шею. Но мои пальцы подчинились мне лишь отчасти. Сдавленный вопль
вырвался из куриного нутра, и я, растерявшись, ослабила хватку. В следующую
секунду птица вырвалась у меня из-под мышки, но моя рука инстинктивно
продолжала сжимать ее горло. Курица отчаянно молотила воздух крыльями и
ногами, пытаясь освободиться, и это ей почти удалось.
Стремительным движением юнец выхватил у меня курицу, и в тот же миг с
ней было покончено.
Он протянул мне тушку, и я заставила себя ее взять – теплую, тяжелую, безжизненную.
Солнце золотило его волосы. Он посмотрел на меня, и взгляд этот был
хуже любых бьющих крыльев и царапающих когтей. Хуже мертвой тушки у
меня в руках.
Не говоря ни слова, он повернулся и пошел прочь.
Мне не было дела до этого юнца. Мое сердце принадлежало не мне, и так
было всегда.
Я любила Эммелину.
Я знала, что она тоже меня любит. Однако Аделину она любила гораздо
больше.
Это очень тяжко – любить одного из близнецов. Когда Аделина была с ней, Эммелина во мне не нуждалась, и я жила на обочине мира близняшек – пария, ничтожное существо, обреченное на роль стороннего наблюдателя.
Только когда Аделина надолго исчезла из дому, в сердце Эммелины
нашлось местечко и для меня. Ее горе обернулось для меня радостью. Я, как
могла, старалась ее развлечь, принося ей подарки – серебряные нити и прочие
яркие вещицы, – и понемногу мне удалось избавить ее от чувства одиночества.
Она почти забыла о своей потере, найдя новую подругу в моем лице. Мы с ней
играли в карты у камина, пели, болтали о том о сем. Мы были счастливы
вместе.
А потом Аделина вернулась. Свирепым ураганом она ворвалась в дом, и с
момента ее появления наш с Эммелиной маленький мирок разрушился, и я
вновь очутилась на той же обочине.
Это было несправедливо. Эммелина любила Аделину, хотя та избивала ее
и таскала за волосы. Эммелина любила Аделину, хотя та могла оставить ее и
исчезнуть надолго неизвестно куда. Что бы ни вытворяла Аделина, это не
сказывалось на отношении к ней сестры, ибо любовь Эммелины была
абсолютной и неизменной. А я? Мои волосы были такими же рыжими, как у
Аделины. У меня были такие же зеленые глаза. В отсутствие Аделины я могла
обмануть любого, выдавая себя за нее. Любого, но только не Эммелину. Ее
сердце знало правду.
Эммелина разрешилась от бремени в январе.
Никто ничего не узнал. По мере того как она полнела, она становилась все
более ленивой, и потому ее ничуть не тяготило вынужденное затворничество.
Поминутно зевая, она перемещалась из библиотеки в кухню, а оттуда в свою
спальню, и этого жизненного пространства ей было вполне достаточно. Ее
исчезновение из виду осталось никем не замеченным. Да и кто мог это
заметить? Единственным посетителем усадьбы был мистер Ломаке, который
приезжал в заранее известные дни и часы, и мне не составляло труда убрать
Эммелину с глаз подальше к тому моменту, когда он должен был постучаться в
дверь.
Мы почти не общались с другими людьми. Недостатка в овощах и мясе мы
не испытывали: мне по-прежнему было не в радость убивать кур, но я все же
научилась делать это быстро и чисто. Что до остальных продуктов, то за