желая разрушать ее иллюзии относительно гувернантки, ничего не рассказал о
случившемся в доме доктора, но это молчание лишь заставляло ее строить все
новые и новые предположения.
– Уж доктору-то она наверняка сказала, куда и зачем уезжает, – заявила в
конце концов Миссиз. – Я спрошу у него, когда она должна вернуться.
Теперь Джон был вынужден заговорить.
– Не вздумай его об этом спрашивать! – грубо отрезал он. – Не спрашивай
его ни о чем! Да и доктор к нам больше не явится.
Миссиз отвернулась от него в еще большем недоумении. Что такое со
всеми случилось? Куда подевалась Эстер? Почему Джон так расстроен и зол? И
доктор, дотоле ежедневно наведывавшийся в усадьбу, – почему он вдруг
перестанет сюда приходить? Все это было выше ее понимания. В последние
дни ее все чаще посещало и подолгу не покидало чувство, что с этим миром
творится что-то неладное. Неоднократно она, вдруг встряхнувшись посреди
дня, обнаруживала, что несколько прошедших часов не оставили никакого
следа в ее памяти. Порой она не могла понять некоторые фразы, явно имевшие
смысл для других. А когда она просила ей это пояснить, в глазах людей
мелькало странное выражение и они спешили закончить разговор. Безусловно, с миром творилось что-то неладное, и внезапное исчезновение Эстер было
лишь частью этого глобального процесса.
Джон-копун сочувствовал переживаниям Миссиз, но при этом радовался, что Эстер покинула усадьбу. Ему это принесло большое облегчение. Он теперь
в любое время свободно заходил в дом и вечерами подолгу засиживался на
кухне у Миссиз. С его точки зрения, потеря гувернантки была на самом деле не
потерей, а избавлением. Эстер внесла лишь одну позитивную перемену в жизнь
Джона, побудив его вновь заняться фигурным садиком, но это было сделано
непрямым путем, без нажима, и впоследствии он легко убедил себя в том, что
возрождение сада началось исключительно по его собственной инициативе.
Окончательно поверив, что Эстер уже не вернется, он снова стал расхаживать
по всему дому в рабочих сапогах и чистил их прямо у плиты, упершись ногой в
край кухонного стола, – а кто мог ему это запретить?
Между тем приступы ярости у затворника Чарли сменились тоскливой
депрессией. Порой было слышно, как он, шаркая ногами, медленно
передвигается по своим комнатам; а приложив ухо к двери, можно было
разобрать нескончаемые рыдания и всхлипы вроде тех, что через силу
выдавливает из себя упрямо не желающий успокоиться двухлетний ребенок.
Быть может, до той поры Эстер каким-то таинственным – но притом, безусловно, научным – способом умудрялась воздействовать на Чарли через
закрытые двери, не позволяя ему погрузиться на самое дно отчаяния? Такая
возможность отнюдь не исключена.
Исчезновение Эстер отразилось не только на людях – на него тотчас
отреагировал и дом как таковой. Это прежде всего проявилось в наступившей
здесь тишине. Исчез дробный стук ее каблучков на лестницах и в коридорах, а
вскоре стих и грохот молотков рабочих, занимавшихся починкой крыши.
Мастер-кровельщик, узнав об отъезде гувернантки, логично рассудил, что
теперь некому будет подсунуть Чарли счет за выполненную работу, которая
таким образом останется неоплаченной. Посему он упаковал инструменты и
отбыл, позднее еще раз появившись в усадьбе лишь для того, чтобы забрать
свою стремянку.
С первого же дня тишины старый дом вернулся на привычную стезю
упадка и разрушения, как будто и не было кратковременного перерыва в этом
растянувшемся на многие годы процессе. Началось, как водится, с мелочей: снова из всех щелей полезли грязь и труха, каждый предмет в каждой комнате