вид, но в глазах осталось какое-то странное выражение, которое я так и не
смогла понять. А мне не нравятся вещи, которые я не могу понять.
На протяжении нескольких секунд мы с ним в упор смотрели друг на
друга, оба чувствуя себя очень неловко, а затем он торопливо попрощался и
покинул усадьбу.
***
Меня раздражает эта привычка миссис Данн перекладывать с места на
место мои книги. Сколько раз можно говорить ей, что я сама знаю, когда и куда
убрать книгу, которая мне больше не нужна? А если она испытывает
непреодолимую тягу к перемещению книг, то почему тогда не относить их в
библиотеку, откуда они были взяты? Какой смысл оставлять их на ступеньках
лестницы?
***
Сегодня у меня состоялся странный разговор с садовником Джоном.
Это добросовестный работник, а в последнее время, занявшись
восстановлением фигурного садика, он заметно приободрился. К тому же его, несомненно, утешает сознание, что в доме теперь поддерживается должный
порядок. Вечерами он и миссис Данн подолгу сидят на кухне и пьют чай.
Иногда я застаю их за беседой полушепотом, и это вызывает у меня законные
сомнения: а так ли на самом деле глуха экономка, как она это демонстрирует?
Если бы не преклонный возраст миссис Данн, я могла бы заподозрить этих
двоих в любовной связи, но, поскольку это совершенно исключено, я теряюсь в
догадках: о чем они могут секретничать? Я упрекнула миссис Данн в
неуместной скрытности, напомнив, что у нас с ней существует
взаимопонимание по большинству вопросов, и она, судя по всему, одобряет
мое присутствие в доме (хотя ее неодобрение все равно ничего бы не
изменило). Миссис Данн заверила меня, что они с Джоном говорят о самых
обычных вещах: работе по дому, заготовке продуктов и тому подобном. «Но
почему это нужно обсуждать шепотом?» – спросила я. По ее словам, они вовсе
не шепчутся, а просто беседуют на пониженных тонах, чтобы никому не
мешать. «Но когда я понижаю голос, вы меня не слышите», – возразила я. На
это она заявила, что хуже понимает новые голоса, чем те, к которым уже давно
привыкла, как она за многие годы привыкла к голосу Джона, так что ему нет
нужды говорить с ней громко, – в отличие от меня, чей голос она впервые
услышала всего пару месяцев назад.
Я уже успела забыть об этой мелкой размолвке из-за кухонных шепотов, когда Джон преподнес мне новый сюрприз. Как-то утром, прогуливаясь в саду
перед ленчем, я вновь увидела того самого мальчишку, который ранее
пропалывал клумбу под окном классной комнаты. Я взглянула на часы: в это
время всем детям полагалось находиться в школе. Мальчик меня не заметил, поскольку я стояла за деревьями. На сей раз он не работал, а лежал посреди
лужайки и внимательно смотрел на что-то, находившееся в траве у него под
самым носом. На нем была та же шляпа с широкими обвисшими полями. Я
вышла из тени деревьев с намерением прочесть ему краткую лекцию о
важности образования, но при виде меня он вскочил на ночи и, придерживая
рукой шляпу, помчался прочь со скоростью, прежде невиданной мною у
человеческих существ. Это бегство явилось бесспорным доказательством его
вины. Мальчишка прекрасно знал, что ему следует быть на уроках. До того, как
он скрылся из глаз, я успела разглядеть в другой его руке книгу.
Я отправилась к Джону и сказала ему все, что думаю по этому поводу. Я
не допущу, сказала я, чтобы дети работали на него в ущерб своим школьным
занятиям; это дурно – лишать детей образования из-за нескольких