Евгений Перемышлев
Двойной портрет
Не новость, что художники пишут автопортреты: как всматриваются они в натуру, так всматриваются и в собственное лицо. Бывает, автопортрет занимает все пространство холста, бывает, автор помещается на заднем плане, втискивается в толпу, и лишь знатоки могут разглядеть, догадаться, кто перед ними.
Иногда художники затевают большую игру и, задавая загадки искусствоведам, надевают чудесные костюмы, густо пудрятся или кладут румяна, широко подкрашивают глаза, будто хотят сказать: догадайтесь, кто перед вами? Так было на картине А. Яковлева и В. Шухаева "Пьеро и Арлекин". Но то ведь живопись!
В литературе автопортрет - редкость, а двойной портрет, настойчиво рисуемый десятилетиями, переходящий из книги в книгу и каждый раз принимающий новые очертания, - и вовсе вещь небывалая. Для чего он нужен? И что он значит? Почему не дает покоя автору? Стоит вглядеться пристальней.
Виктор Шкловский сетовал в частном письме: "Я в долгу перед Всеволодом Ивановым, не написав прямо и внятно, какой он большой писатель и как в нем время не узнало свое же собственное будущее".1 Это не совсем так, ибо если собрать воедино написанное Шкловским о Вс. Иванове, начиная от мемуаров и критических статей двадцатых годов и кончая воспоминания и личными письмами, получится любопытная монография. И все-таки что-то странное звучит в покаянном тоне письма, нечто осталось затерянным между словами. Вот я и попытаюсь досказать недоговоренное или хотя бы растолковать произнесенное скороговоркой: "Мы были дружны со Всеволодом, сходясь, расходясь. Но мы были всегда друг другом заинтересованы",2 чтобы понять, о чем тут речь.
Дружба литераторов - вопрос, казалось бы, частный. Однако сейчас для русской культуры куда важнее решать вопросы частные, личные, чем разбираться в хитросплетениях сюжетных ходов, приглядываться к мерцанию аллюзий, либо проделывать сложные операции, отскребая засохший клей с масок литературных героев, дабы разглядеть лицо прототипа. Впрочем, если проникнуть в суть человеческих взаимоотношений, бездны смыслов разверзнутся сами собой: и в книгах, и в биографических перипетиях равно запечатлелась эпоха.
Рассуждая о годах юности в "Истории моих книг", так и не опубликованной до сего дня без цензурных изъятий и саморедактуры, Вс. Иванов вспоминает об остром ощущении собственного "провинциализма" по прибытии в Петроград. Проблема больше выдуманная молодым человеком, чем действительная, но куда деться от нее? Даже Шкловский, едва ли не один из первых, с кем познакомился и подружился Вс. Иванов, и тот, обладая большим литературным опытом, будучи добровольным куратором "Серапионовых братьев", явно представлялся ему "старшим"3.
Иное дело, когда они позднее встретились в Москве: Вс. Иванов стал уже известным писателем, Шкловский, не так давно вернувшийся из эмиграции, как бы начинал литературный путь сначала. "Старшинство" отринуто, надо зарабатывать деньги, кормить семью. А жизнь вокруг меняется, грохочет, она переполнена соблазнами, как жизнь любой столицы. Люди хотели сытно и вкусно есть, красиво одеваться, читать занимательные книги. Авантюрный роман с продолжением, наподобие "Тарзана" - вот что требовалось теперь. Роман "Иприт"4, изданный девятью отдельными выпусками, продавался в газетных киосках.
Как соавторы работали вместе, уму непостижимо. Более житейски противоположных людей и представить трудно: экстравертный, афишно яркий Шкловский и Вс. Иванов, молчаливость и замкнутость которого анекдотически обыгрывалось в устных рассказах знакомых, - а роман между тем сочинялся.
Авторы вовсю веселились, придумывая занимательные приключения матроса Словохотова и медведя Рокамболя, шутили, обращаясь к читателям, что хорошо бы женить сына Шкловского на дочери Вс. Иванова, а также обыгрывали мотивы своих прежних книг и факты собственных биографий: китаец Син Бин У, доблестно павший на страницах "Бронепоезда 14-69", торжественно воскрес, ибо как он мог погибнуть, не выполнив полностью долг перед всемирной революцией5; скрытые цитаты возвращали к "Zoo"6, сцены газовых атак таили воспоминания о боевом прошлом Шкловского, а еще в романе появилась некая Сусанна, которая даст имя героине "У" Сусанне Львовне Мурфиной.
Чуть позже Вс. Иванов оценивал "Иприт" как явную неудачу, хотя не отрицал, что роман научил его "делать сюжет"7. Сейчас, оглядываясь назад, можно увидеть: достижений и приобретений в этой работе оказалось больше, чем неудач, - был опробован новый метод обработки литературного и биографического материала, здесь же возник "двойной портрет" Вс. Иванова и Шкловского - пусть эскизный, но впервые, а за пародией и травестией проглядывало явление серьезное и научное, названное позднее "литературной личностью".
Статья Б. М. Эйхенбаума "Литературный быт" выйдет из печати лишь в 1927 году, а между тем авторы "Иприта" каждый по-своему строили собственные "личности": Вс. Иванов придумывал бесконечные варианты автобиографии и "автопортреты"8, Шкловский создавал образ автора в своих книгах и отличался необыкновенным поведением на публике. Современники определяли его как "человека, известного буйством всей России", он скромно говорил о себе как о человеке "пикнического сложения", и далее в той же книге "Гамбургский счет" весело и безапелляционно заявлялось, что действительный Шкловский ничего общего со Шкловским "литературно-книжным не имеет"9.
Итак, в авантюрном сочинении были опробованы тема и приемы, которые Вс. Иванов использует столь блистательно и странно, что произведение, созданное по новому методу, останется непонятым и современниками, и потомками. Мне уже приходилось писать о романе "У"10, и потому надо в чем-то повториться, но в данном случае меня интересует то, что относится к "двойному портрету", не более11.
Судьба книги и ее восприятие осложнены изощренным художественным построением, "У" аллюзивен от начала до конца, и это создает главные трудности. Высказывались разные предположения о литературных источниках романа, с подсказки Шкловского поминались и Рабле, и Петроний, и Честертон. Между тем "У" ориентирован на современную советскую литературу, в первую очередь на книги самого Шкловского, упомяну лишь "Поиски оптимизма", "Zoo", "Технику писательского ремесла", возможно, "Гамбургский счет", а также статьи о творчестве С.М. Эйзенштейна12.
Желание опробовать чужие теоретические выкладки было бы слишком "лабораторным", притом, что Вс. Иванов чутко воспринимал именно теплорожденный момент настоящего: ведь и появление подобного замысла уже есть реакция на время. Вопрос "как жить?" стал самым важным. Многие вовсе не понимали, что жизнь меняется, а кто понимал, не разглагольствовал вслух. В литературной среде рассуждали о том, как писать, о чем писать, у кого учиться писать, чтобы верно отразить современность. Опыт классиков не отрицался наотрез, но рассматривался как недейственный ввиду иных социальных условий, а новых форм не существовало (или считалось, что не существует). Особенно определенно эти положения высказаны в книге "Техника писательского ремесла" 13.
В романе "У" проверка чужих теорий пародийно усложнена наложением цитаты на цитату, пародии на пародию. Вот пример, будто бы прямая отсылка: "Однажды, имея привычку для скорейшей ловли мыслей писать без знаков препинания, я ошибкой отправил рукопись в переписку, не просмотрев. Машинистка сама расставила знаки, а так как до сего она работала у В. Б. Шкловского, то рукопись приобрела вид плохо разваренного гороха. И что же? Редактор встретил меня услужливо: "Наконец-то вы прекратили суемудрствовать, перестроились, одолжили, а то, бывало, на фразе застрянешь - и заседание улетит. Не принимаю ваше прошлое за злонамеренность, но доказательство теперешнего моего утверждения: читай хоть одним глазом"14.
По виду - прозрачная шутка, но в ней заключен подвох: не только о литературном стиле, кормившем с десяток пародистов, речь. Тут и отсылка к конкретной книге "Эпилог", где сказано следующее: "Эта вещь печатается с подлинника, написанного Лазарем Зервандовым по моей просьбе.
Я только исправил падежи и расставил знаки препинания, чем, может быть, сблизил стиль Зервандова со своим"15. И это не все: тут же накладывается другая полушутка-полуутверждение Виктора Борисовича, которая ходила в устном преимущественно виде. Шкловский любил рассказывать, как "развалил" одну редакцию, выучив сотрудников, в частности машинисток, писать художественную прозу16. Так построен роман "У", и чтобы разобраться в нем, надо знать пародируемые тексты, в основном тексты Шкловского. Понял ли это Виктор Борисович, когда читал роман "У", извлеченный из архива много позже смерти автора? О чем он думал тогда и что стоит за похвалой: "Книга стилистически очень сложно написана. В середине есть полемика со мной, что я отмечаю просто для аккуратности"?17
Разглядел ли он "двойной портрет"? Ведь главными героями романа Вс. Иванов делает себя и Шкловского, повторяя удавшийся опыт на более высоком уровне. В портрете Черпанова легко узнается сам романист, со "сконсовыми усами", которые он носил во времена "Серапионовых братьев"18, с привязанностью ко всякого рода "вещичкам", "излишностям": цепочкам, ножичкам и прочему (об этой привязанности писали мемуаристы, эту привязанность он опять высмеял в "Похождениях факира"). При характеристике Черпанова упоминается и "провинциализм"19.
Доктор Андрейшин - столь же узнаваемый Шкловский: характерный жест рукой, сопровождающий движение мысли, три способа аргументированного спора, ничем не скрепляемый поток цитат, "оживление" оппонента похлопыванием по затылку или щеке20, множество отсылок к произведениям и поступкам Шкловского.
Вот хотя бы неудачная любовь доктора Андрейшина к Сусанне. Как всей России были известны скандалы Виктора Борисовича, творимые на эстраде, так всему эмигрантскому Берлину была известна история любви Шкловского и Эльзы Триоле. Шкловский написал "Zoo", где об этой любви повествуется подробно, возвышенно и прекрасно, в "У" обыгрываются некоторые мотивы книги. Но высмеиваются здесь не только чужие, но и собственные сочинения - одно из безумств доктора Андрейшина напоминает об "Иприте": "Лезьте сюда, Егор Егорыч, я стою на достаточной высоте, чтобы не отравиться. Газы идут в долину", - восклицает Андрейшин, производя разгром в чужом чулане и вместо бомб взрывая банки с провизией21.
Автор не проявляет излишней жалости к другу (будто напоминая положения из книги "О теории прозы", что искусство внежалостно), но и себя рассматривает пристально, саркастически: так, Черпанов всякий раз пересказывает свою биографию по-иному. И окружение героев узнается: это пародийно представленная литературная среда. В Сусанне (имя которой опять-таки отсылает к "Иприту") и Людмиле Мурфиных угадываются Л. Брик и Э. Триоле, разоблачен комментаторами романа и П. П. Крючков - секретарь Горького22.
Но и подобное прочтение слишком просто. Перед читателем не "роман с ключом" вроде "Козлиной песни" К. Вагинова, "Скандалиста..." В. Каверина или "Сумасшедшего корабля" Ольги Форш (кстати, в двух последних романах в качестве героя выведен Шкловский, чуть подгримированный).
"У" - другого порядка явление, черты героев не "замаскированы", а претворены, отчасти - перемешаны, автор сознательно или интуитивно использует положение из названной выше книги "Поиски оптимизма": "И так сидишь перед собою и начинаешь переделывать того-другого. Даешь ему походку, соединяешь его с другом, которого хочется обидеть. Наращиваешь на него волосы.
У него меняется выражение лица. Появляются иные поступки. Он может стать женщиной.[...]
Вот сердце спрятано в грудь другого человека. Уже себя не жалко"23.
Да и главное положение, ось, вокруг которой вертится роман, взято из статей Шкловского, ибо современность - время "советского "барокко"24.
Рукопись "У" осталась в письменном столе. Роман был слишком сложен. Сложным было и время. Литературный мир, частью изображенный в "У", целенаправленно уничтожался: погиб Маяковский, начались гонения на формалистов, расстрелян Крючков. Молчание стало пусть не знаком согласия, но примирением с жизнью. Каждый выживал в одиночку.
Тут, к слову, следует вспомнить некое происшествие, отметившее литературные отношения Вс. Иванова и Шкловского, а равно рисующее эпоху и характер одного из героев этого сочинения. Объявляя в 1932 году "конец барокко", Виктор Борисович торжественно заявил: "Нужно брать простую вещь или всякую вещь, как простую... Наступает непрерывное искусство"25. Немногим позже в романе о факире Вс. Иванов попытался уйти от интенсивной детали к миру перечислений, к непрерывности искусства. И что же? Шкловский отреагировал странно: "Замечательный писатель Всеволод Иванов, описывая человека, видит его кругом. Он легко и просто, как будто по праву рождения наследованное, получил умение строить сюжет.
Но в "Похождениях факира" идут его герои, среди пустяков, минуя большие города.
Перечисления, пародийные, как Стерна, разнообразные, как у Рабле, даются в романе.
Но этому стаду вещей нечего делать. Автор не спорит с ними, не восхищается ими, он только удивляется разнообразию мира пустяков".26 Шкловский, полемизируя со своим недавним утверждением, присоединился к хору хуливших роман критиков. И не зломыслие тут виной, но парадоксальная манера существования, причудливо выглядевшая на фоне времени. То, что казалось Виктору Борисовичу поиском, часто оборачивалось чем-то другим. И его утверждение: "Я не попугай, чтобы повторять одно и то же", порою казалось предательством.
Здесь стоит процитировать письмо Шкловского от 12 марта 1955 года, оно отправлено к шестидесятилетию Вс. Иванова, и в нем говорится следующее: "Я много потерял, Всеволод, из тех даров, которые мне дала судьба. Веру в тебя, понимание твоих сил я не потерял.
Как случилось, друг, что мы сделали так немного?
Друзья были хорошие, тебя не ругали, ты не болел и в каждой строке я узнаю твою силу.
Между тем только две книги, две вещи на подмостках.
В чем виноват ты?
Перед тобою тоже виноваты.
Я виноват в том, что забился в куст, как птица во время дождя.
Видишь, пишу о себе.
Но ведь я верю в факира, верю в работу Сизифа, знаю вес камней, которые ты катишь всегда в гору.
Ты человек нашего времени. Оно тебя родило. Мне очень тоскливо, Всеволод. Я скучаю во время юбилеев. Вот и жизнь прокатилась. У тебя не согнута спина. Ты много успеешь.
Когда-то ты упрекнул меня рассказом, о котором, вероятно, забыл. Человека, который побеждал, унесло море, и о нем вспомнили, а он вернулся разбитым.
Этот рассказ был правдой.
Не отвечаю упреком на упрек, но я хотел бы увидеть тебя счастливым. Время мало дорожило такими своими людьми, как ты. Казалось времени, что оно будет рождать непрерывно.
Милый друг, в самовольной разлуке с тобой пишу тебе о том, что верю в твой высокий талант, в то, что ты начал как гений".27
Что стало причиной такого письма? Кем-то высказано мнение, что причины были попросту житейскими: В. Б. Шкловский сменил квартиру и уехал из Лаврушинского переулка, где в одном подъезде писательского дома они жили со Вс. Ивановым долгие годы. Кажется, причина иная.
Может быть, дело в поступках, о которых так любят поминать мемуаристы, ставя их в вину Шкловскому, - например, поведение его при обсуждении повести Зощенко в 1943 году (а ведь потом было еще интервью, данное провинциальной газете, где Шкловский высказался по поводу присуждения Пастернаку Нобелевской премии)28.