внутри меня усилились, встали преградой, не позволили мне заговорить.
Аврелиус отпустил мою руку, чтобы снять перчатку, после чего я ощутила
на своем лбу его ладонь, неожиданно прохладную для столь жаркой ночи.
– Тебе нужно быть в постели, – сказал он.
Я потянула его за рукав; это движение вышло слабым, но он послушался и
последовал за мной через сад – легко и плавно, как перевозимая на роликах
статуя.
Я не помню, чтобы я брала ключи Джудит, но, должно быть, я это сделала.
Я также не помню, как мы шли по длинным коридорам туда, где находились
комнаты Эммелины. Правда, я помню дверь комнаты, но в моем воспоминании
эта дверь медленно открывается сама собой при нашем приближении, что, разумеется, было невозможно. Вероятно, я все же воспользовалась ключом, чтобы ее отпереть, но этот момент выпал из моей памяти, где осталась только
картина распахивающейся перед нами двери.
Так же фрагментарны и мои воспоминания о том, что происходило в
комнате Эммелины. Отдельные временные отрезки вообще не оставили следа в
памяти, тогда как некоторые эпизоды прокручиваются в полном беспорядке и с
умопомрачительной скоростью. Лица пугающе разрастаются, а затем где-то на
дальнем плане возникают Эммелина и Аврелиус, напоминающие пару
кукольных фигурок. Сама же я неподвижно стою среди всего этого, безучастная к происходящему, поглощенная одной лишь собственной заботой: моей сестрой.
Позднее я попыталась расставить в логической последовательности те
образы и сценки, которые воспроизводились памятью вперемешку, как в
дурном сне.
Мы с Аврелиусом добрались до той части дома, где жила Эммелина. Звук
наших шагов гасили толстые ковры. Мы прошли через одну комнату, затем
через другую и оказались в помещении с дверью в его противоположном конце, выходящей непосредственно в сад. Эта дверь была открыта, и в ее проеме
спиной к нам стояла седоволосая женщина. Она напевала – или, скорее, мычала
– однообразный мотив. Ла-ла-ла-ла-ла. Те самые пять нот, что преследовали
меня со времени моего первого появления в этом доме. Вот и теперь они
достигли моих ушей, просочившись сквозь высокий пульсирующий звук –
напев моей сестры. Стоявший рядом со мной Аврелиус, видимо, ждал, что я
объявлю Эммелине о нашем приходе. Однако я не могла говорить. Вселенная
свелась к невыносимому давлению звука внутри моего черепа; время
растянулось в одну бесконечно долгую секунду; я была поражена немотой. Я
закрыла ладонями уши в тщетной попытке приглушить эту какофонию. При
виде моего жеста Аврелиус воскликнул: «Маргарет!»
Услышав позади себя незнакомый голос, Эммелина оборачивается.
Зеленые глаза исполнены тоски и боли. Безгубый рот округляется, и
глухое монотонное пение перерастает в пронзительный вой, который вонзается
мне в голову, как острый нож.
Аврелиус потрясенно переводит взгляд с меня на уродливое лицо
женщины – своей матери. Ее вопль кромсает, разрывает на мелкие кусочки
воздух в комнате.
На какое-то время я глохну и слепну, а когда ко мне возвращаются слух и
зрение, вижу скорчившуюся на полу Эммелину, чей крик уже стих, сменившись
жалобным повизгиванием. Аврелиус стоит на коленях над ней. Она
беспорядочно машет руками, не то отталкивая его, не то пытаясь за него
уцепиться. Наконец ему удается поймать и задержать в своих ладонях ее руку.
Рука в руке. Родная кровь.
Аврелиус обращается в статую скорби.
А в моей голове продолжает греметь яркий