- Бог есть, но я в него, конечно, не верю.
Бабушка внушала ей догматы православной религии, отец, напротив, вовлекал ее в
безбожие, и она, желая угодить и той и другой стороне, выразила одновременно в одной
крошечной фразе и веру и неверие в бога, обнаружив большую покладистость и (в данном
случае!) очень малую заботу об истине:
- Бог есть, но я в него, конечно, не верю.
Высказывая два положения, взаимно исключающие друг друга, ребенок даже не
заметил, что у него получился абсурд.
- А бог знает, что мы ему не верим?
Ни в социальном, ни в биологическом плане тюте истины еще не нужны ему, и оттого
он так охотно играет понятиями, легко создавая для себя разнообразные фикции, и
распоряжается ими то так, то иначе, как вздумается.
Четырехлетняя девочка играет деревянной лошадкой, как куклой, и шепчет:
- Лошадка надела хвостик и пошла гулять.
Мать прерывает ее: лошадиные хвосты не привязные, их нельзя надевать и снимать.
- Какая ты, мама, глупая! Ведь я же играю!
Из дальнейшего выясняется, что истина о неотделимости лошадиных хвостов издавна
известна девочке, но именно поэтому она может оперировать противоположным понятием, создавая воображаемую ситуацию, дабы играть со своей бесхвостой лошадкой, как с куклой,
- то есть одевать, раздевать ее.
100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Чуковский Корней «От двух до пяти»
Чем больше вглядываюсь, тем яснее вижу, что наши "взрослые" отношения к истине
нередко бывают чужды ребенку - особенно во время игры.
Какие только игры не увлекают ребенка! Среди них очень заметное место принадлежит
смысловым играм, целесообразность которых вполне очевидна: ребенок как бы тренируется
для будущей умственной деятельности.
Одна из этих игр заключается именно в том, что ребенок, услышав два разных
истолкования одного и того же факта, соглашается одновременно "верить" обоим.
Очевидно, в такие минуты истина кажется ему многообразной, пластичной, допускающей неограниченное число вариантов.
Здесь вполне применимо меткое английское слово halfbelief! полуверие, вера
наполовину.
Это полуверие имеет разные степени, и порою мне кажется, что ребенок управляет им
по собственной воле.
Пятилетняя Люся спросила однажды у киевского кинорежиссера Григория
Прокофьевича Григорьева:
- Почему трамвай бегает туда и сюда?
Он ответил:
- Потому что трамвай живой.
- А отчего искры?
- Сердится, хочет спать, а его заставляют бегать - вот он и фыркает искрами.
- И неправда! - закричала Люся. - Он не живой и не сердится.
- Если бы не живой, не стал бы бегать.
- Нет, там такая машина, мне сам папа сказал, я знаю!
Григорьев был обескуражен ее реализмом и смолк. Но через некоторое время услышал, к великому своему изумлению, как Люся поучает подругу:
- А ты и не знаешь? Если бы не живой, разве бегал бы взад и вперед? Видишь - искры: трамвай сердится, хочет спать, набегался за день.
Подруга слушает ее и верит ей ровно настолько, насколько это нужно для данного
случая.
Люся продолжает наслаждаться гипотезой о живом и очень сердитом трамвае. И хотя
ей отлично известно, что такое трамвай, она не без успеха вычеркивает из своего сознания