Политики -- несчастные люди в том смысле, что когда уж они попали в реформаторский процесс, то, в общем-то, часто опаздывают, им не хватает времени для принятия решений, а уж тем более для исследований и обдумывания... Тут кроется и опасность -- чересчур довериться интуиции, что часто и случается...
Поколение "шестидесятников" долгое время жило верой в то, что надо лишь улучшить существующую систему и что это возможно. Когда пришел к заключению, что ее нельзя улучшить, что нужна другая система? Не могу назвать точную дату. Ведь осмысление реальности пришло не как какое-то внезапное озарение. То, что мы начали реформировать в восемьдесят пятом году, это такой феномен, с которым не встречался ни один реформатор за всю историю человечества.
Но дело не только в этом. Это был тоталитарный режим, причем в отличие от других подобных режимов он опирался на тотальное господство над собственностью. И на такую мощную машину, какой являлась КПСС с ее монополией на все. Так что это был твердый орешек. И надо все это понять, это надо было понять нам, чтобы реалистически смотреть на реформы, о которых мы думали.
Есть вещи, которые уложились в первый этап. Это формирование концепции. Затем пошел этап превращения этой концепции в политику. Наконец, пошла трансформация этой политики в реальные формы жизни. Каждый этап требовал своего времени, условий и освоения, осмысления опыта.
У нас, людей шестидесятых годов, есть своя особенность. Мы были сильно заряжены на перемены, на реформы, но много лет мы не могли себя реализовать. И все же мы сохранили в себе этот заряд, нашли волю и силу в этой сложнейшей ситуации, в этом обществе, в этом мире взять на себя ответственность и пойти на реформы.
В восемьдесят пятом году у меня еще была уверенность, что систему можно улучшить. На определенном этапе пришел к глубокому убеждению, что мы имеем дело с системным кризисом. И что реформы не пойдут, если не демонтировать весь режим, всю систему. Думаю, прийти к таким выводам помогло и то, что в своих теоретических изысканиях вместе со своими коллегами я все больше освобождался от догм, стереотипов, скованности, которые давили наше сознание и интеллектуальную работу. Да мы просто многого и не знали о своем обществе. Мы не получали необходимой информации ни о себе, ни о мире. Когда же ситуация изменилась и мы увидели, в каком положении оно оказалось, наш анализ привел к выводу, что, в общем-то, мы имеем дело с авантюристической моделью социализма. Это, по сути дела, был не социализм, а утопическая, антидемократическая, антинародная, то есть, по существу, и антисоциалистическая система. Реформы задели интересы многих
Егор Владимирович Яковлев, присутствовавший на этой беседе с американскими тележурналистами, увидел в моей позиции противоречие: мол, в восемьдесят пятом году Михаил Сергеевич видел в партии мотор, двигатель реформ, но, когда XXVIII съезд воочию показал, что большинство партийной номенклатуры против перестройки, он не захотел покинуть партию, как поступили в то время другие.
Я возразил: в своем анализе он не очень диалектичен. Хотя сам вопрос диалектический. Если ты задумал что-то сменить, реформировать, а тем более осуществить глобальную реформу в этой стране, то ты ничего не мог бы сделать, если бы это не захватило саму партию, если там не выкристаллизовались силы, которые смогут на себя взять ответственность, пойти на риск. Прямо скажу -- было рискованно в то время в этой партии пойти таким путем. Идея мотора идет отсюда. Надо было найти силы... Для того чтобы процесс пошел, нужен катализатор или, как еще говорят, бродило, нужно было бросить в уже пришедшее в движение общество, в забродивший политический процесс дрожжи самой партии. Именно реформаторские дрожжи. Это было сделано.
Теперь о XXVIII съезде. Логика такова, что всякие реформы в конце концов задевают коренные интересы всех слоев. Одни приобретают, другие теряют -- это обязательно. Демократический процесс как бы расставляет точки над "1", оценивает, кто есть кто. А разве многие были готовы к тому, чтобы им давал оценку в ходе демократических процессов сам народ?
Они привыкли в номенклатурном колесе вращаться и получать должности, подниматься из года в год по служебной лестнице.
Произошло столкновение. Демократический процесс столкнулся с авторитарным режимом, который снизу доверху держался на партии.
И, зная силу партии, я понял: если мне уйти с поста Генсека, то реакционеры возьмут верх. Да и нельзя было партию бросать, потому что в партии зародился этот процесс и в партии было много людей, которые приняли реформы. Надо было крест нести. Даже тогда, когда уже было невмоготу.
Кстати, подобный вопрос в вызывающей форме был поставлен в беседе представителями "Комсомольской правды": "Вы обманывали или Вы обманывались?".
Что ж, сказал я, назовем вещи своими именами. Я знал, что задуманные реформы заденут многих. Я знал, что придется многим жертвовать и часто менять тактику, чтобы изменились страна, народ и им не помешали бы на первом же этапе.
Когда многим казалось, что Горбачев свернул вправо, я думал о другом. В чем дело? Мы два года выдвигаем реформаторские лозунги, а за 100 километров от Москвы -- все тихо. А помните январский Пленум ЦК ("кадровый", 1987 г.), какой был острый и сильный? Впервые был сделан очень серьезный анализ, серьезные оценки. Все ожидали перемен. И никаких сдвигов. Мощные структуры, никакого движения не приемлют. Я стал понимать: если не "включить" процесс снизу, все обречено. Как уже были обречены многие попытки реформировать государство. А вспомните, сколько их было, попыток, на нашей памяти. Как только доходило до положения партии, до роли -- реальной -- народа в формировании и функционировании органов власти, правящий партийный слой снова выступал от имени народа и в "защиту" социализма.
Так родилась идея XIX партийной конференции, где повели разговор о разъединении законодательной, исполнительной, судебной власти, о возвращении партии ее естественной роли -- роли политической организации. Заговорили тогда о плюрализме мнений, хотя политический плюрализм был еще впереди. Было положено начало политической реформы.
И вот тут суть ответа. Мы задели многие интересы и что увидели? Началось противоборство и партийной номенклатуры, и государственных структур, и военно-промышленного комплекса, да и просто людей, приверженных старым ценностям, старой идеологии. Я все видел! Не видел этого тот, кто не хотел. Начиная со съезда российской компартии, целый год шла борьба уже не на жизнь, а на смерть. Были уже реальные лица, преданные консерваторам, ездили по городам и весям, готовили протесты, собирали группы партийцев. И все шло на стол Генсеку, всюду упреки, что он предает... ни больше ни меньше.
Как вести себя? Атакам и нажимам подвергался я колоссальным. Надо было определиться. Пойти на решительную схватку -- кажется, нормально. Но нет еще поддержки народа, еще общество не готово. Поэтому, вызывая жесточайшие упреки, было решено обновить самые влиятельные структуры. Вы вспомните обновленный ЦК, обновление его Секретариата. Трижды обновились обкомы, секретари. А затем -- свободные выборы. Они при всех их издержках подняли народ. И я старался затянуть до предела, до последнего, чтобы никто не мог остановить пошедшую вперед страну. Что, думаете, я не знал, что удар последует со стороны консервативных кругов партии, объединившихся и в ВПК? Знал и держал их рядом. Может быть, этим многое и объясняется. Как говорят, шла работа "в стане". Между прочим, тут и объяснение, почему я не распрощался с постом Генсека, который, в общем-то, меня за горло держал. Хотя это и было предметом яростных нападок как внутри партии, так и со стороны демократических движений...
Короче говоря, это был диалектический, очень сложный, мучительный процесс, и через него я должен был пройти. От частных реформ к реформированию системы
Можно ли было в таком сложном процессе избежать ошибок, просчетов? Можно ли было математически точно вычислить и выстроить последовательность реформ, их этапы? В эти недели декабря я не мог не задумываться над тем, что произошло за последние годы, вновь и вновь возвращаясь мысленно к событиям первых лет перестройки. Многие полагают, что ошибки были допущены в самом начале. Что надо было начинать не с политических преобразований, а запустить локомотив производства. И тогда удалось бы избежать возникших позднее трудностей.
Это старый спор. Он вылился в широкую дискуссию еще в преддверии XXVIII съезда. Тогда в мой адрес посыпались обвинения, что я подменяю цели перестройки. Не соглашался и не могу согласиться сейчас с этими доводами, и вот почему. Вспомните, с чего все начиналось? Пытались с помощью инвестиций и финансовых стимулов активизировать развитие сельского хозяйства. Создавая программы стимулирования легкой и пищевой промышленности, выделив для их осуществления около 75 миллиардов рублей, подключали к этому военные предприятия. Тогда же родилась программа модернизации отечественного машиностроения: мы проиграли в семидесятые годы и оказались в прошлой технологической эпохе. Отстали с химизацией народного хозяйства. Радовались -- капитализм загнивает, а у нас все хорошо. На самом деле упустили время, необходимое для структурных преобразований и внедрения высоких технологий. Поиски, просчеты, запоздалые решения
Но все эти программы по-настоящему не работали. Тогда же попытались ввести новый опыт хозяйствования ВАЗа и Сумского завода на предприятиях пяти министерств.
Оказалось, выборочный метод не оправдывает себя, нужно было распространить его на все народное хозяйство. Принимая новые законы и реформируя экономику, мы повторяли ошибки предшественников. Время частичных реформ прошло. Стало ясно -- надо реформировать отношения собственности, двигаться к рынку. Потребовалось набраться духу, чтобы во всеуслышание заявить: старая система требует замены. Существовавшая система подавляла в людях инициативу, творческое начало, насаждала психологию уравниловки. Чтобы расковать человека, освободить его для свободных действий, нужны были коренные преобразования -- политические и экономические. К сожалению, в процессе демократических реформ нами были допущены просчеты, процессы вырвались из-под контроля, сепаратизм подтолкнул политическую дестабилизацию в национальных регионах, и это все тяжело отразилось на наших делах.
Мы дали экономическую свободу предприятиям и кооперативам, а у нас не было системы налогов, не было механизмов реализации ряда законов. И пошло все вразнос. И первое, что мы почувствовали, это разрыв между ростом денежных доходов и товарной массой.
Нам надо было пойти на более решительные шаги по формированию новой роли республик. Мы шли к этому, но на каком-то этапе потеряли темп, и тогда на арену выдвинулись оппозиционные силы, и процесс этот пошел уже с большими потерями и издержками.
И вот еще что -- последние полтора года я видел, как укрепляется консервативный фронт, как он стремится застопорить движение вперед. И в это время мне надо было занять более четкую позицию по объединению демократических сил. Как и в национальном вопросе.
О многом таком, о чем раньше откровенно не приходилось говорить, я сказал в интервью итальянской газете "Стампа" (беседу вели Джульетте Кьеза и Энрико Синджер).
-- Самыми серьезными ошибками считаю следующие: нужно было использовать стабильность и поддержку народа на первом этапе перестройки, чтобы быстрее двигаться к рыночной экономике. Другой просчет: переговоры о подписании нового Союзного договора нужно было начать на несколько месяцев раньше. Но для этого было необходимо согласие всех демократических сил, а они продолжали бороться друг с другом, ослабляя себя перед консерваторами. Поэтому я был не до конца свободен в выборе решении и упустил время. И еще: нужно было не только скорее разрушить старую тоталитарную систему, но также быстро строить новую систему. Но все это не затрагивает моего фундаментального выбора, который отстаиваю, а именно -- что я начал реформы в 1985 году. Но сейчас подумал: происходило это все же потому, что ни центры перестройки, ни тем более общество не были готовы психологически.
Итальянских журналистов интересовал вопрос: когда я понял, что реформировать партию невозможно, что она не стала двигателем преобразований?
-- Ответ не так прост... Страна в начале перестройки находилась в ужасных условиях. Единственное, что еще функционировало и сохраняло конкурентоспособность, -- это военный сектор. Нужно было модернизировать все. В 1987 году мы приступили к осуществлению программы реформирования всей экономической системы и тогда увидели, кто противодействует переменам: партия и руководящие звенья экономической структуры. Началась самая тяжелая и трудная из всех битв, битва, в которой кульминационным пунктом были августовский путч и мучительный распад Советского Союза. Революция сверху исчерпала себя
После того как потерпел неудачу январский Пленум ЦК (1987 г.), стало ясно, что нужна была политическая реформа. А чтобы сделать это, нужно было лишить партию монополии на законодательную, исполнительную и судебную власть. Но эта реформа, представленная таким оо-разом, никогда не прошла бы: партия обладала мощнейшей структурой, управляла всем, руководила всем. Это была партия-государство. Эти полномочия она не получила от народа. Однако фактически она обладала ими с 1917 года. Партия взяла в свои руки власть и удерживала ее... Не было такой силы, которая могла бы ей противостоять. Лишь с помощью политической реформы можно было бы прийти к свободным выборам, чтобы породить новые силы, представительные органы, народную власть, чтобы ограничить власть
КПСС. Но когда начался этот процесс, последовала жесточайшая реакция со стороны партии.
Каждый пленум был полем битвы между консерваторами и реформаторами. Вы, возможно, думаете, что моя надежда реформировать КПСС была иллюзией? Нет, я просто понимал, что, если не отделить партию от государственных структур, ничего не добиться. И я был прав. История это подтвердит. Я читал комментарии: Горбачев поворачивает вправо, маневрирует, замедляет движение. Я должен был все сделать, чтобы процесс преобразований не захлебнулся. Посмотрите, еще полтора-два года назад партия могла вновь все взять в свои руки без всяких дискуссий. На ее стороне находились армия, военно-промышленный комплекс, кадры, все! Я менялся вместе со страной
А что произошло зимой 1990 года, когда появилось это обвинение -"поворот вправо"! На самом деле тогда было видно, что в обществе происходит сдвиг вправо, возможно, в крайней попытке защититься от нестабильности. Мне показалось, что в этом проявляется чувство ностальгии по прошлому, по порядку, дисциплине. Помните, на демонстрации 7 ноября несли портреты Сталина? Я считаю, что мой долг состоял в том, чтобы осознать складывающуюся ситуацию и справиться с ней таким образом, чтобы не дать укрепиться этой тенденции. Демократы не поняли этого, и последовали нападки.
Это касается и вообще интеллигенции. При переходе от философии к практической политике возникает необходимость коррекции движения. Она диктуется жизнью и участвующими в политике. Но это нередко порождает разочарование у многих. В этих случаях интеллигенция думает, что ее отстранили или предали.
В самый разгар этого "поворота вправо" Шеварднадзе подал в отставку с поста министра иностранных дел, заметил Дж. Кьеза. Если бы он этого не сделал, это было бы лучше для Вас?
-- Лучше. Да, лучше. И я об этом просил его. Почти целый месяц убеждал его не уходить. Но я не мог не учитывать того, что он говорил, потому что он был моим другом. Настоящим другом. Да, было бы лучше, если бы он остался со мной, но это не могло бы существенно изменить ситуацию.
Вообще, за эти годы я прожил несколько жизней... Я менялся вместе со страной и помогал меняться стране. Время от времени меня спрашивают, доволен ли я тем, что сделал. Отвечая, не могу удержаться и не сказать, что моя судьба была единственной в своем роде, особой: начать такие глубокие реформы, связанные с политической, экономической, духовной свободой, вернуть людям вечные и универсальные ценности. Я не разочарован тем, что выпало на мою долю. Субъективное и объективное
Кьеза напомнил о нашумевшей фразе из книги Б. Н. Ельцина: если бы Ельцин не существовал, Горбачеву следовало бы его придумать. Как, мол, я к этому отношусь?
Думаю, что в этом есть преувеличение. Существуют глубокие причины событий в нашей стране. И все началось до Ельцина, когда он еще находился в Свердловске, в то время как мы уже были свидетелями наступающей агонии системы. Когда я приехал в Москву в 1978 году и стал секретарем ЦК КПСС, то увидел это собственными глазами. Именно тогда появились первые долгосрочные планы. Ельцин не имел к этому никакого отношения. И поведение мое, других товарищей было не реакцией на действия Ельцина, а реакцией на то, что происходило в этой стране, в обществе, в мире.
Страна была беременна перестройкой. Если бы этого не сделали мы, то это сделали бы другие. Потому что общество в целом созрело для перехода в другое состояние. И в партии были люди, которые чувствовали и осознавали эту необходимость...
Вы говорите об обиде Ельцина, которая объясняется, мол, тем, как я отнесся к нему в 1987 году, когда его исключали из Политбюро.
Но это тоже было результатом определенного процесса. Кстати, тогда я поддерживал его. И не хотел, чтобы он уходил. Я понимал, с чем он столкнулся, будучи секретарем Московского горкома партии. Недавно, обдумывая те события, мне показалось, что я понял -- Ельцину пришлось столкнуться с реакцией, аналогичной той, с какой нам пришлось иметь дело впоследствии. Обострение кризиса, Ново-Огарево
Период примерно с ноября 1990-го по апрель 1991 года был тяжелый. Страну лихорадили забастовки, нагнеталась политическая конфронтация. Солженицын как-то сказал: труднее всего приходится политику, который придерживается средней линии. Блестящее рассуждение. Я это подтверждаю, опираясь на свой опыт. Корреспонденты "Комсомольской правды" во время нашей беседы напомнили одну карикатуру на меня: идет Горбачев по проволоке, и две корзины, справа и слева. В одной сидят левые, в другой правые. Одни говорят: "Чуть-чуть левее", правые кричат: "Чуть-чуть правее". Что ж, остроумно и, главное, точно отражает реальную ситуацию, в которой я находился... Кстати, по этому поводу мне было сказано: одна из ваших ошибок в том, что вы вовремя не объединились с демократическими силами и не пошли вот тогда вместе в наступление... С этим замечанием я должен был согласиться.
На каком-то этапе я не уловил момента. В политике важны не только направленность, не только этап, но еще и момент. Как для любого сражения, так и тут. В феврале -- эти митинги и войска на улицах. Возникла угроза диктатуры. Я увидел реальную опасность. И предложил руководителям республик немедленно встретиться в Ново-Огареве.
Но сделать это надо было, я думаю, раньше -- осенью девяностого. Именно тогда и заняться поиском форм сотрудничества, по крайней мере провести круглый стол, встречи... Словом, пойти на объединение демократических сил -чтобы быстрее продвигаться по пути реформ. Тогда и в вопросах государственности, и в экономических реформах все прошло бы успешнее и с меньшими издержками. Вот это время и было потеряно.
Летом 1991 года, перед отпуском, я начал обдумывать план статьи, в которой хотелось вновь -- критически и самокритично -- осмыслить опыт перестройки. По приезде в Форос, перебирая взятые с собой книги, обратил внимание на заголовок одной из них: "Октябрь 1917-го: величайшее событие века или социальная катастрофа?" Среди авторов -- наш известный историк, академик Павел Волобуев, которого я очень ценю.
Сразу возникла ассоциация: перестройка -- это катастрофа или великое событие, прорыв для страны? Тут же позвонил А. С. Черняеву, который приехал со мной, и говорю: знаешь, вот в этом ключе мы должны осмыслить тему. Потому что со всех сторон раздаются голоса: продались империализму, погубили страну, все это из-за нового мышления и т.п. Так что же, перестройка -- это катастрофа или то, что нужно нам, то, что должно дать кислород огромной стране, этому огромному миру? Вот откуда пошел импульс. К 12 августа статья была готова. Потому что многое было уже в голове и сразу легло на бумагу.
Кстати, тогда с оттенком розыгрыша я спросил своего помощника: а ты скажи, кому принадлежат слова: "Не все, что после этого, по причине этого"? -- Ну что ж, скажу: "Энгельс!" -- Верно! Но тогда еще один вопрос: а какое отношение это имеет к нашему сегодняшнему разговору?