отрывок из своего дневника, относящегося к двадцатым годам: "Сейчас у меня под балконом
бегает в высшей степени насупленный мальчик, который уже часа два является в своих
собственных глазах паровозом. С унылой добросовестностью, словно исполняя какую-то
необходимую, но трудную должность, он мчится по воображаемым рельсам и пыхтит, и
шипит, и свистит, и даже выпускает пары. Никакого смеха в игре этой нет, а между тем она
его любимейшая: все лето он предается ей с угрюмым азартом, совершая регулярные рейсы
между рекою и домом. Во время этой игры у него и лицо паровозное, чуждое всему
человеческому".
Если же те умственные игры, о которых у нас идет речь, кажутся ребенку смешными, это происходит, во-первых, от обратной координации предметов, которая сама по себе
порождает в большинстве случаев эффекты комические; во-вторых, оттого, что эти игры
107 Жорж Дюамель, Игры и утехи. Перевод с французского В.И.Сметанича, Л. 1925, стр. 46.
100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Чуковский Корней «От двух до пяти»
всегда и неизменно ощущаются ребенком как игры. Играя во всякую другую игру, ребенок
предается добровольному самообману, и чем сильнее этот самообман, тем увлекательнее
игра. Здесь же наоборот: игра осуществляется постольку, поскольку этот самообман осознан, обнажен и выдвинут на первое место.
Конечно, всякая иллюзия, необходимая для осуществления игры, ограничена. Когда
ребенок на взморье печет из песка пироги, он никогда не забывается настолько, чтобы
проглотить свое печенье. Он всегда хозяин своих иллюзий и отлично знает те границы, в
которых эти иллюзии необходимо держать. Он величайший реалист в своих фантазиях. Но
ребенку, играющему в паровоз, игра доставляет тем большее удовольствие, чем больше он
верит в созданную его воображением иллюзию. А ребенку, играющему в перевертыши, в
"мир вверх ногами", игра доставляет удовольствие лишь в том случае, если он ни на минуту
не забудет подлинного взаимоотношения вещей, полярно противоположного тому, которое
он утверждает в игре, то есть - чем меньше он верит в созданную его воображением
иллюзию.
Когда ребенок, намеренно перетасовывая качества немых и слепых, заставляет немого
кричать, а слепого подглядывать, эта игра только потому и является для него игрой, что он
доподлинно знает и помнит истинные качества немых и слепых. Здесь он не столько
предается иллюзии, сколько разоблачает ее и таким образом служит торжеству реализма.
Осознание игры как игры, конечно, еще более способствует комическому действию, производимому ею, но, повторяю, не о комизме хлопочет ребенок, когда занимается этой
игрой: главная его цель, как и во всякой игре, упражнение новоприобретенных сил, своеобразная проверка новых знаний.
Ведь ребенок - и в этом вся суть - забавляется обратной координацией вещей лишь
тогда, когда правильная координация стала для него вполне очевидной.
Когда представление о льде нерасторжимо связалось у ребенка с представлением о
холоде, когда представление о землянике столь же прочно соединилось с представлением о
лесе, когда понятие "рыба" навсегда прикрепилось к понятию "вода" - только тогда, но не
раньше, ребенок начинает играть этими координатами понятий.
Чуть, например, он усвоил себе полезнейшую, нужнейшую истину, что горячее жжется, он с величайшим удовольствием воспринял шутливую народную английскую песню о том, как некий смешной человек обжегся холодной похлебкой.
Таким образом, эта смысловая игра всякий раз знаменует собой благополучное
завершение какого-нибудь ряда условий, производимых ребенком для координации своих
представлений. Это, так сказать, последняя веха на долгой и трудной дороге.
Предположим, что ребенок окончательно усвоил координацию крупного роста с силой
и малого со слабостью, установил для себя навсегда, что животное чем больше, тем сильнее.
Когда эта идея становится ясна окончательно, ребенок начинает ею играть. Игра заключается
в том, что прямую зависимость он заменяет обратной. Большому приписываются качества
малого, а малому - качества большого.
Эта игра выражается в бесчисленных детских стишках про самых ничтожных букашек, которые наделяются особенностями огромных зверей. Гибель маленькой мухи изображается
в них как величайшая катастрофа вселенских размеров: