Теперь я должен вернуться немного назад. В феврале 1956 года батискаф, как и всегда зимой, стоял в доке на ремонте. Я же в тиши своего кабинета готовился к весенним погружениям, хотя и не знал в точности, какой будет их программа: мне позвонили из министерства и сообщили только о том, что некто профессор Тадайоши Сасаки, находящийся в Европе с какой-то научной миссией, хочет осмотреть батискаф.
На платформах тулонского вокзала японцев довольно мало; поэтому, когда в назначенный день и час я поехал встречать своего гостя, мне нетрудно было отыскать его в толпе пассажиров. Сразу же отправились на военно-морскую базу. В то время я еще не догадывался о целях его визита. Разумеется, имя его мне было знакомо, и я знал, что он занимается исследованиями в области физической океанографии, иначе говоря — гидрологии моря. В то время как термин «океанография» охватывает все научные исследования, относящиеся к морской среде, дну и его строению, гидрология ограничивается изучением физических свойств морской среды; к этой же дисциплине относятся проблемы приливо-отливных явлений. Я знал о погружениях на глубину 300 метров, совершенных профессором Сасаки на борту «Куросио» — судна, предназначенного для научных наблюдений и сконструированного не без участия самого профессора.
Мой собеседник говорил по-английски с сильным японским акцентом. Я понимал его не без труда, подозреваю, что и ему со мной было не легче. Во всяком случае он сразу перешел к делу.
— Думаете ли вы, что французские организации, как научные, так и военно-морские, отнесутся положительно к тому, чтобы батискаф совершил экспедицию к японским берегам я некоторые японские ученые могли бы совершить в нем несколько погружений?
Я немного растерялся, хотя давно уже мечтал о международном сотрудничестве и более широкой эксплуатации батискафа или даже нескольких батискафов. Я стал прикидывать в уме — какие могут быть возражения против франко-японского сотрудничества? С одной стороны, в высших сферах у нас всегда считали, что батискаф должен заниматься исключительно научными проблемами. Так что в этом плане возражений не предвидится. С другой стороны, экспедиция в столь отдаленный район ставит ряд сложных проблем. В то время я уже обдумывал предложение профессора Переса отправиться в Португалию, но до осуществления этого проекта было еще далеко. А тут мне предлагают пройти морем 20 000 километров, чтобы совершить погружение буквально на противоположном конце земного шара! Кроме проблем чисто технического свойства, надо было подумать и о том, сумеем ли мы эффективно работать с людьми, стереотип жизни которых, что ни говори, сильно отличается от нашего.
Впрочем, соблазнительность самой идеи тесного контакта с Японией, такой высокоразвитой и такой далекой страной, и желание продемонстрировать японцам батискаф заставили меня на время забыть о трудностях подобного предприятия. Мы поднялись на борт «ФНРС-ІІІ». Даже беглый осмотр сферы избавляет от необходимости пускаться в длинные объяснения и сразу дает представление о возможностях батискафа. Господин Сасаки, принимавший участие в переводе книги, в которой мы с Вильмом описывали младенчество «ФНРС-III», прекрасно знал батискаф — я сразу это заметил, — и разговор наш принял более конкретный характер. Сфера показалась ему просторнее, чем он ожидал, возможно, потому, что кабина «Куросио» была еще теснее, чем наша. Я показал ему свои научные приборы, в то время весьма примитивные, и он спросил, можно ли установить в сфере прибор для изучения течений, над созданием которого он тогда работал. В ответ на встречный вопрос он уточнил, что ему потребуется протянуть только два электропровода.
Затем мы поговорили о возможностях создания приборов, обеспечивающих непрерывную регистрацию температуры морской воды за бортом. Наличие свободных жил в кабеле как будто позволяло оснастить батискаф такими приборами, о чем я и сообщил своему гостю.
Обедали мы в военно-морском клубе, а потом я пригласил профессора к себе на чашку кофе. Едва ступив в гостиную и познакомившись с моей женой, он вытащил из кармана какую- то коробочку.
— Подарок,— объявил он.
В футляре на подушечке спала великолепная жемчужина, своей округлой формой напомнившая мне мой батискаф; может быть, поэтому мне показалось, что этот подарок — доброе предзнаменование. Всю вторую половину дня мы проговорили о будущей экспедиции.
Профессору хотелось отправить в подводные экскурсии нескольких своих коллег, и я безуспешно пытался убедить его в том, что для серьезных исследований каждому из них придется совершить не одно, а серию погружений. Ведь первое погружение в батискафе — это, как правило, не более чем малоприятное знакомство с ним. Между тем идея профессора Сасаки заключалась в том, чтобы как можно большее число представителей различных отраслей науки получили представление о возможностях батискафа.
Но едва простившись со своим гостем на платформе тулонского вокзала, я понял, что все это — несбыточные мечты, слишком заманчивые для того, чтобы оказаться осуществленными. В те дни мне нередко приходилось принимать у себя ученых, которых приводила ко мне любознательность, и я скоро позабыл о профессоре Сасаки. Через несколько недель после его визита из Парижа мне передали официальный ответ министерства на просьбу японского океанографа. Условие, поставленное министерством, было, на мой взгляд, невыполнимым: они хотели, чтобы Япония взяла на себя все расходы, связанные с экспедицией; но я знал, что профессор Сасаки располагал лишь весьма скромными средствами.
Почему, собственно, в самолете на обратном пути из Португалии мысли мои обратились к этой неудавшейся затее и я принялся грезить о тихоокеанской флоре и фауне? Вероятно, это было предчувствие, потому что несколько месяцев спустя я получил письмо из Японии. Вскрывая его, я не рассчитывал на интересные новости, но оказалось, что профессор Сасаки привлек к своему проекту внимание многих коллег из университетов Токио и Нагои, и они сформировали Японский комитет по использованию батискафа. Одна из крупнейших газет Японии, «Асахи Симбун», предоставила в распоряжение Комитета несколько миллионов иен для финансирования экспедиции. «Нам остается только,— писал профессор Сасаки,— разработать план работ и сделать все необходимое для того, чтобы экспедиция состоялась в 1958 году».
После этого между Тулоном и Токио установилась регулярная переписка. Опускаю детали, относящиеся непосредственно к организации экспедиции. Если при подготовке нашего португальского похода я имел возможность слетать в Лиссабон и урегулировать все вопросы на месте, то на этот раз даже в краткосрочной командировке в Токио мне было отказано за недостатком средств.
Таким образом, на 1957 год у нас была двойная задача: выполнить намеченную программу погружений и одновременно, ввиду предстоящей японской экспедиции, ускорить оснащение «ФНРС-ІІІ» научным оборудованием. С помощью господина Бруарделя, специалиста из Института океанографии, мы оборудовали батискаф батометрами — приборами для взятия проб забортной воды. У профессора Пиккара при создании «Триеста» была идея использовать для этой цели стальную трубку, проходящую внутрь сферы, мы же решили использовать плексигласовые батометры, расположив их на корпусе, поплавка; управлялись они с помощью дистанционного электромагнитного устройства. Конструкция оказалась удачной и в дальнейшем не доставляла нам никаких хлопот.
А вот устройство для непрерывной регистрации давления, температуры и прочих параметров, разработанное Бруарделем, оказалось слишком громоздким — словно в отместку за удачную конструкцию батометров. Оно состояло из 16-миллиметровой кинокамеры, помещенной в вершине конического светонепроницаемого кожуха — блензы и нацеленной на шкалы приборов и циферблат часов. В конце концов решение этой проблемы нашел бывший участник полярных экспедиций господин Мартэн — физик, прошедший конкурс на замещение должности руководителя лаборатории батискафа. Конкурс этот был объявлен ФНРС, когда стало ясно, что из простого наблюдательного пункта батискаф превращается в настоящую научную лабораторию. Для регистрации показаний измерительных приборов Мартэн приобрел электронный потенциограф, который линиями разных цветов вычерчивал на ленте кривые измерений шести параметров одновременно. Установка этого аппарата, более компактного, чем камера Бруарделя, доставила немало хлопот девиаторам тулонской базы: дело в том, что потенциограф создавал сильное магнитное поле, искажавшее показания бортового компаса. Чтобы уничтожить девиацию, компас, пришлось установить в шахте, и пилот батискафа должен был следить за его показаниями через иллюминатор, что было довольно неудобно.
Господин Мартэн работал над созданием нового прибора для измерения температуры. Ему хотелось применить термопары, но изготовление прибора затянулось, и в конце концов пришлось временно использовать обычные резисторы; отдельные детали для этого устройства посылались в Японию самолетом уже после того, как батискаф отбыл из Тулона.
Помня уроки португальской экспедиции, я заказал два домика для склада и мастерской, которые можно было бы установить прямо возле причала. Эти «лаборатории», как их величали японцы, сослужили нам добрую службу, так как только благодаря им мы всегда имели под рукой необходимые запасные части. Военно-морская база Тулона предоставила в наше распоряжение преобразователи для зарядки аккумуляторов, электрический насос для перекачки бензина и передвижной компрессор для зарядки сжатым воздухом баллонов батискафа и аквалангов.
Подготовка к японской экспедиции шла параллельно с выполнением программы погружений, намеченных на 1957 год и посвященных, главным образом, биологическим исследованиям. В нескольких погружениях принимали участие профессоры Перес и Бернар, а также и господин Трегубов. По его инициативе в конце апреля и начале мая — наиболее благоприятный период для изучения пелагической фауны — мы провели ряд погружений в районе Вильфранш. Юго-юго-восточный ветер — «лабеш», поднимающийся после весенних штормов, пригоняет к берегу массы планктона. Поскольку еще в ходе прошлых погружений Трегубов убедился в том, что простое визуальное наблюдение не дает возможности распознать всех представителей интересовавшей его фауны, а тем более произвести какие бы то ни было подсчеты, в помощь нам дали «Калипсо», судно капитана Кусто, занимавшегося ловом планктона на глубине 1000—2000 метров в районе наших погружений.
Из-за постоянного и все усиливавшегося восточного ветра нам пришлось ограничиться тремя дневными погружениями и отказаться от запланированного четвертого, ночного. Ночное погружение в районе Вильфранш состоялось лишь несколько месяцев спустя, точнее — 12 октября. Измерение температуры на различных глубинах позволило обнаружить поблизости от побережья слой теплой воды (13,3°); в мае он лежал на глубине 300—600 метров, а в июле — на глубине 500—700 метров. Этот слой, соленость которого оказалась выше, чем соленость соседних слоев, по-видимому, обязан своим происхождением восточно-средиземноморским течениям, проходящим здесь у самого побережья. Судя по тому, что микропланктон держался лишь в приповерхностном и в придонном слое толщиной около 200 метров, наличие этого теплого слоя никак на планктон не влияло.
Точность визуальных наблюдений за микропланктоном оставляет желать лучшего. Среди светящихся точек в массе планктона на самом деле оказывается множество инородных тел: песчинки, остатки диатомей, раковины, чешуйки и трупы маленьких копеподов. Для описания этой среды, какой она выглядела через иллюминатор, лучше всего подходит слово «снег»; это, разумеется, никак не научный термин, но мы с Вильмом пустили его в ход уже при первых погружениях.
Опыт нескольких погружений научил меня вообще не особенно доверять оптическим наблюдениям или подвергать их критическому анализу. В начале наших исследований профессор Перес и его ассистент Пиккар обнаружили в непосредственной близости от дна слой толщиной 3—5 метров, который совершенно не содержал «снега». Они окрестили этот слой «кристальным». Существование «кристального слоя» интриговало нас до тех пор, пока в разговоре с ректором Дюбюиссоном мы не пришли к выводу, что имеем дело с обычной оптической иллюзией. Падая перпендикулярно к оси зрения, лучи прожекторов давали интенсивный поток фокусированного света, напоминающий освещение, какое создается в ультрамикроскопе; но там это помогает разглядеть мельчайшие детали среды, а в нашем случае, из-за наличия в воде множества взвешенных частиц ила, рассеивающих свет, создалось впечатление кристально прозрачной воды, отчего мы и решили, что в ней нет планктона.
Другое оптическое явление, связанное с преломлением света при переходе из одной среды в другую — из воды в воздух, который заполняет кабину батискафа,— приводит к тому, что у наблюдателя, находящегося возле иллюминатора, создается впечатление, будто дно постепенно поднимается; нужно обладать определенным навыком, чтобы отличить плоское дно от уклона. Еще один оптический обман: фотоснимкам дна, появившимся в научных журналах, было дано ложное толкование — на них увидели крупную донную рябь, то есть складки, якобы образованные на дне течением; на самом дело это просто чередование освещенных и неосвещенных зон, что объясняется положением прожекторов.
Погружение в ночь на 12 октября, проходившее крайне медленно (мы опустились на 1150 метров за 3 часа 47 минут), сказалось весьма плодотворным. Например, нам удалось наблюдать пелагическую фауну в приповерхностном слое толщиной в несколько десятков метров; в дневные часы это невозможно вследствие эффектов, создаваемых в воде естественным освещением. Принадлежащее перу господина Трегубова описание того, что мы увидели, представляется мне одновременно и очень точным с научной точки зрения, и достаточно выразительным: «На протяжении первых 50 метров погружения вокруг нас буквально кишели мелкие гидромедузы, плававшие, так сказать, бок о бок. Их желудки были растянуты проглоченной пищей. Они пробирались сквозь скопления радиолярий и толпы маленьких сифонофор, прямо-таки расталкивая их локтями».
Отмечу еще одно интересное явление: некоторые животные, как, например, эвфаузииды и рыбы-топорики, ночью покидают глубины моря и поднимаются в слои, лежащие всего в 100— 200 метрах от поверхности, ради того, чтобы поохотиться. Животные других видов, напротив, даже ночью остаются на тех глубинах; которые они избрали местом своего обитания.
С профессором Пересом мы погружались в каньон Сисиэ и в районе выхода его на подводную равнину неподалеку от Тулона. Мы еще раз убедились в том, сколь бедна бентическая фауна Средиземного моря; ситуация меняется только по выходе на равнину. Однако на одной из стен каньона, с уклоном около 40°, профессор все же обнаружил какие-то возвышения высотой 10 и диаметром 25 сантиметров, а также отверстия диаметром сантиметра 2—3. Нашли мы также и знакомые нам -кроличьи норы». К нам присоединился профессор Бернар из Алжирского университета, который прежде уже совершил несколько погружений на «ФНРС-ІІІ». Бернара особенно интересовало изменение плотности морской фауны в зависимости от глубины. Он пытался разработать систему визуального подсчета плотности фауны и сразу принялся вычерчивать кривые, которые сделались предметом ожесточенных дискуссий между ним и Трегубовым. Если принять во внимание условия наблюдения, едва ли можно было считать точными цифровые данные Бернара. Во-первых, трудно определить границы зоны, освещаемой прожекторами. Во-вторых, скорость погружения батискафа независимо от желания экипажа непостоянна. Безусловно, кривые, полученные в ходе наших исследований, представляют определенный интерес как результаты визуальных наблюдений, и все же гораздо более ценные данные можно будет получить, когда за бортом батискафа удастся установить специальные приборы для определения плотности фауны.
Предстоявшая экспедиция в Японию послужила предлогом для того, чтобы обратиться в министерство с просьбой, которую я вынашивал уже давно: прислать кого-нибудь на должность помощника капитана или, если хотите, второго пилота батискафа. Должен же кто-то заменить меня, если я заболею или, скажем, сломаю ногу в Японии! Не пропадать же впустую миллионам потраченных иен. Париж удовлетворил мою просьбу, и вот к нам присоединился лейтенант флота О'Бирн. Это был высокий рыжеволосый парень, который напрасно стал бы отрицать свое ирландское происхождение. Он, впрочем, и не отрицал. В течение многих лет одна из подлодок французского военно-морского флота носила имя его деда, подводника, который пошел ко дну со своим кораблем во время первой мировой войны. Очевидно, решившись служить в подводном флоте, молодой лейтенант продолжал семейную традицию.
Страстно влюбленный в свое дело, О'Бирн очень быстро постиг науку управления батискафом. «ФНРС-ІІІ» только что вышел из капитального ремонта, и мы совершили сначала пробное погружение на 20 метров, потом следующее, которое, увы, пришлось прервать на глубине 1500 метров из-за течи в трубке манометра. Оказалось, что один из швов был негерметичен. 29 марта мне наконец удалось впервые показать своему помощнику дно (на глубине 2000 метров) и до отъезда в Японию дать ему возможность самостоятельно провести учебное погружение.
6 апреля «Атсута Мару» пришла в Тулон и приняла на борт «ФНРС-ІІІ», оба домика и всю остальную материальную часть, а также трех моих старшин, которые были в восторге от перспективы месяц с лишним играть роль пассажиров.
14 мая в токийском аэропорту нас — то есть О'Бирна, главстаршину Роста и меня — встречал профессор Сасаки в сопровождении нескольких коллег и многочисленных журналистов. Гостеприимство наших друзей трудно было переоценить; на всякий случай сообщу, однако (вдруг мои сведения кому-нибудь пригодятся), что в Токио отнюдь не считается невежливым без предупреждения позвонить вам по телефону в 3 часа утра. Меня во всяком случае именно в это время поднял с постели некий журналист, желавший знать, сколько лет лейтенанту О'Бирну; оказывается, без этих данных репортаж, предназначенный для утреннего выпуска газеты, не мог выйти в свет. Помню, что я ответил ему вежливо, но сколько именно лет О'Бирну, так и не вспомнил.
Следующие пять дней прошли в непрерывных делах. Официальные визиты, заседания Японского комитета по использованию батискафа, беседы с журналистами из редакции «Асахи Симбун» — все это отнимало у нас массу времени.
19 мая «Атсута Мару» пришла в Иокогаму и выгрузила там ФНРС-ІІІ», в который тотчас было заправлено положенное количество бензина. Наша экспедиция была рассчитана на три месяца; для того чтобы погружения совершались в максимально различных условиях, японские океанографы предусмотрели для нас не одну, а две базы: первая в Онагаве — рыболовном порту на восточном берегу острова Хондо, приблизительно в 300 милях к северо-востоку от Токио. Там нам предстояло обследовать подступы к так называемому Японскому желобу, глубина которого местами достигает 8000 метров; к сожалению, такие глубины недоступны для «ФНРС-IIІ». Затем мы должны были перебазироваться в Урагу в южной части токийской бухты, и вторую серию погружений совершить в зоне вулканов по соседству с Фудзиямой.
Японские таможенные власти отдали нам батискаф сразу по спуске его на воду, но задержали на неделю (для описи) все наше оборудование и оба домика. Поэтому выход в море пришлось отложить до 1 июня. Мы разместились на «Синью Мару», который буксировал наш «ФНРС-ІІІ». Судно это, водоизмещением 300 тонн, прежде было траулером, но во время ядерных испытаний, проводимых американцами в Тихом океане, оно попало под радиоактивные осадки, и после дезактивации «Синью Мару» рыбу уже не ловило, а стало учебным судном студентов Университета рыбного промысла в Токио.
Командир его — капитан 2-го ранга Озава, человек чрезвычайно деятельный и энергичный, проявил о нас и нашем батискафе самую трогательную заботу. Нас поселили в студенческом кубрике — бывшем рыбном трюме, где теперь в центре стоял большой стол, а по обе стороны от него тянулись два ряда коек. Оборудуя этот кубрик, японцы, естественно, не предвидели, что в нем придется жить человеку ростом за 1 метр 70 сантиметров. Так что для меня сделали дощатый топчан между столом и одной из коек, и на него положили несколько матрацев. Лежать было удобно, но в качку все, что падало со стола, валилось мне прямо на голову, и до утра я обычно не выдерживал, а бежал куда-нибудь подальше, на свободную койку.
Из-за плохой погоды переход, рассчитанный на двое-трое суток, растянулся на неделю. Нам даже пришлось тридцать шесть часов простоять, укрывшись в маленьком рыболовном порту, и капитан Озава воспользовался этой остановкой для устройства некоторых приспособлений, облегчивших в дальнейшем буксировку батискафа, поскольку судно Озавы не было специально предназначено для этого; я упоминаю обо всех этих тривиальных для моряка подробностях только потому, что нередко находятся люди, не понимающие, почему батискаф, судно подводное, зависит от погоды на поверхности. Море есть море, и у него свои законы и требования.
Но вот мы и в Онагаве! Прибыв в порт, завершаем последние приготовления. Большое океанографическое судно «Умитака Мару», крейсирующее в районе Онагавы, передает нам данные о температуре и плотности воды, необходимые для определения нужного количества балласта для «ФНРС-ІІІ».
Заграничные экспедиции богаты неожиданностями. В Португалии наши матросы таскали на спине мешки с чугунной дробью; в Японии нам пришлось нанимать местную рабочую силу для того, чтобы снимать с моря «пенку»! Онагава — рыбацкий поселок с населением 25 000 человек, что для Японии немного, и всего с двумя, притом немощенными, улицами, по которым ездят велосипеды, а раз в полчаса с грохотом проносится грузовик. В порту, однако, жизнь кипит: приходят рыболовные суда, трюмы которых ломятся от уловов, а раз или два в день китобои доставляют на буксире туши китов, подводя их к плавучей базе, где они тут же разделываются и перерабатываются. Так вот эта база находилась всего в 50 метрах от «ФНРС-ІІІ» и отравляла нам воздух. Это во-первых. А во-вторых, все море вокруг было покрыто настолько толстым слоем жира, что наши аквалангисты не могли работать. Пришлось нам нанять японцев, которые длинными скребками очищали поверхность воды. Словом, пока мы готовились в гости к обитателям подводного мира, они навещали нас на поверхности в самых различных видах, особенно часто — я бы даже сказал чересчур — в виде знаменитых бифштексов из китового мяса.
К вечеру мы сбежали из вонючего порта и нашли прибежище в местной гостинице, где и получили свою долю экзотических впечатлений. Обычно в японских гостиницах чаны, исполняющие функцию ванн, ставятся по нескольку штук в одном помещении, чтобы клиенты, наслаждаясь купанием, могли одновременно получать удовольствие от приятной беседы; однако мне и моему помощнику предоставили индивидуальные кабинки. Желая, очевидно, возместить нам отсутствие общества, жена владельца гостиницы по нескольку раз заходила в кабинки, приветливо улыбалась и говорила что-то по-японски. Комнаты нам тоже дали отдельные; в них не было решительно никакой мебели; вечером приходила служанка, раскатывала по полу матрац и забирала всю одежду, взамен выдавая юката — просторное кимоно со штампом гостиницы на спине.
Моему экипажу, состоявшему из четырех человек, отвели одну общую комнату, более просторную, чем моя. Вечерами, мы собирались в этой комнате и ужинали все вместе — одетые все шестеро в юката, мы усаживались на корточки вокруг длинного низкого стола и ловко орудовали знаменитыми палочками для еды. Пользоваться ими нетрудно, когда вам подают обычное японское блюдо вроде сырого цыпленка, рыбы или сырых овощей (все это нарезается мелкими кусочками); труднее приходилось, когда повар в порыве гостеприимства, достойного всяческих похвал, приготовлял для нас глазунью или бифштексы по-французски.
Любезность и радушие хозяев заставляли нас забыть о своем одиночестве. Нам было нечего читать, не было даже газет, и вообще из внешнего мира не поступало никаких новостей. Мы проводили вечера, обсуждая завтрашнюю работу.
Прошло четыре дня, и все приготовления на борту «ФНРС- ІІІ» были закончены. Мы предприняли первую вылазку, но, проведя в море всего около двенадцати часов, вернулись из-за непогоды. Лишь два дня спустя мне удалось наконец совершить погружение в обществе журналиста из «Асахи Симбун», которому по вполне понятным соображениям была предоставлена возможность первым составить мне компанию.
Мы рассчитывали опуститься на дно на глубине 3000 метров, но нам это не удалось; в тот день я испытал величайшее унижение в своей жизни. Даже когда мне приходилось прерывать погружение из-за неисправности механизмов или электрооборудования, меня это выводило из себя; представьте же себе мое отчаяние, когда я понял, что погружение не удастся довести до конца из-за моей ошибки в управлении батискафом!
На приборной доске «ФНРС-ІІІ» имелись две кнопки, управляющие сбросом балласта. Одна из них отключала электромагниты малых люков, бункера начинали постепенно освобождаться от балласта, и спуск батискафа замедлялся. Вторая кнопка, расположенная рядом, отключала другую группу электромагнитов, отчего открывались большие люки на дне бункеров, и батискаф почти мгновенно сбрасывал весь балласт. Во время погружения я обычно выключал свет в кабине, чтобы наблюдатель лучше видел то, что происходит за иллюминатором. Однако в темноте нетрудно ошибиться кнопкой, поэтому я заказал на верфи небольшую откидную крышку из плексигласа, прикрывающую обе кнопки; в ней должны были проделать отверстие против кнопки, управляющей маневровым сбросом балласта, а для того чтобы нажать кнопку аварийного сброса, нужно было откинуть крышку. Возможно, я плохо составил задание; так или иначе, в полученной крышке я обнаружил Два отверстия. Пусть заклеят второе отверстие клейкой лентой, решил я, и отдал соответствующее распоряжение, но не проверил, выполнили ли его. И вот в тот день, достигнув глубины 1200 метров и желая замедлить погружение, я стал ощупью искать отверстие и, наткнувшись на него, без колебаний нажал находившуюся за ним кнопку. Я тут же понял свою ошибку, но было поздно: прощай балласт и вся дробь! Мы быстро пошли вверх. Журналист, говоривший только по-японски, ни о чем не спросил и даже не обернулся. Вернувшись на поверхность и обнаружив, что так и не побывал на дне, он, вероятно, расстроился. Однако это не помешало ему написать восторженную статью.
Несколько дней спустя я расквитался с враждебно настроенной судьбой, благополучно посадив «ФНРС-ІІІ» на дно на глубине 3000 метров. Со мной был профессор Сасаки. Судя по тому, что он потом написал о батискафе — а к его мнению присоединились и все его коллеги, совершившие погружения в ту экспедицию, — наш аппарат полностью оправдал ожидания ученого. «Я ступил на борт «ФНРС-ІІІ» с полным доверием к нему,— писал Сасаки,— а вот «Куросио», на котором я погружался несколько лет назад, показался мне не слишком надежным снарядом».
Ни один из погружавшихся со мной ученых ни жестом, ни словом не выдал своего волнения,— и все же я совершенно уверен, что всякий, погружающийся впервые, испытывает его; конечно же, для серьезной исследовательской работы в батискафе необходимо к нему привыкнуть. Во время этой первой японской экспедиции я не раз пожалел о том, как была составлена программа; мне казалось, что было бы лучше ограничить число участников, но зато предоставить каждому возможность совершить несколько погружений.
Только профессор Перес, вновь присоединившийся к нам в Онагаве, принял участие в двух погружениях подряд. Среди прочего его занимала проблема великих морских течений, проходящих здесь вблизи от поверхности океана. Известно, что теплые воды течения Куросио, температура которого достигает 27°, омывают восточные берега островов Японского архипелага, а встречное течение Ойясио, идущее из Охотского моря, приносит холодные и, следовательно, более тяжелые воды. Это, повторяю, давно известно. Но я никак не мог предположить, что граница между обоими течениями, проходящими одно над другим, выражена настолько резко. Температура на поверхности воды была, по нашим измерениям, 22°; затем она быстро понижалась, и на глубине 230 метров составляла всего 14°; еще несколько метров — и температура скачком опустилась до 4°. За десять секунд «ФНРС-ІІІ» перешел из одной зоны в другую, и этот переход сопровождался полным изменением картины подводного мира. Поблизости от поверхности мы наблюдали лишь несколько отдельных животных и с трудом различали небольшое количество планктона, состоявшего из микроскопических существ, державшихся довольно далеко друг от друга. В холодных слоях картина совершенно преобразилась: в поле нашего зрения повисло облако, состоявшее из миллионов светящихся точек; планктон казался невероятно густым. В ходе нескольких погружений мы убедились в том, что здесь, как и в Атлантике, плотность планктона значительно меняется с глубиной. Порою особенное скопление его наблюдалось у самого дна.
Однажды на глубине 1100 метров мы попали в слой настолько густого планктона, что за иллюминатором буквально ничего не было видно, кроме сплошного белесого тумана, в котором иногда попадались медузы разного цвета и формы, висевшие в самой толще этого питательного пюре.
Фауна Японского моря совершенно ошеломила профессора Переса. Во время погружения с О'Бирном он видел медузу, которая настолько потрясла его своей красотой, что он подробно описал ее мне: коричневый колокол, зеленоватая внутренняя поверхность, и четыре щупальца около рта, длиной по полметра каждый, рассказывал он.
Здесь было множество морских животных: мы видели гидроидов-сольмиссов, тонких и хрупких, как и их средиземноморские и атлантические сородичи; встречали гребневиков — двоюродных, так сказать, братьев медуз, их мерцающие, свешивающиеся лопасти в самом деле похожи на гребни; наблюдали многочисленные студенистые существа диковинного вида, опознать которые мы не могли и потому дали им свои собственные названия: шар-монгольфьер, мяч для рэгби, парашют. Эти странные животные, длина которых составляла в среднем около 30 сантиметров, не выдерживают подъема на поверхность: захваченные планктонными сетями, они по пути превращаются в кашу. Но мы сфотографировали несколько особей. Профессор Перес показывал потом эти снимки своим коллегам на нескольких научных конференциях, но никто не мог помочь ему классифицировать неведомые существа. «Нет, я определенно не знаю, что они такое,— писал он мне в 1959 году,— но это не имеет никакого значения: рано или поздно мы это узнаем, не сейчас, так через год, через два, через пять лет или, может быть, позже...»
Время идет; с тех пор мы совершили уже три экспедиции в японские воды, но определить, что собой представляют эти таинственные животные, так и не удалось.
Профессор Перес был буквально очарован обитателями подводного мира в районе Онагавы. Особенно восхищала его их расцветка. Процитирую одну из его записей, относящуюся к нашему совместному погружению: «Скользят на своих длинных, изогнутых антеннах креветки-сергестиды. Рыб мало. А вот пелагический червь томоптерис... Животное, конечно, не такое уж редкое, но обычно он белый и в длину имеет не больше 5—6 сантиметров, а этот — ярко-красный и длиной сантиметров 35... Просто поразительно». Подобное признание ученого, совершившего к тому времени уже девять погружений, представляется мне знаменательным.
В целом, собственно, океанское ложе здесь почти не отличалось от всего, что мы видели на дне Средиземного моря и в Атлантике: тот же илистый грунт, те же норы, отверстия, холмики. Разница заключалась в чрезвычайно обильной фауне, которая всякий раз приводила в восторг участников погружений.
Свободно плавающая фауна словно соревновалась в разнообразии с прикрепленной; плавали, касаясь ила, креветки всех размеров, от 5 до 60 сантиметров; появлялись полорылы со скошенными мордами, галозавры, угри-офихты, морские окуни. Все радовало глаз — и грациозные движения рыб, безразличных к нашему присутствию, и восхитительная пластика морских звезд, невозмутимых и неподвижных, и прихотливые формы сидячих полихет, разместившихся поблизости от крупных голотурий и словно обмахивающихся веерами. Кое-где дно было украшено роскошными разноцветными актиниями, большими морскими лилиями, кораллами-фуникулами, раскинувшимися прямо на иле. Некоторые виды обитали на дне колониями. Повсюду, где мы находили выходы каменистых пород, они были покрыты кораллами.
Правда, когда мы с профессором Сасаки опустились на глубину 3100 метров, зрелище за иллюминатором уже не отличалось таким разнообразием; и все же Сасаки никак не мог оторвать взгляд от небольших крабов, размером от 2 до 7 сантиметров, которые без конца сновали по дну, то покидая своя норки, то снова прячась в них. Все же основной его задачей было изучение придонных течений; мы обнаружили их еще в Атлантике и Средиземном море, но в то время на «ФНРС-III» не было приборов, чтобы определить их направление и скорость. Этой проблемой занялся профессор Мартэн, но работы по созданию приборов еще не были завершены; Сасаки же состряпал (не вкладываю в этот термин оскорбительного смысла) устройство, состоявшее из плексигласовой вертушки с постоянным магнитом и обмоткой, посылавшей в кабину электрический сигнал при каждом обороте вертушки. Однако прибор оказался слишком хрупким и не выдержал перехода к месту погружения. Оставалось прикидывать скорость течения просто на глаз.
Для этого мы неподвижно зависали на гайдропе и следили за облачками ила, которые уносило течение, или за движениями длинных «рук» морских лилий. Вооружившись хронометром, профессор Сасаки пытался также определить скорость течения по быстроте перемещения планктона; у него получилось, что она составляет около 2 сантиметров в секунду, то есть 72 метра в час.
5 июля мы с сожалением покинули Онагаву. Не хотелось расставаться с друзьями, но нужно было идти в район второй серии погружений, тоже у японских берегов. 8-го числа, после восхитительного перехода по спокойному морю, мы расположились в Ураге, у входа в Токийскую бухту. В этом крупном центре судостроительной промышленности не было гостиницы, и нас поместили в один из клубов, которые администрация верфи открыла специально для приезжих. Тут уже не было национальной японской экзотики, но зато нам предстояло познакомиться с другой экзотической особенностью японских островов — с тайфунами.
Спасибо американской и японской службам наблюдения и оповещения — по крайней мере, нам не приходилось опасаться, что ураган неожиданно застигнет нас в море. За тайфунами, зарождающимися в сердце Тихого океана, следят весьма тщательно, и о движении их к архипелагу сообщают за несколько дней вперед. Время года было как раз довольно опасным в этом отношении, и нам несколько раз приходилось откладывать выход к району погружения из-за погоды. Тайфунам присваиваются порядковые номера и красивые женские имена. 23 июля за наш батискаф взялась Алиса Двенадцатая. Поджидая ее и вовсе не надеясь, что она окажется прелестной девочкой из Страны Чудес, мы задраили на «ФНРС-ІII» все люки и иллюминаторы и поставили его на растяжки между четырьмя буями. Под проливным дождем, летевшим почти параллельно земле, так как скорость ветра достигала 150 километров в час, мы с О'Бирном пытались фотографировать батискаф, прыгавший на ослепительных пенных гребнях. Лишь двое суток спустя погода улучшилась, и мы снова взялись за работу. Вторая серия состояла из пяти погружений на глубину от 760 до 3200 метров. Эти погружения позволили ознакомиться с возможностями батискафа четырем японским профессорам — Ниино, Кумагори, Кубо и Циба — и одному фотокорреспонденту по имени Хайясида.
Рельеф морского дна в этом районе таков, что посадка батискафа на дно крайне опасна. Японские друзья — и моряки, и ученые — не раз нас об этом предупреждали. Говорили даже, что мы рискуем опуститься в кратер вулкана! Может быть, если откажет эхолот, о приближении к вулкану предупредят нас забортные термометры?
Фауна нас разочаровала, но дно не обмануло наших ожиданий, и мы обнаружили ряд интересных явлений. Прогуливаясь по дну в обществе профессора Ниино, например, я заметил каменные глыбы со свежими следами разломов, совершенно еще не покрытые осадками. Что это — последствия оползня, процесса образования складок, моретрясения? Несомненным было одно: камни эти появились незадолго до нашего погружения и скатились сюда с какого-то более возвышенного участка дна.
30 июля профессор Кумагори опускался с О'Бирном. Когда батискаф исчез в волнах, эхолот на «Синью Мару» показывал глубину 3000 метров; планом предусматривалась посадка на дно. Позже мой помощник рассказывал мне подробности этого погружения. Первые тревожные минуты он пережил, когда на глубине 2900 метров обнаружил, что эхолот, обычно оповещающий о приближении дна за 200—300 метров, не дает никаких сигналов. О'Бирн из предосторожности сбросил немного дроби, и батискаф замедлил скорость погружения до 2—3 сантиметров в секунду. Глубиномер показывал уже 3000 метров, а эхолот все еще бездействовал, и вдруг — легкий толчок, и корпус батискафа начал содрогаться! О'Бирн без околичностей оттеснил профессора от иллюминатора и, прижавшись к стеклу, увидел сбоку отвесную стену утеса, которого касался горизонтальный руль правого борта. О'Бирн снова взглянул на эхолот — по-прежнему ничего! Он снова сбросил дробь, и батискаф почти неподвижно повис возле утеса. Что было под ними? Одна вода, и где дно — неизвестно. Профессор Кумагори снова занял свое место перед иллюминатором — его интересовал только сам утес, который он прямо-таки пронзал своим пылающим взором. Новое сотрясение корпуса — на этот раз стену задел горизонтальный руль левого борта. Теперь О'Бирн разобрался в ситуации: увлекаемый течением, батискаф попал в расщелину, очевидно, это была трещина в горных породах. Рука его потянулась к кнопке сброса балласта. Маневрировать, включать двигатель было опасно — батискаф мог попасть в ловушку под каким-нибудь нависающим выступом скалы. Существовал лишь один путь к спасению — вернуться на поверхность. И О'Бирн остался верен нашему всегдашнему девизу: «Без нужды не рисковать, к подвигам не рваться». Он нажал кнопку, и какое-то время профессор Кумагори еще следил за уходящей вниз стеной утеса; горизонтальный руль правого борта бился о камень на протяжении 200 метров подъема.
Несколько недель спустя батискаф готовили к погрузке на судно, которое должно было доставить его на родину, и мы в полной мере оценили ущерб, нанесенный обоим горизонтальным рулям. Инцидент этот заставил меня задуматься. Для подобных разведок необходимо было установить на батискафе гидролокаторы бокового обзора, и я дал себе слово заняться этим по возвращении во Францию.
Фауна в зоне этих спящих вулканов — некоторые из них, между прочим, время от времени просыпаются — была определенно беднее, чем в районе Японского желоба. По-настоящему богатый животный мир мы наблюдали только при погружении на 760 метров. Особенно много там было морских ежей-спатангидов — крупных оранжевых шаров, которые как бы трепещут, лежа на дне. Иногда из нор диаметром сантиметров 10 высовывались вдруг два-три розовых щупальца. Принадлежали они, несомненно, крупным офиурам, зарывшимся в ил, но ни одна из них так и не соблаговолила показаться нам.
К 15 августа мы вернулись в Иокогаму. Экспедиция закончилась. Мы возвратили свой запас бензина японской фирме, у которой его одалживали, и пригласили таможенных чиновников убедиться, что на борту батискафа нет никаких незаконных грузов. Наконец «ФНРС-ІІІ» занял место на палубе грузового судна.
Японские ученые заявили, что убедились в том, сколь полезен батискаф. Четыре года спустя, когда мне довелось снова встретиться с ними во время японской экспедиции «Архимеда», они признались, что несмотря на все усилия, не сумели получить средства для постройки батискафа у себя на родине. Тем большим был их интерес к предстоящим погружениям.
Не без сожаления улетал я из Токио; дальние вылазки пришлись мне по вкусу, а план следующего года обещал лишь погружения в районе Тулона — в водах сравнительно бедных с точки зрения биологии. Однако во Франции меня ожидала добрая весть: отпущены ассигнования на постройку нового батискафа. Теперь будем строить уже не на пустом месте, думал я: опыт многочисленных погружений поможет найти новые конструкторские решения.
Так что задача моя на будущий год усложнилась; предстояло продолжить подводные исследования на «ФНРС-ІІІ» и одновременно следить за постройкой второго батискафа. Пройденный путь позволял рассчитывать на успех и в будущем.