уже вся нить оказалась у меня в руке, выдернутая из шторы и еще сохранявшая
изгибы стежков. В шторе снова зияла дыра. Теперь она будет расползаться
дальше.
Джона раздражало присутствие Эстер в нашем доме. Он был рад, когда она
исчезла. Но если бы она осталась, Джону не пришлось бы лазить по крыше и на
балюстраду, занимаясь ремонтом. Если бы Эстер по-прежнему была здесь, никто не затеял бы роковую возню со стопорной скобой. Если бы она была
здесь, тот день ничем не отличался бы от других дней, и Джон провел бы его за
своими делами в саду. И тогда тень от выступа дома, привычно растекаясь по
гравию подъездной аллеи, не встретила бы на своем пути ступеньки
опрокинутой лестницы и не накрыла бы распростертое тело Джона, отбирая у
него остатки тепла. Тот день прошел бы, как обычно, и в конце его Джон
спокойно улегся бы спать и даже во сне не увидел бы себя летящим сквозь
пустоту навстречу твердой земле.
Если бы Эстер по-прежнему была здесь.
Зрелище обреченно расползающейся дыры было для меня невыносимым.
***
В процессе рассказа мисс Винтер я продолжала подстригать ее волосы.
Наконец они были обрезаны на уровне ушных мочек.
– Еще короче, – сказала она.
И я снова взялась за ножницы.
***
Юнец каждый день появлялся в усадьбе. Он перекапывал грядки, сажал
овощи, выпалывал сорняки. Я решила, что он трудится в надежде на
обещанную плату. Но он продолжил копаться в нашем огороде и после того, как я, получив от адвоката – «на текущие расходы, пока не вернется ваш Дядя»
– некоторую сумму, полностью с ним рассчиталась. Я наблюдала за ним из
окна второго этажа. Он то и дело бросал взгляд в сторону дома, но я успевала
спрятаться. Однажды, впрочем, он успел меня увидеть и помахал рукой. Я ему
не ответила.
Каждое утро он приносил к двери кухни овощи, а порой в придачу к ним
освежеванного кролика или ощипанную курицу, а по вечерам приходил
забирать очистки для компоста. Он подолгу торчал у двери, дымя сигаретой, благо теперь у него завелись карманные деньги.
Я к тому времени уже прикончила все сигареты Джона, и меня раздражало, что юнец может курить, а я лишена этого удовольствия. Я ни разу не
высказалась на сей счет, но однажды он, стоя в дверях плечом к косяку, уловил
мой взгляд, нацеленный на сигаретную пачку в его нагрудном кармане.
– Может, поменяемся: сигарету на чашку чая? – предложил он.
Он вошел внутрь – впервые со дня смерти Джона – и сел на обычное место
Джона, положив локти на стол. Я заняла кресло в углу, где прежде сидела
Миссиз. Мы пили чай в молчании; дым от наших сигарет ленивыми клубами и
спиралями поднимался к закопченному потолку. После того как мы сделали по
последней затяжке и погасили окурки в блюдце, заменявшем пепельницу, он
так же молча встал, вышел наружу и занялся своим делом. А на другой день, принеся овощи, он уже без приглашения прошел на кухню прямиком к стулу
Джона и протянул мне сигарету еще до того, как я поставила на огонь чайник.
Мы с ним никогда не разговаривали. Но ежедневные перекуры с
чаепитием вошли у нас в привычку.
Эммелина, просыпавшаяся не раньше полудня, после обеда нередко гуляла
вблизи огорода и наблюдала за работой юнца. Я ее за это ругала: «Не забывай, что ты дочь владельца дома, а он простой садовник. Ради бога, веди себя
прилично!» Но для нее моя брань была как о стену горох. Эммелина охотно
дарила свою лениво-безмятежную улыбку всякому, кто привлекал ее внимание.
Я старалась не упускать их из виду, держа в уме слова Миссиз о том, как