деревянную калитку, запиравшуюся на щеколду. Через минуту я уже
находилась по ту сторону стены.
Аллея когда-то была посыпана гравием, остатки которого сейчас
просматривались сквозь жидкую щетину травы. Плавно изгибаясь, дорога
вывела меня к часовне из светлого песчаника и крытому проходу на кладбище; далее она продолжала забирать вправо и терялась меж кустов и деревьев,
скрывавших всю перспективу. Садовые растения давно уже перебрались через
бордюры; ветви разросшихся кустов боролись за каждый дюйм свободного
пространства, а уровнем ниже аналогичную битву вели меж собой буйные
сорняки.
Я осмотрела часовню. Подвергшаяся перестройке в Викторианскую эпоху, она тем не менее сохраняла строгость своего изначального средневекового
облика. Небольшой аккуратный шпиль указывал в небеса без очевидного
намерения их проткнуть, столь характерного для его более монументальных
собратьев. Часовня находилась в верхней точке кривой, которую образовывала
аллея; с каждым последующим шагом обзор расширялся, и наконец впереди
замаячила каменная громада – Анджелфилд-Хаус. Я остановилась как
вкопанная.
Здание представало перед визитерами в неудобном ракурсе. Приближаясь
к нему по аллее, вы первым делом натыкались на его угловую часть и были
вынуждены гадать, с какой стороны расположен фасад. Казалось, дом, прекрасно сознавая, что гостей следует принимать лицом к лицу, в самый
последний момент не удержался и, повернувшись к ним боком, уставился
окнами фасада на олений парк и лесистые холмы за ним. Таким образом, гостя
встречали не радушные объятия, а жесткое плечо хозяина.
Ощущение неловкости только усиливалось при наружном осмотре здания.
Архитектура его была неоправданно асимметричной. Три выступа фасада –
каждый в четыре этажа высотой – и двенадцать их огромных окон являли собой
единственную попытку придать облику дома гармоничный вид. Остальные
окна в стенах между выступами не только разнились по форме и размерам, но и
располагались в полном беспорядке: каждое из них почему-то было сдвинуто
относительно своих соседей как по вертикали, так и по горизонтали.
Балюстрада над третьим этажом пыталась обнять и хоть как-то скрепить весь
этот сумбур, но на ее пути тут и там возникали разнокалиберные окна или
эркеры, и она прерывалась, чтобы вновь объявиться уже по другую сторону
препятствия. А над всем этим вздымалась ломаная линия крыши с коллекцией
башенок и дымовых труб на любой вкус.
Руины? Медового цвета камень стен казался столь же чистым и свежим, как в тот день, когда его извлекли из каменоломни. Конечно, более вычурная
кладка башенок местами была выщерблена, как и балюстрада, но все равно это
здание никак нельзя было назвать руинами. Устремленное в небесную
голубизну, с кружащими над башнями птицами и с зеленой лужайкой перед
входом, оно не создавало впечатления заброшенности.
Но потом я надела очки, и все встало на свои места.
В окнах не было стекол, а оконные рамы сгнили либо выгорели при
пожаре. То, что я сперва приняла за обычные тени над окнами в правом крыле
здания, оказалось пятнами копоти. И птицы, нырявшие с высоты вниз, исчезали
не за домом, а внутри него. Там не было крыши. Это был не дом, а лишь его
остов.
Я сняла очки, и вновь мне явилась картина неплохо сохранившегося
особняка елизаветинских времен. Возможно, безлунной ночью на фоне
темно-фиолетового неба этот дом смотрелся бы мрачно и угрожающе, но
сейчас, в ярком свете дня, он был сама невинность.