частные библиотеки мира. Если бы вы находились рядом с ним во время
аукционов или книжных ярмарок, которые он посещает регулярно, вы бы
заметили, что к нему то и дело подходят очень спокойные люди в одежде
спокойных тонов и просят уделить им несколько минут для беседы в спокойной
обстановке. В глазах этих людей ни тени спокойствия. «Вы случайно не в
курсе…» – таково обычное начало их разговора. Далее упоминается книга.
Отец отвечает неопределенно, не дает обещаний и не обнадеживает.
Большинство таких бесед остается без последствий. Но если у отца есть на
примете искомая книга, он делает запись в своем зеленом блокноте. После
этого долгое время – месяц, два или более – ничего не происходит, но вот на
очередном аукционе или ярмарке отец встречает нужного человека, заводит с
ним разговор и как бы между прочим упоминает ту самую книгу. В
большинстве случаев этим все и заканчивается. Но иногда за разговором
следует обмен письмами. Отец много времени проводит за сочинением писем, в
том числе на французском, немецком и даже латыни. В девяти случаях из
десяти с ответным письмом приходит вежливый немногословный отказ. Но
иногда – пять-шесть раз в год – ответ оказывается прелюдией к путешествию, в
ходе которого отец приобретает редкую книгу в одном месте и сбывает ее в
другом. Такая поездка обычно занимает не более двух суток. Пять-шесть
сделок в год – отсюда наши средства к существованию.
Букинистический магазин как таковой приносит ничтожный доход. По
сути, это всего лишь место, где пишутся письма и куда приходят ответы; место, где отец проводит время в промежутках между аукционами и книжными
ярмарками. Наш банкир вообще считает магазин причудой, маленькой
слабостью, которую отец как успешный бизнесмен вполне может себе
позволить. Однако реально для нас (я говорю об отцовской и моей реальности, не притворяясь, будто реальность одна и та же для всех) магазин является
центром мироздания. И в первую очередь это надежное убежище для многих
сотен старых фолиантов, когда-то написанных с любовью и тщанием, а ныне
забытых и ставших никому не нужными.
И еще это место для чтения.
Аддисон, Бронте, Вордсворт, Годвин, Диккенс – по ним я здесь учила
алфавит. Отец брал меня на руки и переносил от стеллажа к стеллажу, показывая разные буквы и то, как из них складываются слова. Здесь же я
научилась писать, перенося имена авторов и названия книг на карточки, которые и сейчас, тридцать лет спустя, хранятся в нашей картотеке. Магазин
был моим домом и моей работой одновременно. Он был для меня гораздо
лучшей школой, нежели обычная общеобразовательная, а позднее стал моим
личным университетом. Он был всей моей жизнью.
Отец никогда не навязывал и никогда не запрещал мне те или иные книги.
Он позволял мне бродить между шкафами и делать выбор самостоятельно. Я
поглощала описания кровавых битв – вполне приемлемое для детей чтиво, по
мнению родителей девятнадцатого века, – и готические романы о призраках, которые наверняка не заслужили бы родительского одобрения; я читала о
рискованных путешествиях по диким землям, предпринятых старыми девами в
кринолинах, и руководства по этикету и правилам хорошего тона для девиц из
благородных семейств; я читала книги с картинками и книги без картинок; я
читала книги на английском, книги на французском и книги на незнакомых мне
языках, выдумывая их сюжет по немногим словам, значение которых мне
удавалось разгадать. Книги. Книги. И еще книги.
В школе я никому не рассказывала о своем увлечении книгами.
Французские архаизмы, почерпнутые мною из старых учебников грамматики, попадали в мои сочинения, и учителя принимали их за ошибки, но им так и не
удалось привести мое правописание в соответствие со своими стандартами.
Иногда на уроке истории упоминались люди и события, уже знакомые мне