После посадки, осмотрев самолет, Дронов заметил:
— На самолюбии прилетели, товарищ командир. Ну ничего, исправим…
Утром механик доложил о готовности машины к полетам. Мой «кукурузник» стоял как новенький.
— Спасибо, Костя! — впервые назвала я Дронова по имени.
Он покраснел, что-то пробормотал и стал зачем-то перекладывать с места на место самолетные чехлы…
Нередко нам приходилось летать в штаб Юго-Западного фронта, который располагался в то время в Харькове. На Харьковском аэродроме была полная неразбериха. Одни самолеты садились, другие взлетали. По стоянке бродило много «безлошадных» летчиков, потерявших свои машины в боях, а то и без боев — мало ли побили наших машин прямо на аэродромах!..
В ходе отступления мы часто перебазировались, меняли площадки около какого-нибудь леска или деревушки. Наши стоянки то и дело обстреливали, бомбили. Но, несмотря на трудности и лишения, связанные с отступлением, моральный дух эскадрильи майора Булкина оставался высоким.
— Полетите и посмотрите, чьи войска движутся по дорогам в этом районе, — как-то приказал мне комэск и сделал отметку на карте.
Лететь днем на самолете из перкали да фанеры, когда и из простой винтовки могут сбить, не очень-то приятно. Однако приказ…
Войска на марше оказались нашими. Догадываюсь — выходят из окружения. Истощенные и измотанные, они несут на себе раненых, оружие. Увидев краснозвездный самолет, машут руками, пилотками, касками. Но что это? На колонну пикируют четыре «мессершмитта»! Впервые вижу я трассирующую нить огня. Бойцы попадали. Кое-кто побежал в сторону от дороги. Сделав несколько атак по колонне, фашисты набросились на мой самолет. Выручили меня тогда лесок и речка, петлявшая среди деревьев. Едва не касаясь колесами воды, я выписывала все ее изгибы, повороты. Маневр удался — немцы отстали.
На аэродром я вернулась невредимой, и майор Булкин поздравил меня с боевым крещением.
К концу октября 1941 года после захвата Мариуполя и Таганрога фашисты на нашем Южном фронте перешли в наступление. Мы летали тогда по нескольку раз в день в штабы армий, в дивизии. Гитлеровцы нацелились выйти в район Шахты, а оттуда к Новочеркасску, Ростову. И им удалось потеснить наши войска до Новочеркасска. Но с 8 ноября войска армии Харитонова не давали врагу продвинуться ни на метр — стояли насмерть.
В партийной и комсомольской организациях нашей эскадрильи в эти дни прошли собрания. Обсуждались задачи авиаторов, вытекающие из доклада И. В. Сталина на торжественном собрании в Москве. Доклад его посвящался 24-й годовщине Великой Октябрьской социалистической революции, а задача наша была, как и у всего народа, одна — напрячь все силы во имя победы над врагом…
17 ноября наши войска начали наступление. 29 ноября окончательно был очищен от немецко-фашистских захватчиков Ростов.
Попытка противника закрепиться на заранее подготовленных рубежах была сорвана, и войска Красной Армии продолжали теснить гитлеровцев на запад, к Миусу. Только к 5 декабря остаткам разбитой танковой армии Клейста удалось избежать угрозы полного окружения и удержаться на подступах к Таганрогу. На фронте наступило затишье.
В декабре наша эскадрилья перебазировалась в хутор Филиппенко, а штаб фронта — в городок Каменск на Северском Донце. Здесь я получила письмо от мамы — первое с начала войны. Очень обрадовалась ему: все эти месяцы с боязнью думала, что мои родные могли оказаться в оккупации. Но мама писала, что фашисты были только очень близко от нашего Кувшиновского района. Город Калинин Красная Армия освободила 16 декабря. Торжок не был под немцами, но они его весь порушили. Сколько было церквей, соборов древних — все с землей сровняли антихристы.
Далее мама сообщала, что недалеко от нашей деревни был штаб Конева и у нее квартировали его комиссары. Уж очень славные, добрые. Согрею, пишет, самовар, заварю из разных трав чаю, они сахарку раздобудут, и вот все вместе пьем этот чай, а они мне и рассказывают о всяких новостях на разных фронтах. Я-то все о тебе расспрашивала, показывала им твое письмо с полевой почты. А они: «Жива ваша дочь, Степанида Васильевна, жива. На том участке фронта, где она сейчас, затишье». Может быть, они мне и неправду говорили, но уж очень убедительно и вежливо так.
В письме мама молила бога о том, чтобы мы, ее дети, остались живы, а Красная Армия набрала бы побольше силы да очистила землю русскую от супостатов…
Об освобождении Калинина, Клина, Истры, Наро-Фоминска, Волоколамска я знала из сводок Совинформбюро. Несказанно были рады все в нашей эскадрилье разгрому немцев под Москвой. Да и как же было не радоваться первой большой победе Красной Армии! Восторженное письмо по поводу этой победы я получила с Метростроя. Писала мне Соня Киеня. В конце письма была горестная приписка: «Ты помнишь, Аня, Колю Феноменова — проходчика с тринадцатой шахты? Ну, того, который, помнишь, на метростроевском вечере в Колонном зале Дома Союзов покорил всех акробатическим этюдом? Его тогда вызывали на «бис» раз пять. Да помнишь ты его наверняка. Он еще ездил с нами прыгать с парашютом. Так вот на него, как на проходчика, была броня — он в начале войны работал в тоннеле под Москвой-рекой. Но пришел Феноменов в райвоенкомат, положил па стол военкома военный билет и броню, освобождавшую его от призыва, как очень нужного для Метростроя работника, и по ушел до тех пор, пока не добился направления в действующую армию — защищать Москву…»
С письмом Соня прислала мне и вырезку из газеты о нашем Николае, в которого мы все, девчонки-метростроевки, были немного влюблены. Листок этот у меня сохранился. Вот он:
«В ночь на 7 ноября 1941 года сержант Феноменов с небольшой группой бойцов перешел линию фронта в районе Наро-Фоминска и уничтожил мост. За успешно выполненное задание Феноменов был награжден орденом Красной Звезды. Во многих боях участвовал метростроевец, защищая Москву от фашистского нашествия. И вот, преследуя под Москвой гитлеровцев, дивизия, в которой сражался Феноменов, вышла на реку Угру. Командование поручило уже командиру взвода гвардии старшему сержанту Феноменову пересечь линию фронта и блокировать дзоты, которые мешали продвижению наших войск. Шел снег, бушевала пурга, и под ее прикрытием бойцы во главе с отважным старшим сержантом добрались благополучно до дзотов и забросали их гранатами и минировали пути подвоза боеприпасов. Фашисты открыли по смельчакам ураганный огонь.
Яркая вспышка ослепила сержанта. Руки точно обожгло, чем-то горячим ударило в лицо, и он упал. Наступил полный мрак. Николай попытался опереться на руки. Но ни пальцев, ни ладоней у него не было. Собрав все силы, пополз. Кружилась голова, в глазах темнело, но он полз и полз, почему-то твердя про себя услышанное от кого-то или прочитанное где-то: «В движении-жизнь!»
Он полз до тех пор, пока ясно не услышал русскую речь: «Кто ползет?..»
…Много-много лет спустя я узнала о дальнейшей судьбе Николая Алексеевича Феноменова. Академик Филатов семь месяцев боролся за сохранение зрения старшему сержанту. Николай помогал ему своим оптимизмом, верой в выздоровление. И они победили. Глаз был сохранен.
Затем Феноменов еще полтора года находился в ортопедическом госпитале. Расчленив локтевую и лучевую кости, использовав остатки мышц, профессор Берлинер создал двухпалые культи. Короткие, с двумя пальцами вместо пяти, без суставов, без сгибов. Профессор считал, что со временем больной сможет этими двумя пальцами удерживать предметы домашнего обихода, обслуживать себя: ведь ему пожизненно дали первую группу инвалидности. Но Феноменов решил работать на родном Метрострое.
На станции Луговая, в тридцати километрах от Москвы, Николай расчистил участок и посадил сад. В сарае он установил верстак, тиски и стал овладевать слесарными инструментами. Овладел и в 1950 году поступил слесарем в механический цех одной из шахт Метростроя. Более двух лет проработал Феноменов слесарем, а затем решил учиться — поступил в техникум Метростроя. Окончил он его с отличием и вернулся в родной коллектив уже на должность механика участка. В строительстве многих подземных дворцов участвует бывший сержант. За ударный труд его награждают орденом Трудового Красного Знамени. Коммунисты неоднократно избирают своего механика партгрупоргом. Он член партийного бюро. Теперь, когда я пишу эти строки, Николай Алексеевич Феноменов — наставник метростроевской молодежи, Герой Социалистического Труда.
…Но пока что шла суровая, тревожная зима первого военного года. В один из февральских дней, когда метелица намела сугробы снега на улицах хутора Филиппенко, меня вызвали в штаб эскадрильи. Там рассказали об обстановке на нашем участке фронта, дали задание лететь в район Барвенково, где предстояло разыскать кавалерийские корпуса Пархоменко и Гречко и передать пакет с грифом «Совершенно секретно». До Барвенково со мной должен был лететь начальник связи Южного фронта, а дальше — действовать самостоятельно.
В Барвенково я высадила генерала недалеко от железнодорожной станции и полетела дальше. Спустилась очень низко, разглядывая каждую балочку, каждый овраг. В одном из хуторов заметила танки, но не успела рассмотреть, чьи же они, как по мне открыли стрельбу. Однако обошлось — спасла метель. Наконец сквозь снежную завесу я увидела притаившихся в овражке коней, затем цепочки серых шинелей. Это были кавалеристы. Они вели бой в окружении, и я приняла решение садиться прямо перед собой, по курсу, не выбирая площадки.
Приземлилась, выскочила из кабины и побежала, пригибаясь, в сторону солдат. Навстречу мне — командир в маскировочном халате. Он назвался начальником разведки 1-го кавкорпуса и рассказал сложившуюся обстановку. Еле заметными штрихами я отметила на своей карте все пункты, которые занимали кавалеристы 1-го и 54:0 корпусов, и тогда начальник разведки предложил:
— Давайте пакет, я передам комкору.
— Нет. Я должна лично вручить.
— Ну, повнимательнее, — предупредил он. — Придется ползти метров сто. Вон, видите, до того сарая. В обход по оврагу далеко, да и небезопасно: на немцев можно нарваться.
…Наконец пакет передан в руки смертельно уставшему генералу. Он глянул на приказ и крепко выругался, не подозревая, что перед ним в летном комбинезоне, унтах и шлеме женщина. Где-то совсем рядом разорвался снаряд, за ним другой. Сотрясая землю, разрывы подняли столбы снежной пыли. Над головами со свистом полетели осколки, а генерал продолжал стоять в глубоком раздумье. Затем, обращаясь ко мне, решительно сказал:
— Давай так. Махни к Гречко, в пятый корпус, отвези ему мое письмо и лети в штаб фронта.
— Не успею засветло, товарищ генерал, а самолет для ночных полетов не приспособлен.
Тут последовала очередная ругань в адрес тыловиков, которые отстали от корпуса: людям и коням есть нечего. А еще рация не работает, а вчера послал в Барвенково подводу — и она пропала.
Генерал в отчаянии махнул рукой и вдруг спросил:
— А ты что, простудился что ли, голос-то у тебя какой-то слабый?
— Да нет, — ответила я, взяла конверт из его рук и спросила:
— А что передать в штаб фронта?
— Що передати? — не разжимая зубов, проговорил генерал. — Насмехаешься, желторотик? Бачь, який огонь накликал своим «кукурузником»! Останешься туточки с нами…
— Но вы приказали передать письмо в пятый корпус. Разрешите выполнить приказание?
— Улетай!..
Отыскать 5-й корпус Гречко не составляло труда, так как мне уже было известно его расположение от начальника разведки 1-го корпуса. Посадила я самолет почти посреди хутора, передала конверт и тут же улетела. На аэродром вернулась ночью.
Кружу, знаю, что точно прилетела, но садиться остерегаюсь — как бы самолет не поломать. А темень на земле непроглядная. Хоть бы кто догадался спичку зажечь или закурить. Наконец увидела огонек и пошла на посадку. Приземлилась благополучно, а тут и механик подоспел, помог мне самолетную стоянку разыскать. Дронов, как всегда, ждал меня, не уходил с аэродрома. Это он, едва заслышав рокот мотора, поспешил на поле с паяльной лампой. Ее-то огонек я и увидела с воздуха.
Я за день так наволневалась и намерзлась, что после доклада командиру эскадрильи о выполнении задания, миновав столовую, побрела к своей хозяйке, радушной украинке, угощавшей меня каждый день борщом и вкуснейшими солеными помидорами. Бывало, поставит все на стол, усадит рядом с собой и начнет угощать и рассказывать, уже и который ра», о трех своих красавцах сынах, воевавших где-то далеко на Севере. Она вспоминала, как трудно ей было растить их после смерти мужа, жалела, что не успели сыновья жениться — началась вояна. При этом хозяйка горько вздыхала, утирала концом фартука слезы, бегущие по щекам, и все потчевала меня:
— Ешь, дочка, ешь. Вот и моих сыночков, может, кормит чья-то мать, а может, и твоя!
Хозяйка ну точь-в-точь как моя мама. Видимо, все мамы чем-то похожи друг на друга. Встретив меня, замерзшую, как сосулька, она помогла стащить намокшие унты и комбинезон, подала теплые валенки, налила борща, но я отказалась — залезла на печь. Когда уже почти заснула, она все-таки сунула мне большую кружку горячего молока и заставила выпить.
Ночью забарабанили в окно. Слышу, хозяйка спрашивает: