Помню, как он озадачил меня рассуждениями о Хлебных законах. Когда я поднялся наверх, чтобы стоять вахту, он был уже на палубе, и мы, как обычно, стали расхаживать по шкафуту. Он поинтересовался моим мнением о Хлебных законах, и я выложил свои небогатые познания, стараясь представить их в лучшем свете, полагая, что его сведения по этому вопросу уступают моим. Когда я закончил говорить, он позволил себе не согласиться со мной и выставил совершенно неожиданные аргументы и факты, на которые у меня не нашлось вразумительного ответа. Я признался, что почти ничего не знаю об этом предмете, и выразил удивление его осведомленностью. Тогда он рассказал, как несколько лет назад ему довелось жить в некоем бординг-хаузе [41] в Ливерпуле, где он случайно нашел брошюру о Хлебных законах. Поскольку там содержались вычисления, он прочел ее очень внимательно и с тех пор искал кого-нибудь, кто мог бы пополнить полученные им сведения. Несмотря на давность знакомства с сим предметом, совершенно необычным для моряка, он тем не менее сохранил в памяти всю цепь рассуждений, основанных на принципах политической экономии. Ему было известно даже устройство паровой машины, поскольку он провел несколько месяцев на пароходе. Он знал каждую звезду на небесной сфере и умел пользоваться квадрантом и секстаном. Матросы говаривали, что Гаррису достаточно ведра со смолой, чтобы взять меридиональную высоту солнца. Таков был этот человек, отправлявший в свои сорок лет все ту же собачью должность матроса за двенадцать долларов в месяц. Причина этого крылась в его прошлом, о котором я узнал от него самого.
Он был англичанином, уроженцем Ильфракомба в Девоншире. Родитель его плавал шкипером на небольшом бристольском каботажнике. После его смерти Гаррис еще совсем ребенком остался на попечении матери, благодаря заботам которой смог получить начальное образование. Зимой он ходил в школу, а лето проводил в море, работая на каботажных судах, и так до семнадцати лет, когда он покинул дом и отправился в дальнее плавание. О своей матери он всегда отзывался с глубочайшим почтением, как о женщине большого ума, которая следовала превосходной системе воспитания, благодаря чему все три его брата вышли в люди, и лишь один он из-за своего невероятного упрямства остался неудачником. В одном, по его словам, ее метод воспитания сильно отличался от метода других матерей, пестующих своих детей: когда он, бывало, оказывался не в духе и отказывался есть, его мать, вместо того чтобы отобрать у него тарелку и назидательно сказать, что, дескать, голод все равно возьмет свое, вставала рядом и заставляла проглотить пищу, всю до последней ложки. Его чувство признательности к ней за все ее старания, хотя и безуспешные, было столь велико, что после окончания плавания он намеревался отправиться домой со всем своим заработком, чтобы поддержать ее в старости, если найдет старушку в живых.
Он провел почти двадцать лет в море, совершая самые разные рейсы, но чаще всего из Нью-Йорка или Бостона. Двадцать лет порочной жизни! Все грехи, каким только предаются матросы, были изведаны им до самого дна. Несколько раз судьба бросала его на больничную койку, но благодаря необыкновенной крепости организма он поднимался с нее живым и здоровым. Неоднократно, благодаря его всеми признанным познаниям в морском деле, его продвигали на место старшего помощника, однако его поведение в порту, и прежде всего ничем неодолимая склонность к пьянству, неизменно сбрасывали его вниз, в матросский кубрик. Однажды ночью, с горечью вспоминая свою прошлую жизнь и лучшие годы, растраченные понапрасну, он сказал мне: «Там, внизу, в кубрике, стоит мой сундук со всякой рухлядью — вот итог двадцати двух лет каторжного труда, когда работаешь как лошадь, а с тобой обращаются как с собакой». С годами он стал понимать, что необходимо хоть как-то обеспечить собственную старость, и постепенно пришел к убеждению, что злейший его враг — это ром. Однажды в Гаване на судно привезли напившегося до потери сознания молодого матроса с глубокой раной в голове, обобранного до нитки. Гаррис сотни раз сам бывал в таких переделках, но при тогдашнем его состоянии этот случай укрепил в нем решимость никогда больше не прикасаться к спиртному. Он не подписывал обязательств и не давал зарока, а надеялся только на свою силу воли. Самым главным для него было обсудить все с самим собой, потом созревало решение, и дело было сделано. С тех пор, а это случилось три года назад и до начала нашего знакомства, он не брал в рот ничего крепче сидра или кофе. Матросам даже в голову не приходило соблазнять Тома стаканчиком — это было равносильно обхаживанию судового компаса. Он сделался трезвенником на всю жизнь и мог бы занимать теперь на судне любую должность, при том что на берегу многие люди высокого звания гораздо ниже его по своим достоинствам.
Он умел управлять судном по всем правилам мореходной науки, мог объяснить, как и для чего применяется каждая снасть. Долгий опыт и острая наблюдательность позволили ему досконально узнать все средства и способы борьбы с опасностью в море, и я неизмеримо обязан ему тем, что он с величайшей охотой открывал для меня свои неистощимые запасы сведений. Его рассказам о тиранстве и невзгодах, заставлявших людей становиться пиратами, о невероятном невежестве капитанов и помощников, об ужасающе жестоком обращении с больными, неуважении к покойникам и умирающим, равно как о тайном и явном мошенничестве судовладельцев, капитанов и их помощников, обмане матросов, я не мог не поверить, поскольку это исходило из уст человека, для которого любое преувеличение фактов было равносильно лжи. Вспоминаю, например, рассказ об одном капитане, слышанный мной и раньше, который, когда ему нужно было передать какой-нибудь предмет из рук в руки матросу, швырял этот предмет на палубу и пинал ногой, а также о другом капитане с большими связями в Бостоне, который буквально загнал в гроб молодого матроса во время рейса на Суматру. Он заставил его, заболевшего лихорадкой, выполнять все самые тяжелые работы и спать в закрытом наглухо кормовом кубрике. (Впоследствии этот капитан умер в тех же краях от той же лихорадки.)
Если сложить вместе все то, что я узнал от Гарриса о морском деле и матросском бытии, о мудрости человека и его природе, как они проявляются в незнакомых для меня обстоятельствах, что также совершенно неизвестно большинству людей, то смело могу утверждать, что не променял бы те часы, проведенные на вахте с этим человеком, на целые сутки ученых бесед и умственных упражнений в самом лучшем обществе.
Воскресенье, 11 октября. Снялись с якоря и прошли в виду Сан-Педро, но, к нашей великой радости, не заходили туда, а направились прямо в Сан-Диего, куда прибыли в
четверг, 15 октября. Застали здесь итальянское судно «Роса», которое видело «Пилигрим» в Сан-Франциско. Как всегда, в Сан-Диего все было спокойно. Мы выгрузили шкуры, копыта и жир и приготовились снова сняться в следующее воскресенье. Я съездил на берег в свою прежнюю резиденцию и нашел, что складская команда продолжает работать с той же размеренностью. Уже после захода солнца я провел час или два около печи и покурил со своими старыми приятелями-канаками, которые от души обрадовались моему появлению. Я был немало опечален, узнав о гибели моего бедного пса Браво. Он совершенно внезапно заболел и издох на другой день после того, как я ушел в море на «Элерте».
Наш выход в море и на этот раз был приурочен к воскресенью, и мы снялись при крепком ветре, который напомнил нам, что сейчас уже конец осени и надо готовиться к норд-остам. Мы шли в лавировку под зарифленными марселями против сильного ветра и так до самого Сан-Хуана, где стали на якорь в трех милях от берега, заведя якорные канаты дуплинем, как и в прошлом году. Во время рейса до Сан-Диего у нас на борту был один старый капитан, который, женившись на местной женщине, обосновался в Калифорнии и не плавал уже лет пятнадцать. Его поразили перемены и усовершенствования на судах, но еще больше то, как мы несли паруса. Он был немного испуган и сказал, что непременно взял бы рифы на марселях, тогда как мы шли под всеми брамселями. Лавировка судна привела его в восхищение и он заявил, что оно выходит на ветер, как при верповании.
Вторник, 20 октября. Завершив все приготовления, мы высадили на берег агента, и он отправился в миссию, чтобы поторопить с доставкой шкур к следующему утру. Нам было строжайше приказано следить за малейшими признаками зюйд-оста, поскольку неторопливые, низкие облака выглядели весьма угрожающе. Однако ночь прошла спокойно, и рано утром мы спустили на воду баркас, восьмерку, кормовые шлюпки и отправились на берег за шкурами. Итак, мы снова оказались в этом романтическом уголке — та же отвесная, вдвое выше наших мачт скала, на вершину которой взбирается извилистая тропинка. Там, над самой пропастью, и были свалены шкуры. А внизу — все тот же песчаный берег, на который обрушивал свой мощный прибой Тихий океан. Меня, как единственного из команды, кто уже бывал здесь, послали наверх пересчитать шкуры и сбросить их со скалы. Снова, как и полгода назад, я швырял шкуры вниз, наблюдая, как они, переворачиваясь в воздухе и ударяясь о камни, летят в пропасть, а люди, которые казались с такой высоты карликами, бегали взад и вперед по песку и перетаскивали их в шлюпки. Два или три раза шлюпки уходили с полным грузом, но наконец все было сброшено. Нас задержали еще штук двадцать шкур, зацепившихся за выступы скал — мы не могли сбить их никакими метательными орудиями, поскольку склон был совершенно отвесным. Шкуры в Бостоне ценятся по двенадцать с половиной центов за фунт, и, поскольку капитан получает один процент комиссионных, он не желал терять ни одной штуки и поэтому послал на судно за парой брам-лисель-фалов и предложил кому-нибудь из нас спуститься за «товаром». Старые матросы кивали на молодежь, более сноровистую и легкую на подъем, а последние возражали — мол в таком деле нужны физическая сила и опытность. При виде сих затруднений я счел себя золотой серединой и решил взяться за это дело, выбрав одного матроса, чтобы тот помогал мне, и полез наверх.
Там мы нашли крепко вбитый в землю кол, который, по всей видимости, мог выдержать мой вес. За этот кол закрепили один конец фала, а всю бухту сбросили вниз с кручи. Другой конец фала достиг как раз небольшой площадки на склоне, откуда было нетрудно спуститься к самому берегу. На мне была обычная для лета матросская одежда — рубашка, штаны и шляпа, — так что не было надобности раздеваться, и я, ухватившись обеими руками за фал, начал спускаться, то обхватывая фал ногами, то отталкиваясь от скалы и рукой, и ногой. Таким манером я добрался до того места, где застряли шкуры. Держась за фал, я вскарабкался на полку скалы и при помощи ног и свободной руки сумел столкнуть вниз все шкуры, после чего продолжал спуск. Я уже не увидел ничего внизу, кроме моря и утесов, да нескольких чаек, которые парили в воздухе. Спустился я благополучно, хотя вымазался изрядно, но за все мои старания услышал только: «Ну и дурак же ты — рисковать жизнью ради дюжины проклятых шкур!» Пока мы носили груз к шлюпке, я увидел то, на что не имел времени обратить внимание при спуске: с моря ползли тяжелые черные тучи, прибой накатывал на песок все сильнее, словом, я заметил все признаки приближающегося зюйд-оста. Капитан подгонял нас. Мы перекидали шкуры в шлюпки и, не без труда преодолев прибой (приходилось стоять почти по грудь в воде), навалились на весла. Наш вельбот буксировал восьмерку, а другая шлюпка с шестью гребцами тянула за собой баркас. Судно стояло в трех милях, уже пританцовывая на якорях, и чем дальше мы гребли, тем крупнее становилась волна. Несколько раз нашу шлюпку ставило почти вертикально. На восьмерке лопнул буксир, и баркас с минуты на минуту могло залить. Наконец наполовину затопленные шлюпки подошли к борту, и началось самое трудное — разгрузка в штормовом море, когда кидает так, что почти невозможно держаться на ногах, а шлюпку то и дело подбрасывает до самого планширя. С величайшим трудом мы переправили все шкуры на судно и уложили в трюм, после чего завели рей- и штаг-тали и подняли баркас с восьмеркой, а затем и кормовые шлюпки. Потом мы принялись выхаживать якорный канат. Сняться в такую погоду — дело нешуточное, но мы не собирались возвращаться снова в этот порт, и капитан никак не хотел оставлять тут свой якорь. Нос судна исчезал в волнах, вода бурными потоками врывалась через клюзы, а канат дергал с такой силой, что казалось вот-вот сорвет барабан шпиля.
— Панер, сэр! — закричал старший помощник.
— А ну, ребята, ставить марсели, да поживее! Несколько мгновений потребовалось, чтобы отдать и поставить марсели со взятыми на них рифами. «Помоги товарищу» — таков был наш девиз, и каждый понимал необходимость этого, так как шторм уже накрыл нас. Судно буквально вырвало якорь, который мы тут же подняли и завалили должным образом, было приведено как можно круче к ветру и под зарифленными парусами пошло прочь от подветренного берега и скал в штормовое море. Поставили еще фок, чтобы хоть немного помочь судну, но оно все же с трудом удерживалось против волны, сносившей его под ветер.
— Пошел грота-галс! — скомандовал капитан, когда галс был уже заложен на шпиль, и вся команда стояла на вымбовках.
Грот сразу же вздулся, словно намереваясь поднять грота-штаг. Блоки скрипели и бились в воздухе, однако сила механизма переборола стихию.
— Пошел шпиль! Шпиль на пал! А ну, дружнее!
И в ритме шанти двадцать мускулистых рук начали проворачивать шпиль. Вскоре галсовый угол паруса был подтянут почти до ватервейса, а вахта правого борта выбрала шкот, и судно, подобно обезумевшей лошади, запрыгало по волнам, сотрясаясь всем корпусом и вздрагивая каждым своим сочленением, отряхивая с носа пену, которая при каждом ударе волны летела на многие ярды под ветер. Полчаса такого хода, и дело было сделано. Теперь убрали грот, и судно, словно почувствовав облегчение, пошло более или менее плавно. Вскоре на фоке были взяты рифы, а нас, крюйс-марсовых, послали взять еще один риф на крюйс-марселе...
Обогнув мыс и отойдя довольно далеко от берега, мы обрасопили реи, добавили парусов и пошли почти на чистый фордевинд прямиком к Сан-Педро. Всю ночь был сильный ветер с дождем, но к рассвету неожиданно заштилело, шторм выдохся, и в
четверг, 22 октября мы пришли в Сан-Педро на свое старое якорное место, открытое зюйд-остам, в лиге от берега и стали с дуплинем на якорном канате, с рифами на марселях и заменив сезни каболками. Здесь мы оставались десять дней, занимаясь обычной перевозкой шкур, вкатывали товары на крутой холм, ходили босиком по острым камням и мокли по шею в соленой воде.
На третий день из Сан-Хуана пришла «Роса». Она была там через сутки после зюйд-оста, и, по рассказам команды, гавань выглядела гладкой, как деревенский пруд. «Роса» взяла в Сан-Хуане тысячу шкур, которые были предназначены нам, но из-за шторма остались на берегу. Это немало опечалило нас, и не только оттого, что нас обошел «итальянец», но прежде всего потому, что каждая сотня шкур приближала нас к тем сорока тысячам, собрав которые, мы смогли бы распроститься с Калифорнией.
Здесь же, в Сан-Педро, к нам на судно нанялся новый матрос, англичанин лет двадцати шести, оказавшийся хорошим моряком, да еще имевший приличный голос. Кроме того, и это было для меня более существенно, он получил хорошее образование. Назвался он Джорджем Маршем и рассказывал, что начал плавать еще с детства на судах контрабандистов, промышлявших на побережье Германии и обоих берегах Английского канала. Этим он объяснил свое знание французского языка, которым владел не хуже, чем английским. Его «палубное» воспитание явно не имело никакого отношения к той правильной английской речи, которую он употреблял и которая уж никак не могла быть ему привита на «контрабандисте». Писал он каллиграфическим почерком, изъяснялся изысканно, в разговорах со мной он прибегал к книжным выражениям и даже приводил по памяти целые отрывки из литературных произведений и, кроме того, обнаружил поразительные знания английского судебного права и парламентских правил. И при всем этом он уверял, будто его воспитывали контрабандисты. Один матрос, с которым я случайно разговорился и который когда-то плавал вместе с Джорджем, рассказывал, что однажды слышал в бординг-хаузе, где они вместе остановились, что тот обучался в колледже (скорее всего, в морском, так как он не знал ни латыни, ни греческого), отчего и знает математику и французский язык. Он был совсем не такой человек, как Гаррис. Гаррис добился всего вопреки обстоятельствам, благодаря своему уму и характеру, а Джордж, по всей очевидности, происходил совершенно из других слоев общества и в раннем возрасте получил соответствующее воспитание, но впоследствии, так ничего и не добившись, превратился в бродягу. Впрочем, он и не отличался той силой характера и цепкостью ума, как Гаррис; у него сохранились лишь воспоминания о хорошем образовании, и в придачу — понятие о чести и отзывчивость, которые не смогли сломить годы собачьей жизни. После того как он пробыл некоторое время у нас на судне, мы узнали от него самого историю его приключений за последние два года, что впоследствии подтвердилось, и у нас уже не оставалось сомнений относительно правдивости этого человека.
Если я не ошибаюсь, в 1833 году он вышел из Нью-Йорка в Кантон на бриге «Лэскар». В Ост-Индии это судно было продано, и он нанялся в Маниле на небольшую шхуну, занимавшуюся торговлей между островами. Однажды эта шхуна наскочила на риф, команда подверглась нападению аборигенов, и после отчаянной схватки в живых остались лишь капитан, сам Джордж и юнга. Им пришлось сдаться, их связали и отвезли в пироге на ближайший остров. Через месяц одному из них удалось бежать. Я уже забыл все подробности, но такая возможность предоставилась только одному, и они избрали капитана, после того как тот обещал в случае удачи вызволить остальных. Его попытка увенчалась успехом, он добрался до американского судна, возвратился в Манилу, а оттуда в Америку, так ничего и не сделав для их освобождения. Как обнаружилось впоследствии, капитан даже не сообщил никому о случившемся. Юнга, который остался вместе с Джорджем, умер, и теперь, когда для Джорджа не было уже никакой надежды, островитяне стали относиться к нему добрее. Они раскрасили его и покрыли тело татуировкой (впрочем, он не позволял трогать лицо и руки) и дали ему двух или трех жен. Так он прожил полуголый, в совершенной праздности больше года в благословенном климате, в полнейшем изобилии. Однако вскоре это ему наскучило, и он под разными предлогами стал посещать отдаленные уголки острова, высматривая, не покажется ли где судно. Как-то раз Джордж вместе с одним островитянином отправился в маленькой пироге на рыбную ловлю и неожиданно заметил в полуторах лигах паруса большого судна. С превеликим трудом ему удалось уговорить своего товарища добраться до судна, за что наобещал тому много табака и рома. Эти предметы, к которым аборигены уже приохотились благодаря стараниям американских торговцев, были слишком соблазнительны для его спутника, и тот согласился. Они пустились наперерез судну и гребли изо всех сил, пока то не подошло к ним. Джордж поднялся на палубу, почти совершенно голый и разукрашенный татуировкой с головы до пят, так что его было почти невозможно отличить от настоящего островитянина. Каково же было изумление моряков, когда он заговорил. Выслушав его, капитан приказал вымыть его и одеть. А бедный островитянин был отпущен, получив в подарок нож, немного табака и кусок ткани. Так Джордж попал на нью-йоркское судно «Кабот» под командованием капитана Лоу. Оно направлялось в Манилу, и до прихода туда Джордж работал матросом, а там нанялся на бриг, шедший на Сандвичевы острова. Из Оаху он пришел в Монтерей вторым помощником на английском бриге «Клементина», однако, не поладив с капитаном, сошел на берег в Сан-Педро, где и попал к нам. Спустя полгода в газетах, доставленных пришедшим из Бостона судном, мы прочитали письмо капитана Лоу, в котором в точности описывались все события, рассказанные нам самим Джорджем.
У Джорджа был интересный дневник с подробным описанием всех его приключений на островах Палау, написанный красивым почерком, добротным английским языком.
Воскресенье, 1 ноября. Вышли в Санта-Барбару (опять в воскресенье) и прибыли туда 5-го. Уже при подходе к якорному месту мы увидели в порту два судна: одно с полным прямым парусным вооружением и маленькую бригантину. Судно побольше, по мнению матросов, было «Пилигримом», но я достаточно долго плавал на этом бриге, чтобы согласиться с ними. Длинный острый нос и наклоненные мачты подтвердили мою правоту. Теперь стали говорить, что это или военный бриг или балтиморский клипер. «Аякучо», — подумал я, и почти сразу у него на гафеле взвился флаг св. Георгия — белое полотнище, пересеченное кроваво-красным крестом. Еще несколько минут, и все сомнения рассеялись — мы встали рядом с «Аякучо», вышедшим из Сан-Диего месяцев девять назад, когда мы стояли там на «Пилигриме». С тех пор он побывал в Вальпараисо, Кальяо и на Сандвичевых островах и только недавно возвратился в калифорнийские воды. К нам подошла его шлюпка с капитаном Вильсоном, и через полчаса по судну распространилась новость о том, что началась война между Соединенными Штатами и Францией. В кубрике поползли самые нелепые слухи. Будто уже произошли сражения, а в Тихом океане появился большой французский флот и прочее и прочее. Один из матросов с «Аякучо» утверждал, что, когда они снимались из Кальяо, стоявшие там французский и американский фрегаты должны были выйти в море и сразиться между собой, а британский фрегат «Блонд» собирался выступить в качестве третейского судьи, дабы следить за соблюдением всех правил поединка. Для нас это были важные новости. Мы оказались у незащищенного берега, где нет ни единого американского военного корабля на несколько тысяч миль. А ведь нам предстояло обратное плавание через два океана! При таких обстоятельствах скорее попадешь во французскую тюрьму, а не домой, в наш добрый Бостон. Но мы достаточно крепко «просолились» за это время чтобы верить всем басням, которые пересказывают в кубрике, и поэтому ждали, что скажет начальство. От клерка я узнал суть дела, оно сводилось к разногласиям между правительствами касательно выплаты долгов. Угроза войны действительно возникла и уже велись приготовления к ней, но военные действия не были объявлены, хотя и ожидалось, что это вскоре произойдет. Все выглядело не так уж мрачно, однако поводы для беспокойства были. Впрочем, нас мало тревожили подобные дела. «Будь, что будет!» — вот девиз Джека-матроса. И навряд ли французская тюрьма много хуже каторжной канители со шкурами. Тот, кто не побывал в бесконечно долгом плавании, «взаперти» на одном и том же судне, не может постичь, какое действие оказывает на весь образ мыслей монотонная рутина будней. Поэтому предвкушение новых событий, подобно оазису в пустыне, рождает в душе чувство восторга, словно приводит саму жизнь в движение, чем доставляет неизмеримое удовольствие, недоступное для постороннего. Уже много месяцев в нашем кубрике не было такого веселья. Матросы пришли в неописуемое возбуждение, всех охватило смутное ожидание иных деяний и новых свершений, отчего повседневная судовая жизнь с ее рутиной представлялась нам уже чем-то совершенно ничтожным. Перед нами словно забил новый источник — неисчерпаемая тема для всяческих разговоров, предмет всевозможных дискуссий. В груди у нас зашевелилось чувство национальной гордости, на нашего единственного француза градом посыпались шуточки, и он живо превратился у нас в «старую клячу», «пойло» и прочее.
В течение двух месяцев мы оставались в совершенном неведении относительно этой войны, пока пришедшее с Сандвичевых островов судно не привезло известия о мирном исходе.
Вторым кораблем, стоявшим в Санта-Барбаре, была бригантина «Эвон», также с Сандвичевых островов. Она выделялась своей элегантностью, и ежедневно с восходом и заходом солнца на ней палила пушка при подъеме и спуске флага. У них был оркестр в составе четырех-пяти инструментов, и вообще это судно больше походило на прогулочную яхту, чем на обычного «купца». Тем не менее наравне с «Лориоттой», «Клементиной», «Боливаром», «Конвоем» и прочими мелкими посудинами, принадлежавшими обосновавшимся в Оаху американцам, она поддерживала оживленную торговлю (в том числе контрабандную) мехом выдры, шелками, чаем и прочим и, конечно же, перевозила шкуры и жир.
На другой день после нашего прибытия из-за мыса появился неизвестный бриг, с полным парусным вооружением, он неторопливо пересек бухту и ушел на юго-восток в направлении острова Каталина. Еще через день снялся «Эвон», взяв курс на Сан-Педро. Подобное совпадение могла не заметить только береговая охрана или калифорнийские жители, но мы-то хорошо понимали эту механику. Бриг уже не показывался на побережье, зато «Эвон» через неделю прибыл в Сан-Педро со значительно пополнившимся грузом кантонских и американских товаров.
Таков один из способов избежать уплаты высоких пошлин, которые мексиканцы налагают на импортные товары. Делается это так: судно приходит в Монтерей, где есть единственная на всю Калифорнию таможня, и регистрирует там свой весьма скромный груз. После этого открывается торговля. А через месяц, продав значительную часть своего товара, это судно уходит на остров Каталина или какой-нибудь другой необитаемый остров мористее побережья и берет там с другого судна, пришедшего из Оаху и уже ожидающего его, отборный груз. Дня через два после ухода «Эвона» появилась «Лориотта», которая, несомненно, тоже урвала кусок.
Вторник, 10 ноября. Как обычно, перед закатом солнца пошли на вельботе забрать капитана, а когда возвращались, то увидели, что на нашем судне, которое лежало мористее других, поднят флаг. Конечно, это означало только одно: «Вижу парус!», однако мы были закрыты мысом и ничего не могли рассмотреть. «Навались, ребята, навались! Заноси больше!» — подгонял нас капитан, то откидываясь всем телом назад, то выкидывая руки вперед до предела; мы заставили шлюпку нестись по воде, словно ракета. Через несколько минут такой гребли из-за мыса один за другим начали открываться острова, и уже был виден пролив, в котором с легким попутным ветром направлялось к якорной стоянке какое-то судно под брамселями. Повернув к нему, капитан велел навалиться еще сильнее, но нас и не нужно было понукать, ибо перспектива побывать на новом судне, пришедшем, может быть, из дома, узнать новости, которые потом можно рассказывать в кубрике, настолько воодушевила нас, что мы напрягались как только могли. Сидевший в вельботе капитан «Лориотты» Най, старый китобой, тоже вошел в азарт. «Не жалей хребтов, ломай весла! Хорошо пошла!» — громко выкрикивал он. В это время сделался вдруг мертвый штиль, и, поскольку до судна оставалось мили две, не больше, мы рассчитывали вскоре подойти к нему. Но как на зло задул бриз, на судне перебрасопили реи и легли на левый галс, хорошим ходом направились к островам. Это, конечно, заставило нас остановиться; капитан скомандовал: «Легче, левая!, Правая навались!», и мы вернулись на «Элерт» с таким чувством, словно нас отхлестали по щекам. Всю ночь дул легкий береговой бриз, и новоприбывшее судно стало на якорь только под утро.
Оно оказалось китобойным судном «Вилмингтон энд Ливерпул пэкет» из Нью-Бедфорда, которое возвращалось с промысла, имея в трюмах девятнадцать сотен бочек ворвани. В нем с первого взгляда нетрудно было узнать «фонтанщика» по подъемным устройствам и шлюпкам, коротким брам-стеньгам и вообще по неряшливому виду парусов, такелажа и корпуса. Когда мы поднялись на борт, то нашли и все остальное в том же «китобойном» стиле. Его фальшпалуба была грязная от жира и вся в выщерблинах, такелаж болтался, давно не смолившиеся снасти начинали уже белеть, с рангоута и блоков везде слезала краска, сезни на парусах были наложены кое-как. Капитан, тощий и долговязый квакер в коричневом сюртуке и широкополой шляпе, расхаживал по юту, опустив голову, а его люди напоминали скорее рыбаков или фермеров, чем настоящих матросов.
Несмотря на то что погоду никак нельзя было назвать холодной (мы, например, ходили в одних красных рубахах и парусиновых штанах), все они были одеты в шерстяные штаны, но не голубые, как полагается на порядочном судне, а всех мыслимых цветов: коричневые, серые и даже зеленые, с нашитыми карманами, чтобы просто совать туда руки, и в подтяжках. Добавьте к этому шерстяные фуфайки, полосатые шерстяные шарфы, сапоги из толстой воловьей кожи, острый запах ворвани и вообще дилетантский вид всего, что бы ни попадало вам на глаза, — и описание будет вполне полным. Восемь, если не десять человек торчали на фор-марса-pee, столько же на грота-pee, занимаясь уборкой парусов, а десяток других болтались на баке без всякого дела. Странно было видеть такую картину на судне. Мы подошли к ним узнать, в чем дело. Какой-то здоровяк показал на свою ногу и сказал, что у него цынга; другой порезал себе руку, остальные были, слава богу, в добром здравии, но объяснили, что на мачтах и так хватает народа, и им вполне можно «постираться». Только один матрос представлял собой прекрасный образец просмоленного «сплесня» [42] — морского волка, — он-то и закатывал пузо фор-марселя. Конечно, помощники капитана, гарпунщики и еще двое-трое уже не впервые ходили в море, но остальная команда была набрана совсем недавно и не успела еще «вытрясти сено из волос». Пока они убирали передние паруса, крюйсель так и висел на бык-горденях, и вообще тридцать человек возились полчаса с тем, что на «Элерте» при восемнадцати матросах было бы сделано за пятнадцать-двадцать минут [43].
Они провели в море около восьми месяцев и поэтому не могли сообщить нам ничего нового. Перед возвращением на свое судно мы испросили у них позволения приехать погостить вечером и посмотреть на кое-какие диковины. После ужина, отработав у себя на борту, мы взяли шлюпку и отправились на китобоец, где провели час или два. Нам подарили пластины китового уса, зубы кашалота и прочие морские диковины. Кроме того, мы обменялись с китобоями книгами, что составляет обычную практику на судах, встречающихся в иностранных портах. Благодаря этому можно избавиться от надоевших зачитанных чуть ли не до дыр книг, а взамен получить новые, тем более что Джек-матрос не очень-то обращает внимание на их сравнительную ценность [44].
Четверг, 12 ноября. Сегодня еще с раннего утра похолодало, в небе появились черные тучи, но, поскольку такое бывало довольно часто, никто не обратил на это внимания, и все капитаны отправились на берег. К полудню горы заволокло тяжелыми тучами, спускавшимися чуть ли не до половины склонов, а с зюйд-оста начал накатывать мощный прибой. Старший помощник без промедления послал на берег вельбот, и одновременно мы увидели, как от остальных судов тоже отваливают шлюпки. Это послужило прекрасным поводом для состязания в гребле, и, конечно же, все старались превзойти самих себя. Мы обошли шлюпку с «Аякучо» и «Лориотты», но не могли догнать большую шестерку с китобойца, которая подошла к полосе прибоя раньше нас. Но тут мы получили преимущество, поскольку они, не имея необходимого навыка, были вынуждены дожидаться, чтобы посмотреть, как преодолеваются грозные буруны. Таким образом, в точности повторилась сцена, случившаяся на этом месте почти год назад, когда мы с «Пилигрима» радовались возможности поучиться у канаков.
Как только мы с трудом подошли к берегу и развернули шлюпки носом в море, наш старый приятель-англичанин, несравненный моряк Билл Джексон, рулевой в шлюпке «Лориотты», закричал, что его бриг дрейфует. И действительно, «Лориотту» дрейфовало на якорях в глубину бухты. Не дожидаясь капитана (поскольку на борту не оставалось никого, кроме старшего помощника и стюарда), Билл прыгнул в шлюпку, собрал своих канаков и попытался отойти от берега. Но канаки, несмотря на все их непревзойденные морские качества, так испугались при виде дрейфующего судна, да еще при столь грозных обстоятельствах, что, казалось, внезапно растеряли все свои навыки. Дважды их шлюпку заливало и выбрасывало лагом на песок. Джексон сыпал проклятиями, обзывая свою команду шайкой дикарей, и грозился перепороть всех до единого, но дело от этого не шло лучше. Тогда мы предложили свою помощь, и он велел канакам рассесться по банкам, а мы, встав по двое с каждого борта, потащили их на глубину, пока вода не дошла нам до плеч, и они, дружно заработав веслами, сумели вывести шлюпку на длинную и прямую волну. Тем временем к «Лориотте» уже спешили шлюпки с нашего судна и с китобойца. Совместными усилиями на ней отдали второй якорь, вытравили канат, обрасопили реи по ветру и, наконец, остановили судно.
А капитаны уже бежали к берегу. Нельзя было терять ни секунды, шторм обещал быть грозным, и прибой с каждым мгновением становился все выше. Первой отошла шлюпка «Аякучо» с четырьмя канаками на веслах, хотя, не имея ни руля, ни рулевого весла, они вообще могли бы остаться на берегу, если бы мы не протащили их шлюпку на руках, сколько позволяла волна. Потом наступил черед китобоев, а мы, будучи более опытными «завсегдатаями пляжа», не нуждались в помощи. Китобои — отличные гребцы, но отходить от берега в такую погоду им еще не приходилось, и, несмотря на пример канаков, их развернуло, подбросило — шлюпку, весла и людей всех вместе — и вышвырнуло на песок. Во второй раз они зачерпнули воды по планширь, и, чтобы вылить ее, пришлось переворачивать посудину. Мы ничем не могли помочь, поскольку их было так много, что и без нас они почти не давали друг другу повернуться. В третий раз они все-таки отошли, хотя и приняли на себя волну, наполовину затопившую суденышко, так что на всем пути до судна им пришлось непрестанно вычерпывать воду. Теперь приготовилась наша команда. Англичанин Бен и я, как самые рослые, стали по бортам шлюпки, чтобы удерживать ее носом к волне, двое других взялись за кормовые весла, а капитан — за рулевое весло. Стоявшие тут же на берегу трое мексиканцев, обмотанные своими одеялами, только смотрели на нас, качали головами и бормотали: «Caramba!» [45] Они вовсе не склонны к таким занятиям, водобоязнь — их национальная болезнь, проявляющаяся не только в их поведении, но и написанная у них на лицах.
Выжидая «спокойного момента», мы решили показать остальным, как надо преодолевать прибой, и, собрав все силы, бегом потащили шлюпку от берега, стараясь держать нос прямо к волне, в чем нам помогал рулевым веслом капитан. Кормовые гребли сильно и ровно, и, когда дно стало уходить из-под ног, мы, подпрыгнув, упали в нос шлюпки и старались не шевелиться, чтобы ничему не помешать. Некоторое время исход нашей попытки оставался неясен. Шлюпка то взмывала носом ввысь, становясь почти вертикально, то отвесно ныряла вниз, и волна била с такой силой, что, казалось, у нас вот-вот вылетит днище. Аккуратно протащив вперед два весла, чтобы не сбить с ритма других гребцов, мы вставили их в уключины и теперь уже с помощью четырех весел, направляемые сильной капитанской рукой, благополучно отошли от берега, хотя несколько раз нас все-таки накрывало волной и шлюпка почти наполовину была заполнена водой. Подойдя к борту «Лориотты», уже готовой спешно сниматься, мы высадили ее капитана и подгребли к своему судну. Наш старший помощник мистер Браун, у которого, как всегда, дело не стояло на месте, уже успел полностью приготовиться к съемке, и пока мы поднимали вельбот, раздалась команда ставить паруса. Стоя на реях, мы видели, как снялась «Лориотта», и сразу же вслед за ней расправил свои крылья «Аякучо». С круто обрасопленными реями он прошел у нас прямо по носу. На свете нет более прекрасного зрелища, чем клиперный бриг, идущий круто к ветру. Через минуту наш канат, заведенный дуплинем, был отдан, и мы забрали ход. Вслед за нами снялся китобоец, так что всего за полчаса, прошедших с тех пор, как четыре судна недвижимо стояли на якорях, не неся ни единого лоскута парусины, бухта совершенно опустела. Теперь же словно четыре белых облака удалялись в сторону открытого моря. Будучи уверены в том, что чисто прошли мыс, мы лишь слегка обрасопили реи, но «Аякучо» лег совсем круто и вышел нам на ветер. Весь этот день и большую часть ночи мы «развлекались» обычным зюйд-остом: штормовым ветром, временами дождем, перешедшим затем в настоящий ливень на три-четыре часа. К рассвету облачность рассеялась и стала исчезать, и солнце встало, когда было уже совсем ясно. Ветер, вместо того чтобы по своему обыкновению налетать от северных четвертей, ровно и сильно дул от нашего якорного места. Нам это было невыгодно, ибо «торчали мы высоко» из воды, то есть были почти в балласте, и поэтому не могли держаться на крутых курсах, и единственным нашим шансом первыми стать на якорь было поймать попутный ветер, когда можно поднять лисели и верхние паруса. «Аякучо» находился в доброй лиге на ветре и уже шел приличным ходом. Зато китобой оставался на таком же расстоянии с подветра, а «Лориотта» почти совсем исчезла из виду, прячась где-то в проливе между островами. Выбрав до предела брасы и булини и заложив хват-тали на каждый шкот и фал, мы смогли сохранить свою позицию и с каждым галсом выигрывали понемногу у подветренных судов. Но когда мы подошли к якорному месту, «Аякучо» уже пришел на якорь и на нем скатывали паруса, выравнивали реи и вообще у них все выглядело так, будто ровно ничего не случилось.
Нам, как всегда, повезло — мы нашли оставленный якорь и не пришлось отдавать другой, а через полчаса навели на судне полнейший порядок. Китобой возвратился лишь через два часа и показал свою обычную нерасторопность. Им не только пришлось отдать свой правый становой якорь, но даже стоп-анкер. Они провозились, «промышляя» свой оставленный на грунте якорь, еще часа три, а паруса у них болтались неубранными до самого вечера. «Лориотта» пришла уже после наступления темноты и сразу же отдала другой якорь, даже не пытаясь найти свой якорь, оставленный здесь при срочном выходе в море.
Вся эта история послужила поводом для спора относительно сравнительной ходкости нашего судна и «Аякучо». Капитаны заключили пари, команды тоже приняли это близко к сердцу, но, поскольку оба судна должны были идти в противоположные стороны — мы на ветер, а соперники под ветер — и капитанам не дозволено выбирать рейсы по своему усмотрению, гонка так и не состоялась. Может быть, к лучшему для нас, ибо «Аякучо» уже восемь лет ходил во все концы Тихого океана — в Вальпараисо, на Сандвичевы острова, в Кантон и в Калифорнию — и считался лучшим ходоком среди тихоокеанских «купцов», исключая разве что бриг «Джон Гилпэн» и балтиморское судно «Энн Мак-Ким».
Суббота, 14 ноября. В этот день мы снялись в Монтерей, имея на борту в качестве пассажиров нашего агента и каких-то важных мексиканцев. Чтобы взять их, мы отправились в вельботе на берег. Они уже ждали нас, заранее трепеща перед высокими бурунами прибоя. Для нас же не было ничего приятнее, чем окатить мексиканцев соленой водой. Да и самого агента матросы сильно не любили. Поскольку с нами не пошел никто из помощников, мы надеялись хорошенько искупать пассажиров, тем более что они все до единого были настоящей «пехотой» и не смогли бы усмотреть в этом злого умысла с нашей стороны. Мы придержали вельбот достаточно далеко от берега, чтобы для начала заставить их замочить ноги при посадке. Потом, дождавшись хорошей волны, мы слегка дернули нос в сторону, и вся масса воды обрушилась на корму, не оставив на мексиканцах ни единой сухой нитки. Осыпая море проклятиями, они выскочили из шлюпки и, отряхиваясь, заявили, что теперь ни под каким видом не сядут в нее. Агенту стоило больших трудов уговорить их попробовать еще раз. Теперь мы действовали аккуратно и отошли как полагается. Матросы, поднимавшие на борт багаж гостей, от души веселились при виде этих уже почитавших себя утонувшими личностей.
Теперь все было в порядке, пассажиры на борту, мы подняли кормовой флаг и вымпел (поскольку здесь не было военных кораблей, а «Элерт» оказался самым большим судном на рейде), и остальные суда салютовали своими флагами. Подобрав якорь до панера, отдав сезни и придерживая пузо каждого паруса хват-талями, мы по первой же команде отдали всю парусину, а затем с той же сноровкой выбрали втугую все шкоты и марса-фалы; якорь был выбран, взят на кат, и судно получило ход. Мы решили показать «фонтанщику», как все это делается на порядочном судне, даже если матросов там вполовину меньше, чем у них. Сразу же были подняты бом-брам-реи и поставлены «летучие» паруса, а поскольку мы шли в галфвинд, то без промедления выстрелили лисель-спирты, и люди с кошачьим проворством полезли на реи проводить лисельный такелаж. Капитан же продолжал громоздить все новые и новые паруса, пока судно не превратилось в огромное белое облако, словно парившее над узкой палубой. Еще не достигнув мыса, мы, используя превосходный бриз, уже неслись со скоростью скаковой лошади по «проливу», как здесь называют бухту, протянувшуюся на сорок миль. Ночью совсем стихло, и мы заштилели на все воскресенье на полпути между Санта-Барбарой и мысом Консепсьон. Однако к вечеру поднялся легкий попутный ветер, и судно опять получило ход. В понедельник с утра установился отменный морской бриз, и это подавало надежду благополучно миновать мыс Консепсьон, представляющий для мореплавателя своего рода калифорнийский Горн. Как говорят матросы, здесь дует с начала января до конца декабря. Однако после полудня ветер переменился на чистый норд-вест, дав возможность обогнуть далеко выступающий в океан высокий, скалистый и пустынный мыс, являющийся как бы центральной точкой всего побережья, раскинувшегося на сотни миль к северу и к югу. Здесь малейшее дуновение грозит превратиться в «полный мешок ветра», и еще до наступления темноты бом-брамсели были убраны, а судно под брамселями шло тяжело на крутой волне. В восемь склянок наша вахта спустилась вниз, оставив столько парусов, сколько могли выдержать мачты. Нос уже зарывался в волны, и через бак всякий раз перекатывала вода. Ветер явно усиливался, однако не было видно ни облачка, и солнце ушло за горизонт при совершенно ясном небе.
Мы оставались внизу совсем недолго — слишком очевидны были признаки надвигающегося шторма: всю носовую часть заливала вода, и удары форштевня о волны походили на грохотание парового молота по сваям. Вахта торопливо перебегала по палубе и с уханьем выбирала снасти. Настоящий моряк даже по звуку может сказать, какой парус убирают, и вскоре мы услышали, как один за другим исчезли брамсели, а за ним и бом-кливер. Судно сразу почувствовало облегчение, и мы уже начали было погружаться в объятия сна, как вдруг раздались три тяжелых удара по люку и знакомое: «Все наверх! Рифы на марселях брать!» — выдернуло нас из теплых коек. Погода была не очень холодная, нам не пришлось много натягивать на себя, и мы быстро выскочили на палубу. Я никогда не забуду этого величественного зрелища. Была ясная и Довольно холодная ночь. В небе мерцали поразительно яркие звезды, и, насколько достигал глаз, не было видно ни облачка. Резко очерченная линия горизонта разделяла море и небо. Даже живописец не смог бы изобразить такой ясный, без единого пятнышка небосвод. И при всем этом от норд-веста дуло, словно из преисподней. Обычно, когда видишь с наветра облака, то чувствуешь, откуда налетает ветер; теперь же казалось, будто он возникает из сказочного ниоткуда. Никто, глядя на небо, не смог бы поверить, что это не тихая летняя ночь. Один за другим были взяты рифы на марселях, и не успели мы их подтянуть, как раздался короткий, резкий хлопок, подобный не слишком сильному удару грома — это сорвало с ликтроса кливер и тут же разорвало на мелкие куски. Мы закончили с марселями, собрали остатки кливера и поставили на его место фор-стеньги-стаксель, как вдруг прорвало огромный грот, и парус распоролся сверху донизу, от верхней шкаторины до нижней. «Быстро, грот убирать, пока его не разнесло черту на перья!» — закричал капитан. В одно мгновение мы были на мачте, обматывая изодранные полотнища вокруг рея и обвязывая их сезнями так туго, как только это было возможно. Но едва Мы спустились на палубу, по всему судну раздался громкий треск, и дважды зарифленный фор-марсель разъехался на две части ниже риф-банта от одного нок-бензеля до другого. И опять все сызнова — спускаем рей, закладываем риф-тали и расходимся по рею брать рифы. Потом, набивая тали до отказа, захватываем нижний риф-бант у других бензелей и, аккуратно завязывая узлы у сезней, в конце концов успешно справляемся с постановкой глухо зарифленного паруса.
Едва мы скойлали снасти и ждали уже команды «Подвахтенные вниз!», когда грот-бом-брамсель вырвало из сезней, сдуло под ветер, и он заполоскал с такой силой, что мачту затрясло, словно прут. Кому-то надо было действовать: то ли убрать бом-брамсель, то ли срезать его, иначе мачта неизбежно переломилась бы. Один за другим людей из вахты правого борта посылали наверх, но те ничего не могли сделать. Тогда долговязый Джон-француз, старший вахты правого борта (и лучший матрос, когда-либо вступавший на палубу судна), взбежал наверх и с помощью своих длинных рук и ног сумел все-таки после жестокого единоборства с неистово бьющимся у нока парусом (к тому же над его головой буквально развевался на ветру топсель) усмирить его и принайтовать длинным плетеным сезнем. Раза два его едва не стряхнуло вниз, но он был настоящим матросом, каждый палец у него не уступал по цепкости рыболовному крюку. Плотно обвязав парус, он приготовил рей к спуску, что оказалось долгим и трудным делом — ему приходилось прерываться и по нескольку минут удерживать его что есть мочи, ибо судно закренивало и бросало так, что временами на этой высоте нельзя было пошевелить даже пальцем. Наконец рей благополучно спустили вниз, а потом то же самое проделали с фок- и крюйс-бом-брам-реями. Затем всех снова отправили наверх, и час или два мы работали, не разгибая спин, закрепляли по-штормовому весь рангоут, снимали лисельный, бом-брамсельный и топсельный такелаж, раскрепляли реи, обтягивали наветренные бакштаги и производили прочие приготовления к жестокому шторму. Ночь стояла прекрасная — в меру прохладная для спорой работы и светлая словно день. Стоило увидеть шторм в такую погоду. Но дуло уже с ураганной силой. Казалось, ветер вот-вот сдерет нас с реев. Мне еще не приходилось испытывать такого яростного напора стихии, и все же самое худшее для матроса во время шторма — это темень и соленый душ.
Спустившись на палубу, мы огляделись, чтобы разобраться, который час и кому стоять вахту. Рулевой пробил четыре склянки, и мы выяснили, что вахта правого борта закончилась, а нам осталось стоять еще полвахты. Соответственно вахта правого борта спустилась вниз и оставила нам судно на следующие два часа, однако получив указания быть наготове к вызову наверх.
Только они ушли, как тут же сорвало и изодрало в полоски фор-стеньги-стаксель. Этот парус невелик, и можно было управиться с ним собственными силами, не вызывая подвахтенных. Мы забрались на бушприт, где море то и дело нас накрывало с головой, собрали остатки парусины и, поскольку судно должно нести хоть какие-то передние паруса, принялись готовить другой стаксель. Мы достали новый парус, завели фалы, шкоты и галсы, а также раксы, затем стали на фал и, отдав найтовы, начали поднимать. Но прежде чем удалось поднять его до середины штага, он разлетелся в куски, и, когда мы свертывали фалы, на них не оставалось ничего, кроме ликтроса. Тем временем на фор-марселе стали появляться широкие прорехи, и, видя, что грозит парусу, старший помощник отправил нас на рей убрать его. Он не хотел вызывать для этого подвахтенных, которые и так провели на палубе всю ночь, и приказал разбудить плотника, парусного мастера, кока и стюарда. С их помощью после получасовой борьбы мы совладали с парусом и сумели закатать его. Вот теперь-то ветер по-настоящему подул с ураганной силой. Людей, карабкавшихся по вантам, буквально вдавливало в них, а на реях стало совершенно невозможно повернуться лицом к ветру. И все же нас не секло дождем со снегом среди леденящей душу темноты, как это бывает у Горна, и вместо задубевших от соли штормовок, зюйдвесток и грубых сапог на нас были куртки, парусиновые штаны и легкие башмаки. А это немало для матроса. Только мы спустились на палубу, как рулевой пробил восемь склянок (четыре часа утра), и раздалась команда: «Вахту правого борта наверх!» Однако нам-таки не удалось сойти вниз. Шторм достиг наивысшей силы, ветер резал лицо, словно ножом. Капитан был все время на палубе. Почти незагруженное судно то валилось с одного борта на другой, то ныряло вниз, будто стараясь стряхнуть с себя мачты. В парусах зияли огромные дыры. Сравнительно новый, глухо зарифленный крюйс-марсель разорвался прямо посередине пуза сверху донизу. Подобранный к рею фор-марсель в один миг изодрало в клочья. Лопнул один из цепных ватер-штагов; мартин-штаг развернуло под ветер, переломился блинда-рей; лопнула одна из вантин. В довершение всего сорвало и отнесло к подветренному борту камбуз, начал «ходить» подветренный якорь, который тяжело ударял в борт. Таким образом, работы хватило на полдня для всей команды. Те, кто всегда работал на бизани, влезли на крюйс-марса-рей и после получаса тяжелой работы свернули парус, хотя его пузо вздувалось над нашими головами, затем резким порывом ветра его все-таки вырвало и со страшной силой завернуло под рей, едва не стряхнув нас с пертов.
Оказавшись на палубе, мы увидели, что остальная команда только что спустилась с фок-мачты, свернув изодранный марсель, который был скорее просто обмотан вокруг рея, и он стал похож на забинтованную руку. Теперь у нас оставалась только контр-бизань да еще державшийся под всеми рифами грот-марсель. Но даже это было слишком много, и нам приказали убрать и бизань. Парус был взят на гитовы, матросы полезли на гафель, чтобы вязать сезни, но ничего не могли поделать. Второй помощник обругал их «шайкой отирал» и послал двух лучших матросов, однако не справились и те, так что гафель пришлось спустить вниз. Вся команда была теперь при деле: обтягивали подветренный такелаж, поднимали блинда-рей, найтовили камбуз и заводили тали за мартин-гик, чтобы выбрать его на ветер. Наша вахта левого борта работала на носу, а я помогал устанавливать мартин-гик и вместе с тремя другими матросами более получаса висел за бортом на оттяжках. Несколько раз мы с головой погружались в волны, пока старший помощник не приказал нам лезть обратно на палубу, опасаясь, что нас смоет. Затем надо было взять якоря на рустов, и это целый час продержало всю команду на баке, где беспрепятственно гуляли волны и вообще у подветренных шпигатов воды было по пояс.
Мы уже подумывали, что неплохо бы получить завтрак, поскольку время подходило к девяти часам, но тут стало ясно, что грот-марсель тоже долго не продержится. Однако судну все же необходимо нести хоть какие-нибудь паруса, и капитан тут же приказал поднять фор- и грот-трисели (это были совершенно новые штормовые паруса, сшитые из прочнейшей парусины), оставив грот-марсель на милость ветра. Мы поставили трисели, тщательно привязав их крепкими ревантами и бензелями. К этому времени о грот-марселе можно было говорить только в прошедшем времени, и мы полезли на грот, чтобы собрать остатки парусины из той, что была на мачтах всего сутки назад. Сохранились только трисели. Учитывая их прочность, малые размеры, а также то, что они стояли невысоко, можно было надеяться, что они уцелеют.
Было уже одиннадцать часов, и вахту отправили вниз завтракать, а в восемь склянок (полдень), поскольку все было на местах, на палубе оставили одну вахту, а «бездельники» (плотник, стюард и кок) вместе с подвахтенными отправлены вниз, хотя шторм и не думал утихать. Три дня и три ночи стихия бушевала с яростной силой. Ветер не ослабевал ни на мгновение. Незагруженное судно клало на борт так, что нок фока-рея едва не касался воды. Все это время на небе не появлялось ни единого облачка, хотя бы величиной с ладонь. Каждое утро из моря вставало ослепительно яркое солнце, а вечером оно опускалось за горизонт в потоках собственного света, а через час-другой на потемневшем небосклоне одна за одной начинали ярко, словно в морозную ночь, мерцать звезды. А море меж тем катило свои валы, увенчанные пенными гребнями, катило, насколько достигал глаз, ибо мы находились в открытом море за многие лиги от берега.
Благодаря тому, что твиндеки были свободны, некоторые из нас спали там в подвесных койках, лучше которых нет ничего на свете во время шторма, ибо они являют собой не обычные, а особые «кровати», про которые не скажешь «ветер дует — колыбель качается». Скорее наоборот, когда качается судно, морские койки-гамаки, будучи подвешенными к бимсам, удерживаются в нормальном положении. За все эти истекшие трое суток мы только и делали, что ложились и поднимались — четыре часа на палубе, четыре часа внизу — ели, спали и несли вахту. Некоторое разнообразие вносила лишь вахта на руле, да время от времени какой-нибудь свернутый парус вырывало ветром из сезней, и приходилось опять лезть наверх. Однажды лопнул штуртрос, и это грозило нам гибелью, если бы не старший помощник, который подоспел в тот же миг с аварийными талями к наветренному борту и удерживал ими румпель до тех пор, пока не сменили трос. На рассвете двадцатого ветер начал выдыхаться, и вся команда была вызвана подвязывать новые паруса, хотя дуло еще так сильно, будто объединились два шторма. С превеликим трудом старые паруса были по одному отвязаны и спущены на бык-горденях, а три совершенно новых марселя, приготовленных для обратного плавания вокруг Горна, вынуты из парусной кладовой и изготовлены под присмотром парусного мастера. Их подняли до марсов и привязали к реям уже зарифленными, что потребовало от нас немало усилий. Затем то же самое было проделано с двумя запасными нижними парусами, а также со штормовым кливером. Мы закончили все работы только к двенадцати часам. Никогда еще мне не приходилось так тяжко трудиться без перерыва в течение пяти часов. Вряд ли кто-нибудь из команды захотел бы снова отвязывать и привязывать пять огромных парусов под страшными ударами норд-веста. К вечеру на горизонте появились облака, и шторм умерил свою силу; небо приняло свой обычный, как в свежую погоду, вид. На пятый день мы отдали по рифу на каждом марселе и поставили зарифленный фок, кливер и контр-бизань. Но лишь на девятые сутки плавания с зарифленными марселями мы смогли поставить обычные паруса. Да и пора было «отыгрывать» дрейф, так как мы оказались чуть ли не на полпути к Сандвичевым островам.
Осторожно, буквально по дюйму, да и то с позволения ветра, добавляли мы паруса, но прошло немало дней, прежде чем мы достигли той долготы, где застиг нас шторм. Восемь дней судно лавировало против крепкого ветра, который только потом изменил направление.
Пятница, 4 декабря. После двадцатидневного плавания мы подошли к входу в бухту Сан-Франциско.