человеком…» – говорила Миссиз или: «Кто знает, может, оно и к лучшему…».
Но Джон смотрел в окно кухни и не поддерживал разговор. На предложение
доктора встретить гувернантку на станции и привезти ее в усадьбу он ответил
откровенной грубостью: «Мне недосуг таскаться через все графство из-за
каких-то треклятых мамзелей», так что доктору поневоле пришлось взять это
дело на себя. После трагической истории с фигурным садиком Джон стал уже
не тот, что прежде, а в свете грядущих перемен он окончательно ушел в себя, часами просиживая в одиночестве и предаваясь мрачным раздумьям. Его
пугало появление новой пары глаз в этом доме, где годами никто ни за кем не
приглядывал. В этой связи Джон-копун предвидел большие проблемы.
Все мы в той или иной степени испытывали страх. Все, за исключением
Чарли. И когда этот день настал, один лишь Чарли остался верен себе. Он
окопался в дальних комнатах, не появляясь на людях и только изредка
напоминая о факте своего существования потрясавшим весь дом стуком и
грохотом. Мы настолько привыкли к этим звукам, что давно уже перестали их
замечать. В своей тоске по Изабелле Чарли утратил всякое представление о
реальности, и прибытие гувернантки прошло для него незамеченным.
В то утро мы убивали время в одной из комнат на втором этаже. Ее можно
было бы назвать спальней, если бы кровать не затерялась где-то под грудой
хлама, накопившегося здесь за долгие годы. Эммелина ногтями выковыривала
серебряные нити из вышивки на портьере. Справившись с очередной нитью, она прятала ее в карман, чтобы позднее добавить к тайному складу всяких
блескучих безделок под своей кроватью. От этого сосредоточенного занятия ее
отвлекли посторонние звуки. Кто-то приближался к дому. Вряд ли она
сообразила, что это может означать, но звуки ее обеспокоили, ибо она, как и все
мы, была отравлена чувством тревожного ожидания, распространившимся по
усадьбе.
Итак, Эммелина первой заметила подъехавший экипаж. Сверху мы
наблюдали за тем, как из него вышла женщина и, четким движением оправив
юбку, огляделась по сторонам. Она посмотрела на парадную дверь, затем
налево, направо и наконец – слегка отклонив назад корпус – вверх, прямо в
нашу сторону. Возможно, она приняла увиденное за игру света и тени в
складках колеблемой сквозняком портьеры. В любом случае нас она разглядеть
не могла.
Но мы-то видели ее прекрасно. Мы смотрели через дырку в портьере, только что проделанную Эммелиной. Никакого определенного мнения о ней у
нас в первый момент не сложилось. Эстер была среднего роста и среднего
телосложения. Ее волосы были не особо светлыми, но и не темными. Под стать
волосам был и цвет лица: не смуглый и не слишком бледный. Одежда – от
туфлей до шляпки – имела столь же неопределенную окраску. В ее лице не
было сколько-нибудь приметных черт. И тем не менее мы таращились на нее до
рези в глазах. Каждая пора на ее коже, каждая деталь ее прически и одежды
была как будто подсвечена. Некое излучение распространялось и от ее ручной
клади. Казалось, вся она вместе с принадлежащими ей вещами находится
внутри удивительного сияющего кокона, и это сразу отличало ее от остальных
людей.
Мы не могли понять, в чем тут фокус. Ничего подобного нам прежде
видеть не приходилось.
Со временем, конечно, мы все узнали.
Эстер была аккуратисткой – вычищенная, вымытая, ухоженная и
отполированная до кончиков ногтей.
Можете себе представить, что она подумала об Анджелфилде.