговоров про нашего приятеля дона Хуана Бандини, и когда он появился в самом конце вечера, то продемонстрировал нам грациознейший танец, какой я когда-либо видел. Он был одет в прекрасно сшитые белые панталоны, короткий жилет темного шелка с затейливым узором и белые чулки, а его стройные ноги облегали тонкие сафьяновые туфли. Легкость его фигуры совершенно гармонировала с самим танцем, и он порхал в воздухе с изяществом молодого фавна. Казалось, полет лишь случайно прерывался, когда ему нужно было коснуться земли. Однако он вовсе не стремился вскружить голову зрителям вихрем танца, напротив, он как бы подавлял в себе страсти. Ему громко хлопали, и он много танцевал. После ужина начались вальсы, которые, впрочем, были уделом немногих gente de razón и почитались признаком аристократического лоска. Здесь дон Хуан также показал себя с лучшей стороны и в паре с сестрой невесты доньей Ангустией, очень красивой женщиной и общей любимицей, проделывал множество красивых фигур, так что их вальс занял чуть ли не полчаса, и все это время никто, кроме них, не танцевал. Им долго и шумно хлопали, все старики от восторга вскочили со своих мест, а молодежь с воодушевлением размахивала шляпами и платками. Однако самым веселым развлечением вечера — поскольку это был карнавал — было разбивание пустых яиц, наполненных одеколоном и прочими пахучими веществами о головы присутствующих. Женщины тайком и в большом количестве принесли с собой эти метательные снаряды, и все удовольствие состоит в том, чтобы изловчиться и расколоть такое яйцо о голову отвернувшегося мужчины. Тот по законам галантности обязан отыскать даму и ответить ей той же любезностью, однако же непременно так, чтобы она была застигнута врасплох. Прямо передо мной стоял с важным видом высокий, величественный дон с огромными седыми бакенбардами. Вдруг я ощутил на своем плече чье-то легкое прикосновение и, обернувшись, увидел донью Ангустию — сестру невесты. Мы все хорошо знали эту миловидную женщину, уже побывавшую на «Элерте» в качестве пассажирки. Она стояла, приложив палец к губам, и знаками показывала мне отойти чуть в сторону. Я отодвинулся, она же подкралась сзади к дону и, смахнув одной рукой с его головы необъятное сомбреро, другой мгновенно расколола яйцо, тут же скользнула в сторону и исчезла в толпе. Дон медленно повернулся — по его лицу стекали ручейки одеколона, а со всех сторон раздавались взрывы смеха. Некоторое время он беспомощно озирался, пока взгляды множества смеющихся глаз не указали ему на прелестную шалунью. Она была его любимой племянницей, и старому дону Доминго оставалось только рассмеяться вместе со всеми. Юные пары все время разыгрывали подобные шутки и затевали друг с другом настоящую войну с преследованиями и увертками, при которых каждое успешное нападение вызывало всеобщее ликование толпы.
Другая забава долгое время оставалась для меня совершенной загадкой. На середину выходила хорошенькая молодая девица, называвшаяся по этому случаю невероятно кощунственно для этой страны — Espiritu Santo (Святой Дух), и начинала танцевать. Потом сзади подкрадывался какой-нибудь юноша, одевал ей на голову свою шляпу по самые брови и тут же прятался обратно в толпу. Она продолжала танцевать некоторое время, а затем под общие возгласы толпы сбрасывала шляпу на землю, а молодому человеку приходилось выступить вперед и подобрать ее. Некоторые особы сбрасывали шляпу без промедления, другие не снимали ее в продолжение всего танца; когда же с поклоном выходил владелец, возвращали шляпу из рук в руки. Наконец я начал догадываться о смысле происходящего, и впоследствии мне объяснили, что шляпа — это своего рода комплимент и предложение быть до конца вечера кавалером девицы, а к ночи — проводить ее до дому. Если шляпа летит на землю — предложение отвергнуто, и незадачливому воздыхателю приходится подбирать ее под градом насмешек. Больше всего веселятся, когда кавалер одевает девице шляпу, не позволяя ей увидеть, кто сделал это. В таком случае ей приходится либо сбросить ее, либо оставить на своей голове наудачу, когда же обнаруживается владелец, смех зрителей нередко обращается на кого-нибудь из двоих.
Около десяти часов капитан созвал нас, и мы возвратились на судно в приподнятом настроении, получив большое удовольствие от необычного зрелища, оказавшись благодаря этому в глазах команды важными персонами, которым есть что порассказать. К тому же теперь нам предстояло съезжать на берег каждый вечер, пока не окончатся празднества, длящиеся обычно не менее трех дней. На следующий день двоих из нас послали в город, и на обратном пути мы не преминули заглянуть к сеньору Нориэго. Музыканты были на своих местах и слегка пощипывали струны. Кое-кто из низшего сословия уже развлекался танцами, которые продолжались с небольшими перерывами весь день. Впрочем, только к вечеру собирается настоящая толпа, появляются люди высшего круга (élite) и всех охватывает воодушевление. В последний день праздника мы опять попали на берег, но монотонная гнусавая музыка, протяжные выкрики женщин, служившие словно аккомпанементом, и хлопки в такт вместо кастаньет показались нам на этот раз утомительными. Зато мы сами стали предметом внимания. Наши матросские костюмы — а мы тщательно следили, чтобы они всегда были аккуратны и без малейшего изъяна — вызывали немалое восхищение, а со всех сторон нас просили, чтобы мы показали танец американских матросов. Однако после двух-трех смехотворных па, проделанных некоторыми нашими земляками около мексиканок, мы почли за лучшее представить зрителям американские танцы. Наш агент, облаченный в тесный черный фрак, доставленный из Бостона, в высоком крахмальном воротничке, выглядевший так, словно он насажен на вертел и может двигать только руками и ногами, тоже вышел в круг сразу после Бандини, и мексиканцы могли по достоинству оценить грациозность янки.
В последний вечер праздник продолжался с еще большим задором, однако в самый разгар веселья капитан велел нам отправляться на судно, так как был сезон зюйд-остов и он боялся слишком долго задерживаться на берегу. Его предусмотрительность оказалась ненапрасной — в эту же ночь мы оставили якоря на грунте как плату за развлечения на берегу, вышли в море, спасаясь от зюйд-оста, который продлился двенадцать часов, и вернулись на свою якорную стоянку только на следующий день.
Понедельник, 1 февраля. После трехнедельной стоянки мы снялись на Сан-Педро, куда прибыли на следующие сутки, буквально пролетев расстояние между портами с попутным ветром, который за все время перехода не изменился ни на один румб. В Сан-Педро оказались «Аякучо» и «Пилигрим», которого мы не видели с 11-го сентября, то есть около пяти месяцев. Я ощутил даже нечто похожее на прилив нежности к «старику», служившему мне домом почти год. К тому же он вызывал в моей памяти не только воспоминания о первых испытаниях в море, но и о Бостоне — о том причале, который мы покинули, о якорной стоянке на рейде, прощальных взглядах и еще многом другом, что теперь уже едва ощутимыми звеньями связывало меня с тем миром, в котором я когда-то жил и куда, даст бог, смогу еще возвратиться. В первый же вечер я отправился на «Пилигрим» и застал на камбузе нашего старого кока, забавлявшегося той самой флейтой, что была подарена мной при расставании. Я от души пожал его руку и нырнул в кубрик, где оказались все мои старые приятели, обрадовавшиеся моему появлению, тем более что они считали нас погибшими, особенно после того, как не застали нас в Санта-Барбаре. «Пилигрим» пришел в Сан-Педро из Сан-Диего и стоял здесь уже около месяца, приняв три тысячи шкур в Пуэбло. Но, как говорится, «sic vos, non vobis» [48] — мы забрали их на следующий же день и, наполнив свои трюмы, 4-го снялись вместе с «Пилигримом». Он опять шел в Сан-Франциско, а мы — в Сан-Диего, куда прибыли 6-го.
Мы всегда радовались приходу в это уютное местечко, где был наш склад, и чувствовали себя там почти как дома, особенно я — ведь я «просидел» на здешнем берегу целое лето. В порту не было ни одного судна: «Роса» ушла в Вальпараисо, а «Каталина» — в Кальяо. Мы разгрузили шкуры и через четыре дня были снова готовы идти за ними, но теперь уже, о радость, в последний раз! Более тридцати тысяч шкур было доставлено, обработано и уложено в сарай, и эти шкуры вместе с теми, что предстояло еще собрать «Пилигриму», составляли наш полный груз. От одной мысли, что мы пойдем вдоль побережья в последний раз, мы чувствовали себя уже дома, хотя должен был пройти почти год, прежде чем мы увидим Бостон.
По своему всегдашнему обычаю я провел вечер у печи сандвичан. Но теперь там не было шумно и весело, как прежде. Обитатели печи говорили, что открытие островов Южных морей европейцами обернулось для всех островитян величайшим проклятием. И воистину, каждый, кто хоть немного знаком с историей наших деяний в тех краях, признает, сколь это справедливо. Ведь белые люди завезли туда вкупе со всеми своими пороками еще и болезни, дотоле неизвестные островитянам, и теперь коренное население Сандвичевых островов ежегодно убывает на два с половиной процента. Похоже, что народ этот обречен. Злой рок тех, кто называет себя христианами, повсюду преследует их, и даже здесь, в этом забытом богом месте, два молодых островитянина чахли от недуга, который никогда не сразил бы их, если бы они не общались с людьми, прибывшими в Калифорнию из христианской Европы и Америки. А ведь совсем недавно я видел сильных, жизнерадостных юношей с отменным здоровьем. Один был не слишком болен и еще ходил, покуривая свою трубочку и стараясь болтовней поддержать хорошее настроение. Зато другой, мой друг и «Aikane» (Надежда), являл собой ужасающее зрелище — его глаза, глаза мертвеца, глубоко запали в глазницы, щеки ввалились, ладони походили на две клешни. Ужасный кашель сотрясал все его тело. Довершали картину едва слышный шепчущий голос и полная неспособность самостоятельно передвигаться. Под ним была только циновка, брошенная на землю, о лекарствах и хоть каких-то удобствах не было и речи, и никто не заботился о нем, кроме канаков, которые, при всем желании, ничем не могли помочь ему. При виде его у меня потемнело в глазах. Несчастный! Все четыре месяца, прожитые мною на берегу, мы почти не разлучались, ни во время работы, ни в лесу, ни на рыбной ловле. Я сильно привязался к нему, и общение с ним было для меня куда приятнее, чем с соотечественниками. Не сомневаюсь, что он был готов для меня буквально на все. Когда я забрался в печь, где лежал Надежда, он посмотрел на меня и тихо сказал с радостной улыбкой на устах: «Aloha, Aikane! Aloha nui!». Я утешал его, как только мог, обещал попросить у капитана лекарство из аптечного ящика, уверив, что капитан поможет всем, что в его силах, ведь Надежда столько лет работал на берегу и на наших судах. Вечером, вернувшись на судно и забравшись в свою койку-гамак, я долго не мог уснуть.
Зная о моей учености, канаки решили, что я должен знать толк в медицине, и требовали, чтобы я внимательно осмотрел больного. Зрелище было не из тех, которые можно забыть. Один наш матрос, двадцать лет прослуживший на военном флоте и насмотревшийся людских страданий, сказал, что не только не видел подобного, но даже не представлял себе, что такое может быть. На лице его был написан неподдельный ужас, а ведь этот человек бывал свидетелем тяжелых сцен в наших флотских госпиталях. Мысли о несчастном друге всю ночь не выходили у меня из головы, я только и думал о его страшных мучениях и неизбежном конце.
На следующий день я рассказал капитану Томпсону про болезнь Надежды и спросил, не согласится ли он съездить к больному.
— Что? К паршивому канаке?
— Да, сэр, ведь он проработал на судах и на берегу для нашей компании четыре года.
— А, пусть он хоть горит в преисподней! — ответил капитан и пошел прочь.
Впоследствии этот жестокий человек умер от лихорадки на страшном побережье Суматры, и дай бог, чтобы к его страданиям отнеслись хоть немногим лучше, чем он сам к мукам других.
Убедившись, что от капитана ничего не добьешься, я посоветовался с одним старым матросом и взял сохранявшийся им старый рецепт. С этой бумагой я пошел к старшему помощнику и объяснил, в чем дело. Хотя мистер Браун и был первостатейным погонялой, а на вахте и вовсе не давал никому спуску, все-таки он не растерял человеческих чувств и был склонен относиться к больным с состраданием. Он сказал, что Надежду, строго говоря, нельзя считать членом команды, но поскольку тот заболел, находясь на службе у нашей компании, то ему можно выдать лекарство. Он сам достал и вручил его мне, разрешив съехать вечером на берег. Невозможно описать восторг канаков, когда я принес лекарство. Они излили на меня все до единого слова любви и признательности, хотя я не понимал и половины того, что они говорили. Несчастный Надежда настолько воспрянул духом при одной мысли о том, что ему хотят помочь, что, казалось, сразу же почувствовал себя лучше. Я понимал, что он все равно обречен, но тем не менее стоило прибегнуть к последнему средству. Печь, открытая всем ветрам, — не место для приема больным каломели, однако иного выхода не было, все равно приходилось прибегать к сильному средству. Я настрого приказал Надежде хорониться от холода, ибо в этом было единственное спасение. Я еще дважды приходил к нему, но совсем ненадолго — у меня были считанные минуты, чтобы отойти от шлюпки. Он обещал исправно принимать лекарство и уверял, что ему уже лучше.
Мы снялись 10-го, направляясь в Сан-Педро, но три дня нам препятствовали штили и противные ветры. На четвертый подул изрядный зюйд-ост, и мы были вынуждены брать на марселях рифы, и когда работали на реях, то заметили впереди с наветра парус, и уже через полчаса встретились с «Аякучо», который лавировал под зарифленными марселями к Сан-Диего. Придя в Сан-Педро и отдав якорь на старом месте в лиге от берега, мы опять оказались единственным судном, и нам предстояло недели три, а то и больше заниматься самым нудным делом — вкатывать товары по скользкой тропинке на холм, ходить со шкурами на головах по острым камням да еще, возможно, спешно спасаться от зюйд-оста.
В единственном домишке на берегу обитал человек, который навсегда запомнился мне как великолепнейший экземпляр калифорнийского бродяги. Когда-то он был портным в Филадельфии, но потом запил, запутался в долгах и отправился с партией трапперов на реку Колумбия, а оттуда в Монтерей, где спустил все до последнего, бросил своих трапперов и объявился в Пуэбло-де-лос-Анхелесе, намереваясь приняться за свое старое ремесло. Но тут он снова «увалялся под ветер» и уже не вылезал из пульперий, игорных залов и прочих подобных заведений. В конце концов он пришел в Сан-Педро, чтобы спасти свою душу, удалившись от искушений. Этот человек пространно рассуждал о непоколебимости своего решения и посвятил нас в тайны своей прошлой жизни. Однажды утром он взял готовые заказы и, прилично одевшись, в прекрасном расположении духа отправился в Пуэбло, заявив, что вернется на следующий день с деньгами и новыми заказами. Однако прошел день, неделя, истекала другая, когда, съехав как-то на берег, мы увидели какого-то высокого человека, сильно смахивающего на нашего приятеля-портного. Он вылез из индейской повозки, прикатившей из Пуэбло, и, завидев нас, заторопился к дому, но мы быстро настигали его, и он, поняв, что ему все равно не уйти, «лег в дрейф» и заговорил с нами. Боже правый, как он выглядел! Босой, драные штаны, подвязанные обрывком сыромятного ремня, засаленная рубашка и ветхая индейская шляпа — он дошел, как говорится, «до ручки». Ему пришлось во всем сознаться: он опять принялся за старое — и теперь с неделю будет трястись в белой горячке и еще многие месяцы прозябать как самое никчемное существо. Таков образ жизни доброй половины англичан и американцев, «дрейфующих» на побережье Тихого океана и по его островам. Таким же был и мистер Рассел, заведывавший складом шкур в Сан-Диего. И его прогнали за дурное поведение. Он умудрился спустить не только все свои сбережения, но и все запасы со склада, и ему оставалось только кое-как перебиваться в пресидио в качестве последнего «отиралы», пока после очередного мошенничества он не был вынужден «в одночасье» бежать в горы, спасаясь от преследователей, посланных в погоню на лошадях с собаками. Однажды ночью он ворвался к нам в сарай; задыхающийся от страха, покрытый грязью с головы до пят, ободранный колючками и шипами растений, чуть ли не голый и бледный, как привидение, он умолял нас дать ему хотя бы корку хлеба и уверял, что не ел и не спал три дня. Вот до чего докатился знаменитый мистер Рассел, которого еще месяц назад величали «Don Thomàs» [49], «Capitán de la playa» [50], «Maéstro de la casa» [51] и прочее. Теперь он просил подаяние у канаков и матросов. Рассел прожил с нами какое-то время, но потом решил явиться с повинной и его уволокли в calabozo (каталажку).
Другого такого же типа, только позабавнее, мы видели в Сан-Франциско. Он был «боем» на «Калифорнии» во время одного из ее первых плаваний, потом сбежал и сделался ranchéro. Он пускался во всякие рискованные предприятия, крал лошадей и не гнушался кое-чем и похуже этого, промышляя вдоль всего побережья до самого Сан-Франциско, неподалеку от которого у него было ранчо. Однажды утром он встретил нас на берегу, разряженный истинно по-калифорнийски: в широкополую шляпу, потертые вельветиновые штаны и с пончо на плечах. Он просил отвезти его на судно, так как якобы собирался paseár [52] с капитаном. Мы весьма сомневались, чтобы его захотели слушать, но сам он, по всей видимости, считал себя подходящим собеседником для кого угодно. Мы все-таки взяли его и, высадив на трапе, разошлись по работам, хотя и поглядывали искоса на ют, где расхаживал капитан. Нимало не смущаясь, парень подошел к нему, приподнял шляпу и пожелал доброго утра. Капитан Томпсон обернулся, смерил гостя взглядом с головы до ног и сказал холодно, даже не остановившись: «Хэлло! Ты кто такой, дьявол тебя побери?» Подобный прием был достаточно красноречив, и матросы стали весело перемигиваться. Потерпев неудачу у высшего начальства, наш герой подкатился к старшему помощнику, наблюдавшему за работой на баке, и хотел было потолковать с ним, но и здесь не был принят. Старший видел всю сцену, происшедшую на юте, и не пожелал снизойти до человека, отвергнутого капитаном. Второй помощник работал наверху, а третий помощник и я красили кормовую шлюпку и были слишком заняты, чтобы сказать хоть слово. Потом гость стал поочередно подходить ко всем матросам, но «молва» опережала его, и каждый молча продолжал заниматься своим делом. Немного погодя мы увидели, что бедняга стоит около камбуза и разговаривает с коком. Это было сокрушительное поражение — низвергнуться с высот, чтобы очутиться рядом с коком. Вечером, когда раздавали ужин, он потоптался некоторое время на палубе, возможно надеясь, что его пригласят помощники капитана, но те спустились вниз, не обратив на него ни малейшего внимания. Тогда он решил попытать счастья с плотником и парусным мастером, но тоже всуе. Мы уже достаточно повеселились и, сжалившись над ним, предложили кружку чая и место в кубрике у общего котла. Темнело, герой наш проголодался и, окончательно убедившись, насколько бесполезно разыгрывать из себя caballéro, спустился к нам и посмеялся над своими злоключениями вместе со всеми, как это принято среди моряков. Он описал нам все свои похождения, не забыв и про мошенничества, чем изрядно нас позабавил. Кстати, эта продувная бестия рассказал много интересного о законах и обычаях малознакомого нам мирка Калифорнии.
Суббота, 13 февраля. Нас подняли в полночь, чтобы спешно уходить от жестокого норд-оста, поскольку эта проклятая дыра, Сан-Педро, считается небезопасной почти при любом ветре, кроме зюйд-веста. Мы снялись с потравленными шкотами и легли в дрейф с подветренной стороны острова Каталина, где провели три дня, после чего возвратились на свою якорную стоянку.