Незадолго до нашего отплытия один из матросов с «Калифорнии» безуспешно пытался уговорить кого-нибудь из наших поменяться с ним. Этот парнишка, несмотря на свои пятнадцать-шестнадцать лет, успел отслужить учеником матроса на судне «Ост-Индской компании», и необычная история его жизни вызвала у нас немало толков и пересудов. Он был невысокого роста, стройный, хрупкого телосложения, с правильными чертами лица какого-то очаровательного жемчужного оттенка, которое красиво обрамляли вьющиеся черные волосы. Тонкие пальцы, тихий голос, мягкие манеры, как, впрочем, и все остальное, говорили о том, что его родители были из хорошего общества. В то же время нечто неуловимое в его поведении указывало на недостатки умственного развития. Откуда это происходило, был ли это врожденный порок, результат болезни или, может быть, тут сказались невзгоды тяжелого плавания — не знаю. Судя по его собственным словам и прочим фактам, можно было сказать, что он был сыном, возможно побочным, какого-то богатого человека. Он рассказывал, что его родители разошлись; по всей очевидности, отец обходился с ним весьма дурно. Несмотря на то что в детстве о нем неплохо заботились, образованием мальчика пренебрегали, а когда ему исполнилось двенадцать лет, его отдали на службу в «Ост-Индскую компанию». Сам он рассказывал, что, не поладив с отцом, сбежал из дома и поступил на ливерпульское судно «Риальто», направлявшееся в Бостон. Там капитан Холмс старался найти для него судно, шедшее обратным рейсом, но в то время не оказалось ни одного, отплывающего в Англию. Мальчик перебрался в матросский бординг-хауз на Энн-стрит и несколько недель жил, продавая свои вещи. В конце концов он попал в контору по найму, где набирали команду для «Калифорнии». На вопрос мальчика, куда идет судно, вербовщик назвал Калифорнию. Когда он спросил, не в Европе ли это, ему ответили нечто невразумительное и посоветовали записаться в команду. Парень подписал договор, получил деньги вперед, купил себе кое-какую одежду, а остальное тут же истратил. В день отхода он узнал, что судно идет вовсе не в Европу, а на северо-западное побережье Америки, где пробудет два или три года. Испугавшись, он воспользовался суматохой на судне, сбежал с него и до полудня бродил по улицам отдаленной части города. Денег у него не было, вся одежда и прочие пожитки остались в сундучке на «Калифорнии». Он устал и проголодался, а потому решил пойти в гавань посмотреть, не ушло ли уже судно. Там его и заметил агент из конторы, который разыскивал пропавшего. Парня схватили и отвели на судно. Он сопротивлялся, кричал, что не хочет в Калифорнию, но марсели были уже поставлены, швартовы приготовлены к отдаче, и все на борту находилось в том состоянии спешки и нетерпения, которое всегда сопровождает выход любого судна в дальнее плавание. Тем, кто интересовался, в чем дело, отвечали, что мальчишка истратил свой задаток и хотел сбежать. Если бы владельцы судна знали, в каком положении оказался мальчик, они, несомненно, вмешались бы, но то ли им не было вообще ничего известно, то ли, как и всем остальным, им объяснили, что это просто бездельник, прикарманивший задаток. Как только парень очутился в море, да еще на судне, которое шло в плавание на несколько лет, он поначалу совсем упал духом и отказался работать. При виде этого капитан Артур взял несчастного к себе «боем», чтобы тот помогал стюарду да изредка выбирал с матросами снасти на палубе. В этой должности он и оставался, когда мы познакомились с ним. И хотя для него это было лучшим исходом, чем жить в кубрике и тянуть непосильную для своего столь неокрепшего организма лямку матроса, тем не менее обязанность прислуживать вместе с негром человеку, которого по части образованности и воспитания он мог почитать лишь немногим выше слуг своего отца, оказалась для него почти невыносимой. Он во что бы то ни стало хотел вернуться в Бостон на нашем судне, но капитан отпускал его лишь при том условии, если он найдет замену, что было почти невозможно. Если все, что рассказывал этот парень, было правдой, мне совершенно непонятно, почему капитан Артур, заслуживший репутацию удивительно доброго и отзывчивого человека, не захотел отпустить беднягу. Вероятно, причина здесь одна: неограниченная власть, которой пользуются капитаны торговых судов в дальних плаваниях, по-видимому, уничтожает чувство ответственности перед своими ближними даже в людях с хорошими задатками. Парня отправили на берег работать в сарае, откуда, как я впоследствии узнал, к своему удовольствию, он сбежал в Кальяо на испанской шхуне, а уже оттуда вернулся в Англию. Вскоре после прихода «Калифорнии» я заговорил о моем друге Надежде с капитаном Артуром; тот, зная его с самой лучшей стороны еще по предыдущему рейсу, сразу же отправился навестить несчастного канака и принес ему необходимые лекарства, так что больной стал быстро поправляться. В субботу вечером накануне нашего отплытия я провел час у печи и распрощался с моими приятелями-островитянами. Покидая Калифорнию, я сожалел единственно о них, ибо чувствовал такую искреннюю симпатию к этим простым и преданным людям, какую до сих пор вызывали во мне лишь мои близкие друзья. Надежда пожал мне руку и сказал, что скоро совершенно поправится и сможет работать у меня, когда я приду со следующим рейсом помощником капитана. Престарелый Мистер Бингэм и Король Маннини проводили меня до самой шлюпки и, сердечно пожав всем нам руки, пожелали счастливого плавания. Потом они пошли назад, к печи, напевая свои заунывные импровизации, в которых, как я мог понять, говорилось о предстоящем нам пути.
Воскресенье, 8 мая. Все мы надеялись, что это наш последний день в Калифорнии. Сорок тысяч шкур, тридцать тысяч рогов, а также некоторое количество бочек со шкурами морских выдр и бобров находились в трюмах, люки которых были уже задраены [57]. Весь запасной рангоут перевезен обратно с берега и принайтовлен; бочонки с водой раскреплены, а вся живность — четыре быка, дюжина овец, такое же количество свиней и три-четыре десятка кур — размещена на палубе: быки около баркаса, овцы — в загончике у носового люка, свиньи — в хлеву, а куры — как и полагается, в настоящем курятнике. Наш четырёхвёсельный ял был набит сеном для быков и овец. Необычно большой вес груза вместе с запасами для пятимесячного плавания настолько утяжелил судно, что оно осело в воду по самые руслени. Кроме того, судно было так плотно набито грузом, вогнанным в трюмы посредством примитивных механизмов, что корпус его словно распирало от натуги, и оно походило на арестанта в смирительной рубахе и, конечно, первое время обещало, пока не разгрузится хоть немного, быть неважным ходоком.
«Калифорния» окончила разгрузку и должна была сняться одновременно с нами. После того как мы продраили палубу и позавтракали, оба судна, стоявшие борт о борт, были приведены в полную готовность. Их высокие мачты отражались в зеркальной поверхности бухты, не нарушаемой ни малейшей рябью. Флаги как тряпки свисали с гафелей. Наконец слабый ветерок подернул рябью воду, а к одиннадцати часам установился свежий норд-вест. Вызывать команду наверх не было надобности — с утра все и так слонялись по баку, ожидая хоть какого-нибудь ветра. Мы то и дело поглядывали на капитана, который мерил ют шагами, изредка посматривая в наветренную сторону. Вот он сделал знак рукой старшему помощнику, и тот неторопливо пошел на полубак, устроился между недгедсами, посмотрел в небо и скомандовал: «Все наверх паруса ставить!» Не успел он выговорить последнее слово, как мы были уже на вантах. Никогда еще со дня отплытия из Бостона сезни не отдавались с такой быстротой.
— На фоке готово, сэр!
— Грот готов!
— Бизань готова, сэр!
— Все вниз, по одному остаться на реях!
И вот уже отданы крестовые и ноковые сезни — и паруса повисли на хват-талях. На каждом рее осталось по человеку, чтобы отдать последний узел. В тот момент, когда мы бросились к вантам, то же самое произошло на «Калифорнии», и у них также все было готово, чтобы по команде отдать паруса. Тем временем выкатили и зарядили нашу носовую пушку. Ее выстрел должен был послужить сигналом для матросов на реях одновременно отдать паруса. И вот бак окутался облаком дыма. По калифорнийским холмам разнеслось эхо нашего прощального салюта, и сразу же оба судна сверху донизу оделись в белую парусину. На несколько минут воцарился шум и всеобщий беспорядок; люди раздергивали снасти на мачтах, прыгая словно обезьяны; снасти и блоки летали по воздуху, заглушая песню навалившихся на тали марса-фалов матросов, раздавались команды. Под крики «Веселей, ребята!» марсели дошли до места, а через несколько минут были поставлены все паруса, так как дуло еще совсем слабо. Передние паруса обстенили, и «слип-слэп» — пошел шпиль под крики матросов. Несколько дружных оборотов, и рым якоря вышел из воды.
— А ну, в последний раз! — крикнул старший помощник, и под звуки хора «Время нам отходить!» якорь дотягивают к крамболу. Все делалось так быстро, будто действительно в последний раз. Реи на фоке снова перебрасопили, паруса наполнились ветром, и судно стало забирать ход, начиная свое плавание к родным берегам.
«Калифорния» снялась в тот же момент, и оба судна шли по узкой бухте борт о борт, но у самого выхода мы постепенно стали выдвигаться вперед и уже собирались прокричать трижды прощальное приветствие, как вдруг «Элерт» неожиданно стал, а «Калифорния» быстро ушла вперед. Дело в том, что поперек входа в бухту тянется бар, и из-за большой осадки наше судно, к тому же увалившееся под ветер, так как мы шли на юг, застряло там, где проскочила легкая «Калифорния».
Мы оставили все паруса, надеясь, что нас перетащит через бар, однако, потерпев в этом неудачу, взяли их на гитовы до наступления прилива. Бар стал для нас досадной помехой, и капитан выглядел не на шутку раздосадованным. «Как раз на этом месте „Росу“ выбросило на берег, сэр», — совершенно некстати сказал наш рыжеголовый второй помощник. Проклятие «Росе» и ему самому было единственным ответом, и он с обиженным видом «отвалил» к подветренному борту. Впрочем, уже через несколько минут, благодаря ветру и нарастающему приливу, мы оказались снова на плаву и двинулись к своему старому якорному месту, хотя судно при столь легком бризе почти не управлялось. Наконец мы снова стали напротив нашего сарая, обитатели которого были немало удивлены нашим возвращением. Казалось, мы были привязаны к Калифорнии, и среди матросов уже поговаривали, что нам так и не суждено уйти с этого проклятого побережья.
Приблизительно через полчаса, когда наступила полная вода, снова раздалась команда: «На шпиль!» — и якорь был опять взят на кат. Но теперь уже никто не пел и ни словом не обмолвился о «последнем разе». Видя наши странные маневры, «Калифорния» возвратилась и легла в дрейф у мыса, ожидая нас. На этот раз мы благополучно миновали бар и вскоре подошли к «Калифорнии», которая, по всей очевидности, хотела состязаться с нами в скорости хода. Наш капитан принял вызов, хотя мы сидели в воде по вант-путенсы и даже глубже, словно баржа с песком, так что гонка была для нас таким же подходящим занятием, как бег для человека в кандалах. За мысом ветер посвежел, так что стали гнуться наши бом-брам-стеньги, однако мы не убирали верхние паруса до тех пор, пока не заметили, как на «Калифорнии» трое парней побежали по вантам; тогда и у нас убрали бом-брамсели, но матросам было приказано оставаться на марсах, чтобы по первой команде снова поставить эти паруса. Я работал на фор-бом-брамселе, и с моего высокого поста мне казалось, что оба судна состоят только из рангоута и парусов, и вся их громада лишь чудом удерживается на узкой палубе. «Калифорния» шла наветреннее и имела все преимущества, однако, пока ветер сохранял свою силу, мы не уступали. Когда же стало стихать, наш соперник начал мало-помалу выходить вперед, и капитан приказал поставить бом-брамсели. В мгновение сезни были отданы и паруса поставлены. Это позволило нам наверстать упущенное, но ветер продолжал падать, а на «Калифорнии» тоже поставили бом-брамсели, и вскоре уже не оставалось никакого сомнения, что она уходит от нас. Наш капитан окликнул ее, прокричав, что ложится на свой курс, после чего добавил: «Сейчас „Элерт“ совсем не тот. Будь у меня ваша осадка, вы бы только меня и видели». Ему добродушно ответили что-то, обрасопились круто к ветру, и «Калифорния» пошла на север вдоль побережья. А мы тем временем легли на фордевинд и стали держать курс зюйд-зюйд-вест. Команда «Калифорнии» разошлась по наветренным вантам и, махая шляпами, трижды приветствовала нас громкими возгласами, на которые мы тоже ответили трижды. Им предстояло отбыть на этом ненавистном берегу еще года полтора, а то и все два года, а мы уже шли домой, который приближался к нам с каждым часом, с каждой милей.
Как только мы расстались с «Калифорнией», команду послали наверх ставить лисели: выстреливались лисель-спирты, проводились галсы и фалы и на мачты громоздили один парус за другим, пока не была поставлена вся имевшаяся у нас парусина до последнего квадратного дюйма, дабы не упустить ни малейшего дуновения ветра. Только теперь мы вполне почувствовали, насколько судно обременено своим грузом, — на полном бакштаге под всеми мыслимыми парусами из него нельзя было выжать больше шести узлов. Для проверки несколько раз бросали лаг, но «Элерт» шел на пределе своих возможностей. Нас обуревало нетерпение, однако старые матросы говорили: «Погодите, через недельку-другую оно разбежится и подойдет к Горну, как скаковая лошадь».
Когда у нас были поставлены все паруса и уложены снасти, «Калифорния» превратилась уже в едва заметное пятнышко на горизонте, а берег, оставшийся к северо-востоку, казался низким облаком. К заходу солнца и то и другое исчезли из виду, и теперь нас окружала лишь смыкавшаяся с небом вода.
В восемь часов всю команду собрали на юте и установили вахты до конца плавания. Произвели некоторые перестановки, и я был рад, что остался в вахте левого борта. Команда наша уменьшилась. Один матрос и юнга ушли с «Пилигримом», другой стал вторым помощником на «Аякучо», а третий, Гарри Беннет, самый пожилой из нас, не выдержал тяжелой работы со шкурами (его разбил паралич), и он был оставлен при складе на попечение капитана Артура. Бедняге очень хотелось вернуться домой и его, конечно, следовало бы взять в любом случае. Однако живая собака лучше мертвого льва, а кому нужен больной матрос! Поэтому Гарри отправился на берег вместе с ненужным балластом. Утром он снова явился на борт со своим сундучком и пытался работать, но руки и ноги не слушались его, и старший помощник сказал ему несколько резких слов. Этот матрос был мужественным человеком, но, вероятно, вследствие ослабления рассудка он впал в излишнюю чувствительность и ответил:
— Мистер Браун, пока я был здоров, то всегда исполнял свой долг. Если теперь я не нужен вам, скажите, и я останусь на берегу.
— Помогите ему с сундучком, — ответил на это мистер Браун, и бедняга отправился в шлюпке обратно.
В глазах у него стояли слезы. Хотя он любил судно и команду и очень стремился домой, но не желал, чтобы его считали на судне «отиралой». Это был единственный на моей памяти случай, когда наш старший помощник жестоко обошелся с матросом.
Из-за всех этих потерь перед плаванием вокруг Горна да еще в самый разгар зимы у нас не хватало людей. Кроме Стимсона и меня, в носовом кубрике остались только пятеро;, вместе с четырьмя парнями в кормовом кубрике, парусным мастером, плотником, коком и стюардом это составляло всю нашу команду. В довершение всего не прошло и четырех дней после выхода в море, как нашего парусного мастера, самого старшего и опытного из матросов, разбил паралич, так что он вышел из строя до конца рейса. Непрестанное перетаскивание шкур при любой погоде по пояс, а то и выше, в воде и многие другие невзгоды теперь валили с ног даже людей более молодых. Кроме этих двоих из нашей команды, не выдержали тяжелой работы второй помощник на «Калифорнии» и плотник с «Пилигрима». Последний скончался позднее в Санта-Барбаре. А Генри Меллуса, молодого парня, отправившегося вместе со мной из Бостона на «Пилигриме», пришлось отстранить от палубных работ и сделать писарем из-за ревматизма, поразившего его вскоре после прихода на побережье. Потеряв парусного мастера, наша вахта сократилась до пяти человек, из которых двое были юнгами и могли стоять на руле только в хорошую погоду, так что нам приходилось проводить за штурвалом по четыре часа в сутки. У другой вахты осталось четверо рулевых. Но на все это было одно утешение: «Ничего, мы все-таки идем домой!» Действительно, мы были бы вполне довольны судьбой, если бы не предстоящее плавание вокруг Горна в глухую зимнюю пору. Ведь мы должны были подойти к мысу через два месяца, как раз в середине июля, самого худого для тех мест времени года, когда солнце встает в девять и заходит в три, при постоянных снегопадах, ливнях и штормовых ветрах.
Все это нам предстояло испытать на судне с уменьшенной вдвое командой, да еще столь тяжело нагруженном, что каждая высокая волна заливала его от полубака до юта. По пути в Калифорнию «Элерт» прошел Горн в феврале, то есть в середине лета; «Пилигрим» — в конце октября, и то нам изрядно досталось. Среди нас был только один матрос, который огибал мыс Горн зимой, да к тому же на китобое, который сидел в воде не так глубоко как «Элерт». Он рассказывал, что двадцать дней подряд стояла убийственная погода и дважды с палубы все начисто смывало. А совсем недавно фрегат «Брэндивайн» огибал Горн шестьдесят дней и потерял при этом несколько шлюпок. Подобные рассказы обескураживали нас, но все равно мыс надо было еще пройти, и все мы надеялись на лучшее.
Находясь на подвахте, мы перебирали и чинили свою одежду, приготавливаясь к дурной погоде. Каждый сшил себе костюм из проолифенной парусины, который был еще вдобавок тщательно просмолен, а сапоги пропитал густой смесью из растопленного сала и дегтя и вывесил на просушку. Так мы использовали хорошую погоду, готовясь к тому времени, когда Тихий океан покажет нам свое другое лицо. По утрам наш кубрик был похож на мастерскую, где работает «Джек — мастер на все руки», как с полным основанием можно назвать матроса. Здесь чинили и штопали толстые чулки и подштанники; со дна сундучков извлекали и латали рукавицы; шили шарфы и наушники; старые фланелевые рубахи разрезали на куски, чтобы утеплить куртки; зюйдвестки также подбивали фланелью и покрывали сверху краской. Любой кусок ткани шел в дело. И несмотря на то, что за два года гардероб каждого заметно оскудел, все-таки благодаря экономии и изобретательности, которым учит матроса нужда, мы смогли недурно экипироваться. Пригодилось и знание сапожного ремесла. Я, например, вполне прилично починил несколько старых башмаков, а из голенища изношенного сапога сумел при помощи дратвы и шила сшить прекрасный чехол для своего ножа.
И только одно не поддавалось исправлению никакими средствами, я говорю о течи в носовом кубрике, из-за чего он становился малопригодным для жилья в дурную погоду, ибо половина коек тогда промокала насквозь. Дело в том, что во время долгого плавания корпус даже самого прочного и водонепроницаемого судна от постоянной нагрузки в носовой части начинает давать течь у основания бушприта и битенгов, и вода непременно попадает в кубрик. Но вдобавок к этому у нас была еще совершенно необъяснимая течь справа от форштевня около кат-балки, которая изгнала нас из носовых коек этого борта, а когда судно шло правым галсом, то нельзя было спать вообще ни на одной из коек. Получилось так, что на судне, которое во всех других отношениях считалось абсолютно «сухим» и доставило свой груз в Бостон в идеальном состоянии, несмотря на все наши усилия, в носовом кубрике оставалось только три сухих койки на семерых. Впрочем, обе вахты никогда не находятся в кубрике одновременно, и мы смогли кое-как устроиться, тем более что из нашей вахты в носовой части судна жили только трое, и даже при плохой погоде у каждого из нас всегда была сухая постель [58].
Но все трудности были еще впереди. А пока мы наслаждались прекрасной погодой, принесенной северо-восточным пассатом, в который вошли на второй день после выхода из Сан-Диего.
Воскресенье, 15 мая. За неделю мы достигли 14°56' северной широты и 116°14' западной долготы, пройдя, по счислению, более тысячи трехсот миль. От самого Сан-Диего нам благоприятствовал попутный ветер, и мы несли все лисели и бом-брамсели. Капитан в первый же день показал, что не склонен шутить и заставит судно нести всю парусину, какую только можно, дабы возместить потерю хода от перегрузки. Таким образом мы часто покрывали за сутки по три градуса широты и еще проделывали некоторый путь по долготе. Дни проходили в обычной матросской работе. Надо было обтягивать стоячий такелаж, ослабевший за длительную стоянку в порту, поставить дополнительные стень-фордуны, лисель-спирты на грота-pee, подготовить бом-брамсели и лисели для постановки при слабых ветрах, заменить часть бегучего такелажа новым, а также готовить новые паруса для Горна. Как я уже говорил, по утрам в свободное время мы занимались своими делами, а ночные вахты проводили, как всегда, или на руле, или на баке впередсмотрящим, а то и просто подремывали, устроившись на какой-нибудь бухте каната под защитой фальшборта. Я предпочитал прогуливаться в одиночестве по палубе. Каждая попутная волна приближала нас к дому, а полуденные обсервации свидетельствовали о таком продвижении вперед, что при заданном ходе мы могли бы надеяться войти в бостонскую гавань раньше, чем через пять месяцев. Хорошая погода, крепкий попутный ветер и, главное, курс на родной порт — вот самое приятное, что только может быть в морской жизни. В такое время у всех превосходное настроение, все идет как по маслу, и всякую работу исполняют охотно. Во время «собачьей вахты» команда собирается у подветренного борта на баке или же рассаживается у шпиля и заводит морские песни или же столь любимые матросами баллады о пиратах и разбойниках. Кроме того, все рассуждают о доме и о том, что каждый будет делать по возвращении. Вечерами, когда убраны котлы и кружки и мы дымим сигарами и трубками, собравшись у шпиля, прежде всего задается один и тот же вопрос:
— Ну, Дана, какая сегодня широта?
— Четырнадцать нордовая, а посудина делает по семи узлов.
— Того и гляди, дней через пять будем у экватора.
— Вряд ли, пассат не продержится дольше суток, — вставляет какой-нибудь морской волк, указывая ребром ладони в наветренную сторону. — Я-то вижу, какие сегодня облака.
Тут начинаются всевозможные рассуждения о постоянстве ветров, о погоде у экватора, о юго-восточных пассатах, а также подсчитывается, когда же мы будем у Горна. Самые азартные даже берутся определить, сколько дней осталось до подхода к бостонскому маяку, и заключают пари.
— Ты сначала пройди Горн, — замечает кто-то из старых ворчунов.
— Вот именно, до Бостона, может, и доберешься, но сначала узнаешь, чем пахнет в аду, — поддерживает его другой.
Как всегда, на бак просачиваются слухи о том, что говорится на юте. Стюард подслушал, как капитан упомянул Магелланов пролив, а рулевому послышалось, будто капитан сказал пассажиру, что в случае очень плохой погоды придется поворачивать к Новой Голландии и идти домой вокруг мыса Доброй Надежды.
Этот пассажир — первый и единственный у нас на борту за все время плавания, если не считать тех, кого мы возили на побережье между портами, — как ни странно, оказался знакомым мне еще по лучшим временам. Я меньше всего ожидал подобной встречи на Калифорнийском побережье. Речь идет о кембриджском профессоре Наттэле. Когда я уходил в плавание, он преспокойно оставался на своей кафедре ботаники и орнитологии Гарвардского университета, и вдруг я увидел его в Сан-Диего, на берегу моря; он разгуливал в матросской куртке и широкополой соломенной шляпе, босиком, с закатанными до колен штанами. Он собирал камни и раковины. Оказалось, что профессор пересек континент по сухопутью, а потом на небольшом судне добрался до Монтерея, где узнал, что в одном из портов подветренного побережья стоит судно, отправляющееся в Бостон. Погрузившись сначала на «Пилигрим», он не торопясь посетил все, какие было возможно, гавани и исследовал тамошние деревья, растения, почвы и прочее, а уж потом попал в Сан-Диего на наш «Элерт». Второй помощник с «Пилигрима» рассказал мне, что они везли какого-то пожилого седовласого джентльмена, знавшего меня еще по колледжу, но не смог припомнить его имени. Этот «старикашка» проводил все свое время на берегу, собирая цветы, раковины и прочий «хлам», для которого у него были дюжины всяких ящичков и коробочек. Я перебрал поименно всех, кто только мог, как мне казалось, объявиться здесь, в Калифорнии, но так и не догадался. Однако на следующий день профессор сам подошел к нашей шлюпке; он был в том же одеянии, которое я уже описал, его карманы были набиты образцами, а в руках держал свои башмаки. Я сразу же узнал его, хотя вряд ли что-либо могло удивить меня более, чем эта встреча. Поскольку оказалось, что мы покинули Бостон почти одновременно, нам нечего было рассказать друг другу, а вследствие различия нашего положения на судне, я за все время обратного плавания почти не встречался с ним. Иногда в тихую ночь, когда я стоял за штурвалом, а помощник был на баке, он подходил ко мне, и мы все-таки разговаривали, нарушая при этом правило, которое запрещает общение между пассажирами и командой. Я часто забавлялся, когда матросы, которые гадали, кто таков этот «старикашка», высказывали всяческие предположения. На «Пилигриме» мистера Наттэла окрестили «старым чудаком» за его страсть ко всяким диковинам и даже поговаривали, будто он свихнулся, а родственники, мол, предоставили ему возможность развлекаться как вздумается. Зачем бы иначе богатый человек (а матросы считают богатым всякого, кто не зарабатывает себе на жизнь физическим трудом и носит галстук) оставил христианскую страну и отправился в такое место, как Калифорния, собирать камни и раковины. Этот человек, конечно, был выше их понимания. Впрочем, один из матросов, лучше других разбиравшийся в береговой жизни, объяснил все яснее ясного: «Да вы же ничего не смыслите в таких ловкачах! Я-то повидал этих из университета. Там собирают всякие чудные штуки и развлекаются ими, а поэтому есть такие люди, которые нарочно выискивают их. Этот тип знает, что делает. Привезет свое барахло в университет, и, если оно окажется лучше того, что у них уже есть, его сделают начальником. Ну а потом кто-нибудь другой раскопает еще что-нибудь почище, и ему придется тогда ехать опять или же сматываться вместе со своим сундучком. У них всегда так делается. Этот старый кролик знает, откуда ветер дует. Надо же, забраться в такие места, что никому и в голову не приходило». Подобное объяснение вполне приемлемо для Джека-матроса, а поскольку оно поднимало репутацию мистера Наттэла и было близко к истине с точки зрения простых людей, я не стал возражать.
Кроме нашего пассажира и команды, на борту судна находилась еще кое-какая живность, впрочем, ее количество быстро сокращалось. Через каждые четыре дня мы забивали бычка, и поэтому мяса нам не хватило даже до экватора. Правда, в каюте ели баранину, а то и курятину, но такие деликатесы никогда не попадают в матросский котел [59]. Свиней же благодаря тому, что они — хорошие мореходы, оставили «на потом». С нами была одна престарелая свинья, родоначальница многочисленного потомства, которая дважды ходила вокруг мыса Доброй Надежды и один раз огибала Горн. У нас она едва не подохла. Однажды темной ночью во время длительного снегопада с градом мы услышали пронзительные вопли и стоны животного, а когда подошли к нему, то увидели, что свинья вот-вот околеет от холода. Пришлось взять соломы и старый парус и закутать нашу свинью в углу хлева, где она и оставалась до тех пор, пока снова не наступила теплая погода.
Среда, 18 мая. 9°54' северной широты, 113°17' западной долготы. Северо-восточные пассаты иссякли, и мы вошли в экваториальную зону с переменными ветрами, иногда приносящими дождь. За все время плавания в этих широтах ночные вахты доставили нам изрядное беспокойство, ибо вследствие неустойчивости и слабости ветра нам то и дело приходилось брасопить реи и работать с парусами, дабы не упустить ни малейшего его дуновения. Едва потянет слева по корме, сразу же раздается: «Фока-брасы левого борта!» Когда становится тихо, словно на деревенском пруду, рулевой стоит с поднятой ладонью, нащупывая ветер. «Увалить немного!» «На фоке обстенило, сэр!» — кричит вдруг впередсмотрящий. Снова отдаются брасы; лисели убираются с такой поспешностью, что потом не хватает и получаса, чтобы привести их в порядок; реи брасопятся до предела, и судно ложится на правый галс круто к ветру. Теперь надо расчищать лисели и укладывать снасти. А когда это сделано и вы присматриваете для себя местечко помягче, чтобы вздремнуть, раздается новая команда: «Пошел на корму, обрасопить реи прямо!» И опять ставим лисели правого борта. Так продолжается до восьми склянок, когда вызывают вахту, ставят лаг, сменяются рулевые, и мы идем вниз.
Воскресенье, 22 мая. 5°14' северной широты, 116°45' западной долготы. Уже две недели как мы в море. Остающиеся до экватора пять градусов широты можно пройти при хорошем ветре за двое суток, но нас преследуют мертвые штили, которые моряки прозвали «ирландскими ураганами». Сегодня почти весь день шел дождь, и мы, воспользовавшись воскресеньем, заткнули шпигаты, чтобы палуба наполнилась дождевой водой, вынесли на нее все наше белье и устроили великую стирку. Потом все разделись до подштанников и, вооружившись мылом и кусками старой парусины вместо мочалок, принялись намыливать и скрести друг друга, чтобы отскоблить, как мы говорили, калифорнийскую сажу (от нашего обычного мытья в соленой воде было мало толку). Капитан весь день не показывался на палубе, и мы веселились, как на древних сатурналиях. Сам старший помощник схватился с двумя тершими его парнями, и они начали окатывать друг друга водой. Потом шпигаты открыли и спустили мыльную пену за борт, палуба тут же наполнилась чистой водой, в которой мы стали ополаскиваться. К общему удивлению, мыло и пресная вода свели с кожи у многих то, что считалось до сих пор загаром. На следующий день ярко светило солнце, и судно покрылось от носа до кормы всевозможной одеждой, вывешенной для просушивания.
По мере приближения к экватору ветер стал заходить к осту, погода прояснилась, а через двадцать дней после выхода из Сан-Диего, то есть в
субботу, 28 мая, около трех часов пополудни мы пересекли экватор. Еще через сутки вошли в необычный для этих широт сильный юго-восточный пассат. Этот ветер обычно «работает» от оста или от зюйд-оста, и то, что он подул от ост-зюйд-оста, было большой удачей для нас, так как нам следовало идти курсом зюйд-тень-вест. Реи были обрасоплены так, что работали все паруса от бом-кливера до контр-бизани, включая брам-лисели на фоке и гроте. Этот ветер держался в течение суток, не меняя направление ни на румб, и дул как раз с такой силой, чтобы можно было нести бом-брамсели. За все это время мы не притронулись почти ни к одному брасу. Продвижение наше было столь успешно, что через семь дней после того, как мы получили ветер, то есть в
воскресенье, 5 июня, судно достигло 19°29' южной широты и 118°01' западной долготы, пройдя за неделю тысячу двести миль. Наше доброе судно опять становилось самим собой, и его ход увеличился после отплытия из Сан-Диего больше чем на треть. Команда перестала жаловаться, а помощники с видимым удовлетворением через каждые два часа ставили лаг. Действительно, шли мы великолепно — устойчивый ветер, в небе пассатные облака и несравненная, умеренная тихоокеанская погода — когда не жарко, но и не холодно. Каждый день ярко светило солнце, а по ночам — луна и звезды; на южной части небосклона появились новые созвездия, а привычные для нас на севере исчезали. Пропали Полярная звезда и Большая Медведица, появился Южный крест, и каждую ночь мы ждали, когда откроются Магеллановы облака. «Теперь увидим Полярную, — сказал кто-то, — уже по ту сторону Горна». Без сомнения, она будет для нас желанным обитателем небосклона, ибо, как говорят матросы при возвращении из-за Горна или мыса Доброй Надежды, увидеть Полярную звезду в небе — значит скоро ступить на родную землю.
Несший нас на своих крыльях пассат был таким же ровным, как и во время плавания «Пилигрима» в Калифорнию, когда он держался, не ослабевая, от Хуан-Фернандеса до самого экватора. Теперь же он в течение трех недель неизменно дул нам справа в корму, так что мы даже не прикасались к брасам. Однако мы шли почти на тысячу двести миль западнее «Пилигрима», поскольку капитан, рассчитывая на сильные юго-западные ветры, преобладающие зимой в южных широтах, решил полностью использовать пассат и взял так сильно к весту, что мы прошли в двухстах милях от острова Дюси.
Эта погода напомнила мне об одном незначительном происшествии, случившемся на «Пилигриме» в тех же широтах. Мы ходко шли на фордевинд, неся верхние и нижние лисели по обоим бортам. Дело было темной ночью, сразу же после полуночи. Кругом стояла истинно гробовая тишина, нарушавшаяся лишь всплесками воды. Маленький бриг резво бежал под всеми парусами. Подвахта была внизу, а наша вахта, кроме меня и рулевого, спала на палубе с подветра у баркаса. Второй помощник, который относился ко мне с симпатией, пришел на бак, чтобы поболтать со мной, а потом вернулся на ют, а я возобновил свое всегдашнее бдение у шпиля. Вдруг раздался громкий вопль, доносившийся, как мне показалось, из-под форштевня. Безмолвие ночи и темнота, окутывавшая пустынный океан, только усиливали тот ужасный эффект, который произвел этот звук, сообщив ему нечто сверхъестественное. Я замер на месте с бьющимся сердцем. Вахта проснулась, матросы вскочили на ноги, с недоумением глядя друг на друга. «Боже, что это?» — воскликнул второй помощник, не спеша направляясь на бак. Первая моя мысль была о шлюпке с потерпевшими крушение, на которую мы могли наскочить в темноте. Раздался новый вопль, но уже не такой громкий. Он словно встряхнул нас, и все мы, собравшиеся на баке, стали смотреть за борт, но ничего не увидели и не услышали больше. Что тут было делать? Ложиться в дрейф и будить капитана? В это время один из матросов заметил, что в кубрике горит свет и, заглянув в люк, увидел, что все матросы подвахты выскочили из коек и, сгрудившись вокруг спящего товарища, трясли его изо всех сил, чтобы вывести несчастного из кошмарного сна. Первый вопль перепугал их не меньше нашего, и поначалу они тоже не знали, что делать — бежать ли наверх или оставаться на месте, пока второй крик, раздавшийся с койки их товарища, не выявил причину тревоги. Парню хорошенько влетело за причиненное беспокойство. Когда все выяснилось, мы от души посмеялись.
«Элерт» приближался к Южному тропику и благодаря отменному ветру с каждым днем сокращал расстояние до мыса Горн, перед встречей с которым не было лишним принять даже малейшую предосторожность. Мы осмотрели и подтянули весь такелаж, заменив часть снастей новыми, завели новые прочные ватер-штаги вместо износившихся цепей; выбрали втугую мартин-бакштаги и мартин-штаги: провели совершенно новые фока- и грота-брасы; поставили новые штуртросы из сыромятных ремней, сплетенных в виде троса, а также проделали множество других приготовлений, заботясь о том, чтобы снасти успели вытянуться и обрести гибкость до того, как мы вступим в область холодов.
Воскресенье, 12 июня. 26°04' южной широты, 116°31' западной долготы. Потеряли пассат и идем с переменными, преимущественно западными ветрами. Держим на зюйд, и наш курс почти совпадает с меридианом. Еще через неделю, в
воскресенье, 19 июня, мы достигли 34°15' южной широты и 116°38' западной долготы.
Уже стала ощущаться решительная перемена во всем окружающем. Дни становились все короче, солнце, совершая свой путь над горизонтом, с каждым днем опускалось все ниже и ниже, и почти не грело, а по ночам из-за холода мы не могли больше спать на палубе. В ясные безлунные ночи в небе ярко проступали Магеллановы облака; небо приняло мрачный и враждебный оттенок; время от времени с юга накатывала ужасающе высокая и длинная волна, словно предупреждая о том, что нас ожидает. Впрочем, пока нам сопутствовал крепкий ветер, мы старались нести как можно больше парусов. К середине недели ветер зашел южнее, заставив нас идти круче; судно встретило сильную волну почти прямо по носу и вело себя так, что не могло не вызвать в нас чувство тревоги. Из-за чрезмерной загрузки и глубокой осадки ему недоставало запаса плавучести, что выносило бы его на волну, и оно сильно зарывалось носом, отчего вода гуляла по всей палубе. Каждый раз, когда набегала очень крупная волна, судно ударялось о нее с таким звуком, будто паровой молот забивает сваи. Приняв лавину воды на бак, судно поднималось, оседая на корму, сгоняя воду к шпигатам, которая по пути смывала с кофель-нагелей уложенные на них снасти и уносила с собой все, что было не закреплено. Так продолжалось в течение всей нашей утренней подвахты, насколько мы могли судить по плеску воды прямо над головами и тяжелым ударам волн о форштевень. И нас, лежавших в койках, отделяла от этого беснования стихии только жалкая дощатая обшивка корпуса. В «восемь склянок» мы заступили на вахту. Один из нас стал к штурвалу, другой отправился на камбуз, чтобы раздобыть что-нибудь на обед. Я стоял на баке, и везде, куда только достигал глаз, катились высокие волны с пенящимися гребнями, темно-синие, почти черные, отражая яркие лучи солнца. Судно тяжело переваливалось через эти грозные валы, но потом появилась невообразимо высокая водяная гора, которая, казалось, накроет нас. Я был уже достаточно опытным моряком и «почувствовал ногами», что судно не сможет взойти на нее. Вскочив на недгедсы, я ухватился за фока-штаг и подтянулся вверх. Мои ноги оказались на весу как раз в то мгновение, когда форштевень врезался в самую середину волны и она накрыла судно с носа до кормы. Как только судно вынырнуло, я оглянулся в сторону юта и увидел, что все впереди грот-мачты начисто смыто, кроме баркаса, который был принайтовлен накрепко к рым-болтам. Камбуз, свинарник, курятник, а также загон для овец, который был устроен у носового люка, исчезли в одно мгновение, и палуба стала гладкой, как свежевыбритый подбородок. У штормовых шпигатов застрял перевернутый камбуз, да еще плавало несколько досок, среди которых барахтались с полдюжины насмерть перепуганных овец. Как только волна прошла, снизу выскочила подвахта посмотреть, что сталось с судном, а из-под камбуза тем временем с трудом выбрались кок и старина Билл. К счастью, камбуз был задержан фальшбортом, иначе им переломало бы кости. Мы собрали овец и посадили в баркас, поставили камбуз на место и, как могли, навели порядок на палубе. Не будь у нас столь высокого фальшборта, все смыло бы за борт, в том числе и кока со стариной Биллом, которого свалило с ног, когда он выбирался из дверей камбуза, держа в руках бачок с мясом для всей команды. Как и подобает настоящему моряку, он держался за бачок до последнего, хотя там уже ничего не было. Когда схлынула вода, мы увидели, что сей сосуд остался на палубе подобно подводному камню, осыхающему во время отлива, — никакая сила не могла сдвинуть его с места. Нас не очень огорчала потеря мяса, и мы утешали себя тем, что в каюте лишились гораздо большего — вид плававших у шпигатов остатков пирога с курицей и оладьев не мог не развеселить матросов. «Это еще что», — сказал кто-то, и так чувствовал каждый.
Мы еще не приблизились и на тысячу миль к широте Горна, а палуба была уже вылизана волнами, хотя они не достигали и половины высоты тех водяных гор, с которыми нам предстояло встретиться у самого мыса. Одни винили капитана, что он перегрузил судно, зная, что нас ждет; другие говорили — зимой у Горна всегда ревут зюйд-вестовые ветры, и, идя на фордевинд, можно не опасаться этих ужасных волн. Когда мы забрались в кубрик, старина Билл, слывший у нас за оракула, поскольку бывал на море во многих переделках, изрек, что, если так пойдет и дальше, нам остается только написать завещания и надеть чистые рубахи. «Ах ты, старый филин! По каждому пустяку пускаешь фальшфейеры! Перетрухнул от купания у шпигата и не понимаешь шуток. Небось все время дрожишь, как бы тебя не сцапал Дэви Джонс?» [60] «Утихомирьтесь, вы! — вмешался кто-то. — Может быть после полудня нас оставят на подвахте». Но и эти надежды не оправдались — когда пробило две склянки, всю команду вызвали наверх крепить все, что было на палубе. Капитан собирался было спустить брам-стеньги, однако к вечеру волнение поутихло, ветер отошел к траверзу, и мы не только не тронули их, но даже поставили лисели.
На следующий день было приказано отвязывать старые паруса и заменить их новыми. Судно не похоже на сухопутного жителя — оно надевает свой лучший наряд в дурную погоду. Мы вытащили три новых марселя и еще не бывшие в употреблении фок, грот, кливер и фор-стеньги-стаксель с полным комплектом ревантов, нок-бензелей и риф-сезней.
Ветер оставался западным, а погода и море были немного спокойнее, чем в тот день, когда мы приняли на себя большую волну, так что мы покрывали большее расстояние, неся полный комплект парусов, уклоняясь несколько к осту от чистого зюйда, ибо капитан, рассчитывая воспользоваться западными ветрами, зашел так далеко на вест, что хотя мы и были всего в милях пятистах от Горна по широте, но по долготе нас отделяло от него тысяча семьсот миль. Остаток недели мы продолжали идти с попутным ветром и по мере продвижения постепенно склонялись на ост.
Воскресенье, 26 июня. Воспользовавшись ясным днем, капитан взял высоту луны и меридиональную высоту солнца, что дало 47°50' южной широты и 113°49' западной долготы. Согласно моим вычислениям, мыс Горн был на ост-зюйд-осте и до него оставалось тысяча восемьсот миль.