Мы не знали, что же с ним делать, куда пристроить. Надо было улетать, а Илюша ухватился ручонками за мою шею, и, кажется, никакая сила уже не могла оторвать его от меня. Я решила взять малыша с собой.
— Ты что, с ума сошла?
— Ребенку нужен уход. Что ты можешь дать ему?
— Где мы теперь остановимся, знаешь? — налетели пилоты.
Тогда я еще крепче прижала к себе Илюшу в побежала к станице. Навстречу попалась старая женщина с палочкой. Прикрыв ладонью глаза, она долго всматривалась в ребенка, а потом заплакала, запричитала:
— Илюшенька, внучок мой!..
Я передала малыша старухе и в слезах бросилась к своему самолету. И стало мне тогда вдруг так невыносимо больно, так обидно за все: и за этого сиротливого Илюшку — сколько их было на дорогах войны! — и за уходящие годы, за себя… Я так любила детей, так хотелось иметь свою большую семью — много маленьких озорных мальчишек, вихрастых девчонок…
Война перечеркнула, разрушила все мечты. Мне часто вспоминался Виктор Кутов. Вот уже пять месяцев от него не было никаких вестей. Он воевал где-то на Северо-Западном фронте. В минуты, когда я оставалась со своими мыслями наедине, тяжелым камнем давило: да жив ли?.. Письма не идут — это полевая почта виновата. Но я потерплю, я непременно дождусь… В такие минуты сквозь слезы я ругала себя, что до войны была такой дурой: ведь давно, еще с Метростроя, до самозабвения люблю Виктора, а ни разу ему об этом не сказала. Почему?..
«Ты любишь меня?»-спрашивал он на свиданиях, а я только смеялась: «Еще чего! Конечно нет!» — «Поцелуй на прощание». — «Выдумал. Целуй сам, если надо…»– «Любит! Любит!»-звонко кричал Виктор и кружил, кружил меня вихрем, крепко держа за руки…
В эскадрилье связи ко мне все — и пилоты, и механики — относились хорошо. Находились и «женихи», но я как-то ухитрялась разговаривать с ними не наедине, а среди людей — так было легче отбить «атаку», дать понять, что любви не получится. Трудновато, конечно, женщине одной среди мужского коллектива. Порой так хотелось с кем-то просто поболтать по-бабьи. Но все-то сдерживало, все усмиряло одно суровое слово — «война»…
Под Черкасск мы прилетели на заранее обусловленную площадку — а ни штаба, ни столовой, ни горючего. Наш наземный эшелон, в связи с тем что прямой путь на Грозный был захвачен противником, двигался какой-то долгой дорогой — через Майкоп, Туапсе, Кутаиси, Тбилиси, Орджоникидзе… Командиром наземного эшелона был назначен старший лейтенант Листаревич, комиссаром — лейтенант Иркутский. Выехали они 18 августа 1942 года — как раз в День Воздушного Флота, но нам в то тяжкое время отступления было не до праздника. А догнала эскадрилью наша «база» только 30 октября, когда штаб фронта стоял уже в Грозном.
Так что приземлились мы, выключили моторы, собрались около самолета заместителя командира эскадрильи Пенькова и стали думать, как же быть дальше.
Глядим, из селения, неподалеку от которого сели, идет пожилая женщина. Поздоровалась, посмотрела на нас и говорит:
— А кушать-то у вас есть что, может, вы голодные?
Не услышав ответа, прямо и предложила:
— Я сегодня борща наварила ведерный чугун. Как знала, что прилетите. У меня ведь сынок летчик, только вот давно нет от него писем… — И она зашмыгала носом, утираясь подолом широкой кофты.
После вкусного обеда мы решили слить со всех машин оставшийся бензин и лететь на поиск наших тылов. Полетела я с Черкасовым. И снова под крылом земля, окутанная дымом, горящие дома, горящие неубранные хлеб, кукуруза, подсолнечник. На повозках и пешие — с узлами, коровами на поводках, — движутся люди. Больно смотреть. А еще больнее то, что ничем-то не можешь помочь им.
Только через несколько дней где-то под Пятигорском мы наконец нашли свой штаб. Здесь нам зачитали приказ НКО № 227, жесткий приказ войскам, смысл которого сводился к одному: «Ни шагу назад!..»
Как правило, номера приказов помнили только штабисты. А вот этот — 227-й — спроси и сейчас любого фронтовика! — назовет каждый. В нем говорилось, что нам надо до последней капли крови защищать каждую позицию, каждый метр нашей земли. Осуждались те, кто считал, что территория Советского Союза большая и что можно и дальше отступать в глубь страны, до выгодных для обороны рубежей. Приказ призывал объявить решительную борьбу трусам, паникерам, нарушителям дисциплины.
Нам приходилось летать по всему Северному Кавказу. Танковые соединения врага уже форсировали Кубань в районе Армавира, овладели Майкопом, Краснодаром. Немцы заняли почти все горные перевалы, захватили Моздок, небольшие плацдармы на правом берегу Терека.
Нам, рядовым пилотам, трудно было разобраться в обстановке отступления, которая сложилась осенью 1942 года на Северном Кавказе.
Помню, получив задание отыскать штаб 58-й армии, я снова со штурманом Черкасовым пролетела от Нальчика до Грозного. Армию мы нашли и передали почту штаба фронта, но сколько же пережили за тот полет!..
Вернулась я с задания усталая, удрученная всем виденным, злая. Сдала самолет Дронову, а сама поспешила к штабу эскадрильи. И вот уже вслед слышу горькие слова механика, обращенные к инженеру:
— Опять как решето! Как, чем ремонтировать — ума не приложу. Мастерских нет…
Захожу на командный пункт доложить командиру о выполнении задания, а там уже докладывают вернувшиеся Коля Потанин и Виктор Кравцов. Спокойный, рассудительный, Потанин сам на себя не похож. Всегда причесанный 11 опрятный, сейчас он был в обгорелой форме, с измазанным маслом и кровью лицом, с опаленными волосами. Он докладывал командиру эскадрильи майору Булкину и капитану Рябову о случившемся и просил перевести его в боевую авиацию. А случилось с Потаниным вот что.
Его послали в район Ардона с важным грузом в окруженные противником части 37-й. Главный маршал авиации Константин Андреевич Вершинин, бывший командующий нашей воздушной армией, в своей книге «Четвертая воздушная» написал об этих полетах: «Многие храбрецы летали в район окружения и днем». Яснее, кажется, и не скажешь. Ну а разве не храбрецы? Днем на беззащитном самолете, в район окружения… Летчики доставляли войскам продовольствие, боеприпасы, медикаменты, другие грузы.
В тот день Потанин, выполнив задание, вывозил из окружения тяжелораненого. На обратном пути он попал под сильный обстрел с земли, затем — под огонь фашистских истребителей. Как ни маневрировал Николай, как ни старался уйти от летящих в него снарядов, самолет все-таки был подбит, вспыхнул и упал в заросли. Потанин успел выскочить из-под горящих обломков, катаясь по земле, сбил с себя огонь, бросился спасать раненого, но тот уже был мертв…
— Я хочу их, гадов, бить… — сверкая чистыми и ясными, как небо, глазами, доказывал Николай комэску. — Больше так не могу. Они нас бьют, а мы — в кусты!..
Кубанец Кравцов молчал. Вместо доклада он протянул комэску какую-то бумагу, и тот, также молча, прочитал и, долго не раздумывая, что-то размашисто написал на ней, передал начальнику штаба.
Позднее мы узнали, что Виктор Кравцов отказывался летать на У-2 и просил перевести его в штурмовую авиацию. Резолюция комэска — уже в который раз! — была одна и та же: «Отказать»…
Наши войска в чрезвычайно сложных условиях с тяжелыми боями отошли к предгорьям Главного Кавказского хребта. Враг захватил обширную территорию: Ростовскую область, Калмыцкую АССР, Краснодарский и Ставропольский края. Враг уже проник в Кабардино-Балкарию, в Северную Осетию, Чечено-Ингушетию.
25 октября 1942 года гитлеровцы бросили в бой до 200 танков и, прорвав оборону 37-й армии, 28 октября захватили Нальчик. Развивая успех, через неделю они вышли на подступы к Орджоникидзе. Однако 6 ноября подошедшие резервы нашей армии нанесли контрудар по фашистской группировке и в шестидневных боях разгромили ее. Немцы перешли к обороне и на грозненском направлении. План захвата Закавказья, Грозненского и Бакинского нефтяных районов был сорван — врага остановили.
…И вот мой последний вылет в эскадрилье связи — в район Алагира. В пути меня атаковали истребители. Я пытаюсь от них спрятаться — маневрирую буквально между деревьями, кронами их. «Мессеры» бьют неприцельно, во длинными злыми очередями. Кидаю свой самолет влево, вправо… »Когда же наконец отвяжутся!..» И вдруг… Правым крылом моя машина врезалась в дерево. Сильный удар… Треск… Еще удар!.. Очнулась — и никак не пойму, где нахожусь. Болят ноги, руки, сдавило грудь, дышать трудно. Потихоньку пошевелилась — переломов вроде нет. Но где самолет? Посмотрела кругом, а он туг, рядом, лежит — весь изломанный. Мотор уткнулся в землю, винт, вернее, обломки его в стороне валяются, на кустах висят элероны, еще какие-то детали. Словом, самолета нет. В душе боль, досада, горечь. «Что же делать? Что же делать?..» — твержу потерянно п ковыляю в сторону аэродрома.
Никаких доказательств, что меня атаковали фашисты, нот. Думаю, скажу-ка, что сама разбила самолет. Вот случай перейти в боевую авиацию!
Только па второй день к вечеру отыскала я аул Шали в ущелье за Грозным и предстала перед командиром эскадрильи.
— Я разбила самолет и готова отвечать за это по законам военного времени, — отчеканила скороговоркой, стоя со стойке «смирно».
Майор Булкин, как мне показалось, был не в духе. Сердито посмотрев на меня, он принялся кричать:
— В штрафную роту захотела? Вот там узнаете, почем фунт лиха! А то, видите ли, они стали хулиганить… чтобы удрать в боевую авиацию!
Кого имел в виду Булкин, я не знала, но слушать брань его мне было обидно. Заступился за меня Алексей Рябов.
— Давай-ка, командир, отправим ее в УТАП вместе с Потаниным. Пусть переучивается. Ведь на Егорову уже пять запросов откомандировать в женский полк…
Об этом я услышала впервые, но не успела ничего сказать — откуда ни возьмись Дронов:
— Разрешите обратиться? Самолет Егоровой я отремонтирую. Обещаю!
Много лет спустя я узнала, что Дронов самолет мой действительно восстановил, сдал его инженеру эскадрильи, а сам добился перевода в другую часть и до конца войны был механиком на истребителе Ла-5.
А я с Потаниным тогда все-таки укатила в УТАП (учебно-тренировочный авиационный полк). И вот первое препятствие на пути к боевой машине.
— Значит, штурмовиком? — Это командир полка. — А знаете ли вы, что за адская работа — штурмовать? Ни одна женщина еще не воевала на штурмовике. Две пушки, два пулемета, две батареи реактивных снарядов, бомбы различных назначений — вот вооружение «ила». Поверьте моему опыту, не каждому даже хорошему летчику подвластна такая машина! Не всякий способен, управляя «летающим танком», одновременно ориентироваться в боевой обстановке на бреющем полете, бомбить, стрелять из пушек и пулеметов, выпускать реактивные снаряды по быстро мелькающим целям, вести групповой воздушный бой, принимать и передавать по радио команды. Подумайте! — урезонивал он.
— Думала уже. Все понимаю, — отвечала я кратко, но решительно.
— Не приведи бог, какая упрямая! Тогда делайте, как разумеете! — И командир учебного полка отступился.
Самолетов в УТАПе было много, но все устаревшие. Мы летали на УТ-2, УТИ-4, И-16, СУ-2. Штурмовика Ил-2, о неподвластности которого говорил командир полка, не было и в помине. А мне и моим новым товарищам хотелось освоить именно штурмовик.
Как-то, уже летая на И-16, я прослышала, что к вам приехал начальник политотдела 230-й штурмовой авиадивизии полковник Тупанов — для отбора летчиков в боевые полки. Ну, думаю, двум смертям не бывать, одной не миновать — и бегом к штабу. У первого встречного спрашиваю: