Иркутский хорошо знал весь личный состав эскадрильи, каждому находил какие-то особые, только ему необходимые слова.
— Егорова! А мы с вами земляки, я ведь родом тоже из-под Торжка,-обратился он однажды ко мне и спросил:– От матери письма получаете?
— Нет, Иван Иосифович, давно не получаю. Боюсь, что в наших краях фашисты бесчинствуют. Очень мне страшно за маму.
— Я от своей матери тоже давно не имею весточки, — наклонив голову, тихо сказал парторг и продолжил:
— Мне наш комсорг сказал, что тебя комсомол рекомендует в партию. Так вот и я готов за тебя поручиться. Я ведь, Егорова, в партию вступил в тридцать девятом году, а в комсомоле с двадцать восьмого года. Видишь, какой уже старый.
— Да что вы! Всего-то тридцать один год, — заметила я и, осмелев, спросила:
— А кем вы перед войной работали?
— Заворготделом ЦК профсоюза госторговли РСФСР! — на одном дыхании выговорил Иркутский и засмеялся как-то по-домашнему просто. — Да, Егорова, вторую рекомендацию вам даст комиссар Рябов — он мне сам об этом сказал.
— Спасибо, Иван Иосифович. Постараюсь ваше доверие оправдать, — поблагодарила я и побежала к самолету.
Кандидатом в члены ВКП (б) меня принимали на партийном собрании эскадрильи. Было это в апреле 1942 года. Мы стояли тогда в населенном пункте Воеводовка, около Лисичанска, а кандидатскую карточку мне вручил в штабе Южного фронта заместитель начальника политуправления Л. И. Брежнев. Вместе со мной кандидатами стали летчики Спирин, Сорокин, Касаткин, членами партии — Листаревич, Грищенко, Сборщиков. Леонид Ильич тепло поздравил нас с этим памятным для каждого событием.
Со штабом Южного фронта чаще-то у меня были связаны дела более прозаические. Как-то приказали лететь в 6-ю армию за командующим артиллерией фронта. Вечерело. Лететь было приятно. От снега все кругом бело, чисто, и небо ясное — будто хозяйка перед праздником окна помыла, будто и войны нет. Однако, как говорится, береженого бог бережет! И я, на всякий случай, летела на бреющем, маскируясь в балочках, перелесках, как бы сливаясь с местностью.
Сразу после посадки к моему самолету подкатила эмка. Из машины вышел генерал, и я по всем правилам доложила ему.
— Что же, для командующего артиллерией фронта у вас там мужика не нашлось? — недовольно спросил он. Я ответила вопросом на вопрос:
— Разрешите узнать, куда полетим?
Полковник, сопровождающий генерала, назвал пункт.
Вынув из планшета карту, тут же на крыле самолета озябшими руками я провела курс и села в первую кабину. Генерал, в папахе, закутанный почти до самых глаз шарфом, устроился за мной, и мы полетели. В зеркале, что крепилось слева на стойке центроплана, мне хорошо было видно усталое лицо моего пассажира. Взгляды наши то и дело встречались, я откровенно улыбалась, показывала рукой то на принарядившуюся в серебристый зимний наряд землю, то на заходящее солнце. Генерал продолжал хмуриться.
Но вот неожиданно на самолет упала тень. Оглянулась — и предательский холодок пробежал по спине. Два «мессершмитта» нагло и самоуверенно пикировали прямо на нас…
Над самой землей, едва не касаясь ее консолями, я начала бросать машину то вправо, то влево, уклоняясь от пулеметных очередей. А немцы еще и еще заходят для атаки. Вдруг заглох мотор!.. Этакое невезение! Пришлось садиться прямо по курсу на снежное поле.
Приземлившись, выскочила из кабины, чтобы помочь генералу, который был так одет, что сам выбраться никак не мог. «Мессеры» не унимались. Холодящие сердце огненные струи впивались в землю совсем рядом с нашим самолетом. Наконец мы оставили машину и побежали к лесу. Спотыкаемся, падаем, поднимаемся и опять бежим. Мой генерал уже совсем задохнулся от глубоких сугробов — возраст не для кросса. Вдруг все стихло. Тогда я попросила генерала обождать меня под деревьями, а сама вернулась к самолету. Осмотрела. Все-таки искалечили У-2. Много пробоин было в плоскостях, фюзеляже, отбита лопасть винта, пробиты масляный и бензиновый баки, в сторону отлетел цилиндр мотора. Как еще не загорелся!..
Наступила ночь. Оставить самолет в открытом поле я не могла, и вместе с генералом мы подтащили его к лесу, замаскировали ветками, закрепили, привязав к стволам деревьев. И пошли на восток. Ох и тяжкий это был путь! Ноги проваливались глубоко в снег, временами казалось, что уже не сделать ни одного шага. Тогда я садилась в сугроб, и невольно срывалось:
— Дальше не пойду. Идите один…
Генерал тормошил меня:
— Вставай, вставай. Стоит присесть — заснешь и замерзнешь.
И я поднималась.
К утру, с обмороженными лицами, мы наткнулись на наших бойцов. Ими оказались артиллеристы той части, в которую мы летели с командующим артиллерией фронта. Связисты сообщили в эскадрилью о моем местонахождении, о том, что самолет сильно поврежден. И вскоре к нам прилетел летчик Спирин, привез механика Дронова, а вторым рейсом — все необходимое для ремонта моего У-2.
Целый день потребовался, чтобы отыскать самолет в неизвестном лесу и прибуксировать его лошадью ж населенному пункту. К счастью, помогло большое пятно на снегу от вытекшего масла.
Константин Александрович долго ругался, осматривая израненную машину. Посылал тысячу чертей в адрес немецких летчиков, самого Гитлера, обещал фюреру осиновый кол в могилу. Но дело делал: быстро соорудил подобие палатки над мотором — защитил себя от ветра — и снял для удобства в работе перчатки.
Я стала ему помогать.
— Ну куда вы, товарищ командир, с таким обмороженным лицом к мотору? Испугается — не заведется, — шутил мой механик.
Да, лицо у меня было действительно страшное. Почернело все. Я смазала его жиром, надела сверху кротовью маску. Такие маски выдавали всем летчикам, но мы не любили их носить-меховая шкурка на подкладке с прорезями для глаз и рта, — как на карнавале.
Чтобы отослать меня погреться, Дронов выдумывал равные уловки, но потом смирился, и дело у нас пошло быстрее.
Удивительный народ авиационные механики! Как правило, это большие мастера своего дела, или, как сейчас говорят, мастера — золотые руки. Они могут ни спать, ни есть, пока самолет не будет в полной готовности, а потом, сдав его летчику для полета, не уйдут с аэродрома и терпеливо будут ждать его возвращения.
Вот он начинает прибирать на стоянке — свернет чехлы, перенесет с места на место тормозные колодки, потом просто закурит, чтобы не так долго тянулось время ожидания. А сам то и дело поглядывает в небо: не летит ли?.. Приближение своего самолета механик узнает издалека — по гулу мотора, только ему одному известному. И тогда он побежит его встречать! Счастлив, очень счастлив этот скромный трудяга аэродромов, когда летчик вернется на землю жив и невредим.
Нет, я бы, пожалуй, не смогла быть механиком самолета. Не хватило бы сил ждать. Особенно в войну, когда проходят все сроки возвращения, когда надежда остается разве на чудо, а механик все ждет, все всматривается в небо, прислушивается, надеется…
В тот раз мы вернулись с Дроновым в эскадрилью, и он показал своим товарищам пробоины, которые ему пришлось заклеить на морозе.
— Восемьдесят семь пробоин насчитал, а у Аннушки и генерала ни царапины! Вот что значит хвостовой помер «чертова дюжина», — посмеивался Дронов. Но я-то уж знала: кроме всяких цифр, кроме везения в тех полетах меня надежно охраняли руки механика самолета.
А вот еще говорят — судьба. Лично я верю в судьбу. Если ею еще и управлять. Как-то в один из дней зимы сорок второго получаю задание на розыск «катюш», которые только что появились на нашем фронте. Дали мне примерный район, сказали, что большие грузовые автомашины с установкой для реактивных снарядов зачехлены сверху, и велели передать генералу Пушкину, командиру корпуса, совершенно секретный пакет.
Помню, стояла оттепель. В районе нашего аэродрома лил дождь, видимость меньше некуда — метров сто. Когда отлетела от аэродрома, повалил мокрый снег, затем туман закрыл все вокруг — ни зги не видно. Решила я тогда набрать высоту, — может, там посветлее, чем у земли. Высотомер показывает уже 900 метров. Здесь туман стал пореже. Но что такое?.. Самолет начало лихорадить. Он затрясся всеми расчалками, задрожал. Глянула я за борт, а плоскости, фюзеляж машины, даже винт ее покрылись ровной ледяной коркой. Мотор-то работает, все рули исправны, а самолет не слушается их, проваливается вниз. Отдала я ручку управления полностью от себя, чтобы быстрее потерять высоту, и вот какое-то чутье подсказало, что земля уже близко, где-то совсем рядом. Но что там подо мной? Дома, лес, река, овраг или еще что?.. Выключила мотор, потихоньку тяну ручку на себя… Удар! Самолет коснулся земли, и понесло, понесло куда-то. Всячески стараюсь притормозить, остановить движение, хотя на У-2 и нет тормозов — действую рулем поворота. Наконец остановился. Тихо так стало. И в двух шагах ничего не видно — туман. Отойти от самолета боюсь — потеряешься. Пришлось ждать, пока туман не рассеялся. За это время очистила самолет ото льда, определила по времени и скорости полета местонахождение. И вот, когда просветлело, перед самым носом самолета вижу большой стог соломы. Как не врезалась в него?..
Корпус генерала Пушкина с «катюшами» в тот раз я все-таки нашла. Но, возвращаясь обратно, опять попала в сильный снегопад. Машину посадила в кромешной мгле — не видно было даже стоянки самолетов, так что после приземления порулила на авось. Хорошо, механик Дронов услышал «голос» своего самолета и побежал навстречу.
Командир эскадрильи долго меня отчитывал тогда: «Жить надоело!..» А летчики хмуро молчали: оказывается, все они вернулись с полпути, не выполнив задания.
За этот полет начальник связи Южного фронта генерал Королев объявил мне благодарность. Там же, в штабе, связисты нарисовали на меня в стенгазете дружеский шарж и подписали: «Женщина летает — мужчинам выходной!»
А на следующий день я получила из политотдела подарок — посылку. И чего только в ней не было! Но самое интересное, что сверху в посылке лежал кисет для табака. «Дорогому бойцу от Маруси Кудрявцевой — на память» было вышито на кисете, а внутри его лежало письмо и фотография миловидной девушки. В письме Маруся просила, чтобы дорогой боец крепче бил фашистов и скорее с победой возвращался домой. Под кисетом аккуратно разложены табак в пачках, бутылка водки, вдетая в шерстяные носки и обернултая полотенцем с красивой вышивкой, мешочек с сухофруктами. На самом дне ящика лежала ученическая тетрадь в косую линеечку и десяток конвертов. Половина из них была с адресом: город Мары Туркменской ССР, Марии Кудрявцевой. Кисет, табак и водку я отдала механику своего самолета, полотенце — хозяйке дома, где жила, шерстяные носки и сухофрукты взяла себе.
Фотографию, тетрадь и конверты я решила отдать Виктору Кравцову — статному кубанскому казаку, от роду двадцати двух лет. Помню, в каком бы селении мы ни стояли, все местные девчата не сводили с него глаз, а казак никого не замечал, а может, так — только вид делал, что все ему безразличны.
— Виктор, — обратилось я к Кравцову,-посмотри-ка на фото, какая славная девушка. Напиши ей, пожалуйста, письмо вместо меня. Порадуй, что посылка попала по назначению — молодому бойцу, да еще летчику.
— Вот еще выдумала, — буркнул он, но конверты и тетрадь взял…
Наступил день Красной Армии. Наша эскадрилья собралась на праздничное собрание, и начальник штаба Листаревич торжественно зачитал от имени Президиума Верховного Совета СССР Указ: лейтенант Спирин награжден орденом Красной Звезды, младший лейтенант Егорова — орденом Красного Знамени…
Я только что прилетела с задания и, немного опоздав, сидела позади всех. В ушах еще шумело от работавшего мотора, и я толком не расслышала, кого наградили. Но вот меня обступили все, поздравляют с орденом, а я стою и не верю: за что же меня-то?
На фронт я, можно сказать, попала благодаря воле случая. Задания все, какие поручали, выполняла, как и положено солдату, — от души, хотя зачастую, признаться, мне было трудно. Но я старалась. Почему-то вспомнился приказ па разведку дорог — узнать, чьи там войска на марше: наши или гитлеровские? Лететь днем, на беззащитном самолете, единственное оружие которого — наган у пилота!.. Все знали, что фашистские асы гонялись за нашими самолетами. «Мессершмитту» сбить У-2 не составляло большого труда, а вот награду они получали такую же, как и за сбитый боевой самолет.
— Товарищ командир, что с вами? Вам плохо? — слышу голос механика Дронова. — На вас лица нет…