У себя в кабинете я вела записи; в саду я бродила без всякой цели; в своей
спальне я гладила кота и отгоняла кошмарные сны, стараясь побольше
бодрствовать. Та светлая лунная ночь, когда я встретила Эммелину, теперь
казалась мне чем-то далеким и нереальным, ибо завеса туч снова плотно
сомкнулась, и мы погрузились в бесконечные сумерки. Со смертью Миссиз и
Джона-копуна в истории мисс Винтер появилась новая пугающая нотка. Кто
мог опрокинуть лестницу – Эммелина? Гадать не имело смысла; оставалось
только следить за развитием действия. Между тем с каждым новым
декабрьским днем маячивший за моим окном призрак становился все более
отчетливым. Его приближение меня пугало; отдаляясь, он повергал меня в
отчаяние; и всякий раз его вид вызывал во мне уже знакомое смешение чувств –
страха и томительного ожидания.
В то утро – а может быть, день или вечер, поскольку время суток не имело
значения – я пришла в библиотеку раньше мисс Винтер и дожидалась ее, стоя у
окна. Моя бледная сестра-близнец прижала кончики своих пальцев к моим, притягивая меня умоляющим взглядом, затуманивая оконное стекло своим
холодным дыханием. Чтобы соединиться с ней, мне нужно было всего лишь
разбить эту хрупкую преграду.
– На что вы смотрите? – раздался позади меня голос мисс Винтер.
Я медленно повернулась.
– Сядьте! – резко скомандовала она. И затем: – Джудит, подбросьте еще
дров в огонь и, будьте добры, принесите этой девушке что-нибудь поесть.
Я села на стул.
Джудит принесла чашку какао и тосты. Мисс Винтер продолжила рассказ, а я слушала, прихлебывая горячий напиток.
***
«Я вам помогу», – сказал он. Но что он мог сделать? Он был слишком
молод.
Я избавилась от юнца, послав его за доктором Модели, а сама тем
временем заварила крепкий сладкий чай и выпила подряд несколько чашек.
Мне нужно было многое обдумать, и обдумать быстро. К тому времени, как
опустел заварочный чайник, мои глаза были уже сухими. Пришла пора
действовать.
Я успела подготовиться к их приходу. Услышав на аллее шаги юнца и
доктора, я вышла им навстречу.
– Эммелина, бедное дитя! – воскликнул доктор и протянул руки в
сочувственном жесте, словно хотел меня обнять.
Я сделала шал назад, и он остановился.
– Эммелина?
Он растерялся, мучительно соображая. Или Аделина? Но как такое
возможно? Нет, это исключено. Он не рискнул произнести мое имя.
– Извините, – пробормотал он неловко.
Я не помогла ему выйти из затруднения. Вместо этого я расплакалась.
Не по-настоящему. Мои истинные слезы – а у меня их накопилось много –
оставались при мне. Я знала, что вскоре – этим вечером, завтра или, может, через несколько дней – я заплачу по-настоящему и буду плакать часами, оставшись одна. Плакать о Джоне. Плакать о себе. Я буду громко рыдать, вопить сквозь слезы, как плакала в раннем детстве, когда только Джон мог меня
утешить, гладя по голове своей шершавой, пахнувшей табаком и сырой землей
ладонью. Это будут горячие и тяжелые слезы, и когда они иссякнут (если
иссякнут), мои глаза превратятся в две красные воспаленные щелки, через
которые я едва смогу видеть мир.
Но мои настоящие слезы не предназначались для доктора и ему подобных.
Его я удостоила лишь поддельных, обильно струившихся из моих зеленых глаз, как кристаллики алмазов, чудесным образом порождаемые изумрудами. И это