природным катаклизмом утрата хозяйки значила для кота гораздо меньше, если
он вообще заметил это событие.
Снежная блокада отсрочила решение созданных двумя смертями проблем, и мы каждый на свой лад выдерживали эту мучительную паузу. Невозмутимая, как всегда, Джудит приготовила овощной суп, провела ревизию кухонных
шкафов и кладовой и, покончив со всеми делами по хозяйству, занялась собой, сделав маникюр и косметическую маску. Морис, лишившийся своего фронта
работ и очень этим недовольный, раскладывал бесконечные пасьянсы. Его
раздражение достигло предела, когда ему пришлось пить чай без привычного
молока, и, дабы вывести садовника из депрессии, Джудит сыграла с ним
партию в кункен*.
></emphasis > * Кункен – популярная карточная игра для двух игроков.
Что до меня, то я два дня просидела над своими записями, а когда они
были завершены, попыталась читать, но проверенное средство теперь не
сработало. Даже Шерлок Холмс не смог добраться до меня в этой снежной
пустыне. Я целый час провела в своей комнате за анализом причин охватившей
меня меланхолии, в которой присутствовал какой-то новый элемент. Наконец я
поняла, что мне просто не хватает мисс Винтер. Испытывая острый дефицит
общения, я отправилась на кухню. Морис охотно согласился сыграть со мной в
карты, несмотря на то что я знала лишь самые простенькие, детские игры.
Затем, пока Джудит сушила лак на своих ногтях, я приготовила для всех какао
и чай без молока, а позднее Джудит занялась наведением лоска на мои ногти.
Таким манером трое людей и кот проводили день за днем, запертые в доме
вместе с двумя мертвецами, и даже старый год, казалось, увяз в снегу, поневоле
задержавшись сверх отведенного ему срока.
На пятый день у меня случился нервный срыв.
Перед тем я мыла на кухне посуду, которую вытирал Морис, тогда как
Джудит раскладывала на столе пасьянс. Перемена занятий устраивала всех нас
– хоть какое-то разнообразие. А когда мыть было уже нечего, я покинула
компанию и перешла в гостиную. Ее окна выходили на подветренную сторону
дома, и снег здесь лежал не таким толстым слоем. Я открыла окно, выбралась
наружу и зашагала напрямик по сугробам. Все тягостные мысли, которые я
годами сдерживала с помощью интенсивного чтения, теперь нахлынули на
меня с удвоенной силой. Я села на скамью под тисовым деревом и предалась
горю, глубокому и бескрайнему, как этот снег. Я плакала о мисс Винтер и о ее
привидении, об Аделине и Эммелине. Я плакала о моей сестре, о моих маме и
папе. Но самым горьким и неудержимым был мой плач о самой себе. Я
горевала о младенце, в самом начале жизни оторванном от своей второй
половинки; о девочке, склонившейся над старой жестянкой с обнаруженными в
ней документами; о взрослой женщине, безутешно рыдающей на скамье в
залитом зыбким светом снежном саду.
Когда я пришла в себя, рядом находился доктор Клифтон. Он положил
руку на мое плечо.
– Я знаю, – сказал он. – Я знаю.
Конечно же, он не знал. Он не мог этого знать. Но на меня его слова
подействовали утешительно. Я поняла, что он имел в виду. У всех нас есть свои
печали и горести, и, хотя их тяжесть, очертания и масштабы различны в каждом
отдельном случае, цвет печали одинаков для всех. «Я знаю», – сказал он и в
общем смысле был прав, просто потому, что он, как и я, был человеком.
Он отвел меня в дом, в тепло.
– О боже! – сказала, увидев меня, Джудит. – Принести горячее какао?
– И добавьте в него чуть-чуть бренди, – сказал доктор. – Это не помешает.