55457.fb2
Земля в этом месте была усеяна телами; в числе погибших был оплакиваемый нами храбрый лигуриец капитан Молинари; однако наши товарищи из арьергарда были спасены, и исход боя стал склоняться в нашу пользу. На помощь подошли другие отряды, и отступление прошло в полном порядке[125].
В тот же день Французский легион, который должен был одновременно действовать на линии городских укреплений, потерпел неудачу; мы же ответили достойным образом на насмешки наших товарищей по оружию.
28 марта также стало днем боевой славы для республиканского оружия и для Итальянского легиона[126].
В этот день операциями руководил генерал Пачеко. Неприятель, который осаждал Серро под командованием генерала Нуньеса, одного из военачальников, пользовавшихся самой дурной славой в этих краях (в самом начале осады он позорно перешел из наших войск на сторону осаждавших), неприятель, говорю я, действовал с большой отвагой и не раз подходил вплотную к бастионам крепости, угрожая перерезать ее коммуникации с городом и разрушить оружейным огнем маяк, построенный на самой верхней части строений.
Генерал Пачеко приказал некоторым отрядам, в том числе нашему легиону, отправиться к Серро. Совершив переход ночью, мы на рассвете укрылись примерно в миле к северу от крепости в старом пороховом складе, окруженном развалившимися строениями.
Эти строения, несмотря на большие разрушения, сохранили стены и были достаточно просторны, чтобы в них разместились, хотя и в тесноте, все итальянцы.
У Серро началась перестрелка и затем мало-помалу закипел бой. Неприятельский генерал, отличавшийся пылким характером, отважно атаковал наши войска до тех пор, пока ему не удалось завладеть сильной позицией под названием Куадрадо, находившейся от старого порохового склада на расстоянии выстрела из пушки малого калибра.
Мы уже насчитывали среди раненых двух лучших начальников, полковников Тахеса и Эстибао, когда с высоты Серро[127] был подан сигнал нашему Легиону о вылазке. Завязался упорный бой. Полковник Касерес, принявший общее командование, приказал нам идти в атаку.
Я всегда буду гордиться тем, что принадлежал к горстке храбрецов, называвшейся Итальянским легионом Монтевидео, который я видел всегда лишь на пути к победе! Но в этот день наши итальянцы сражались особенно хладнокровно и мужественно! Они заслужили восхищение гордых американцев, которые по праву претендуют на самую отчаянную смелость.
Нам предстояло атаковать неприятеля, который закрепился на возвышенности, используя в качестве прикрытия насыпь над рвом. Местность, которую нужно было преодолеть, чтобы ударить по неприятелю, не имела никаких укрытий; это весьма затрудняло операцию, ибо нам предстояло двигаться по открытому пространству на хорошо защищенного противника. Но в этот день Легион мог бы вступить в борьбу с самим дьяволом!
Легионеры помнили, что именно здесь, на этой земле они дали доказательство своей храбрости. Воины еще слышали приветственные клики благодарного народа, рукоплескания столичных красавиц! Легион, не стреляя, ринулся на неприятеля и не останавливался до тех пор, пока не загнал его в топкую Пантаносо, в трех милях от поля сражения. Нуньес пал мертвым, было захвачено много пленных.
Отряды, состоявшие из наших товарищей, жителей Восточной провинции, сражались также с большой отвагой, и если бы наш натиск был несколько менее стремителен и наша правая колонна под командованием храброго полковника Диаса имела время вклиниться между рекой и противником, ни одному человеку из неприятельской пехоты, конечно, не удалось бы спастись.
Это сражение делает честь военному таланту генерала Пачеко; оно вынудило неприятельские отряды, действовавшие на правом фланге, держаться с большой осторожностью вдали от Серро, по ту сторону болотистой Пантаносо.
В первые годы осады Итальянский легион участвовал в бесчисленных боях, потерял много убитых и раненых, но ни в одном сражении его храбрые воины не покрыли себя позором. Италия может гордиться ими!
Правда, в эти тяжелые времена кое-кто совершил предательство: дезертировали уже названный мной Манчини, Данус, Джованни Н. и еще несколько низких людей, увлеченных их примером. Это были печальные факты, но они скоро потонули в океане славы, по которому плыл прекрасный легион.
Генерал Рибера был разбит у Индиа-муэрта, однако это не ослабило оборону столицы. Наши военачальники, закаленные в бесконечных боях с осаждавшими, обрели чувство морального превосходства над неприятелем, которое крепло день ото дня. Когда же последовало англо-французское вмешательство, все стало предвещать счастливый для нас исход войны.
Любая страна на земле только выиграет без иностранного вмешательства, и так случится в будущем и с нашей бедной Италией, которой такое вмешательство принесло столько несчастий. В Монтевидео условия были иные, ибо эта столица представляла собой подлинную космополитическую ярмарку, где численность иностранцев, представлявших различные нации, была всегда по крайней мере равна числу местных жителей, а иностранные интересы почти всегда преобладали над местными.
Если бы дипломаты Италии пользовались бы каким-нибудь весом на Ла-Плате, они должны были бы принять участие в англо-французском вмешательстве, учитывая, что итальянцы в численном отношении не уступали ни одной из вмешавшихся наций. Но в 1842 г., когда началась осада, итальянский представитель в Монтевидео не пользовался почти никаким влиянием, и на этом рейде итальянский флаг развевался лишь на одном небольшом военном судне.
В планы, обсуждавшиеся республиканским правительством и адмиралами двух союзных наций, входила экспедиция на Уругвай; ее осуществление поручили мне.
За истекший период наша флотилия пополнилась новыми судами; одни из них (самые первые) были взяты в аренду, другие отчуждены у врагов республики, третьи — захвачены у противника, который направлял свои торговые суда в Бусео, порт, ближе всего расположенный к главной квартире Орибе, и в другие порты, находившиеся под его властью.
Итак, благодаря увеличению нашей флотилии за счет этих судов и двух других судов аргентинской эскадры, секвестрованных англичанами и французами и переданных в распоряжение правительства республики, в экспедиции на Уругвае приняло участие около пятнадцати судов, самым крупным из которых была «Каганча», шестнадцатипушечная бригантина, а также несколько меньших по размеру китоловных судов.
Экспедиционные войска состояли из Итальянского легиона, насчитывавшего двести человек, приблизительно из двухсот национальных гвардейцев под командованием полковника Бэтла (являющегося ныне, в 1872 г., генералом и президентом республики) и почти из ста кавалеристов; кроме того, у нас было четыре пушки и всего шесть лошадей.
Близился к концу 1845 г.[128], когда корабли отправились из Монтевидео в экспедицию на реку Уругвай; эта славная кампания началась блестящими победами, которые, однако, оказались бесполезными для несчастной и гордой восточной нации[129].
Мы достигли Колонии, города, раскинувшегося на высоком мысу, на левом берегу Ла-Платы; здесь нас ожидала англо-французская эскадра, готовясь к захвату неприятельских позиций.
Операция, проходившая под прикрытием мощного орудийного огня с судов трех эскадр, не представляла трудностей.
Сначала высадился я с моими легионерами, а затем национальные гвардейцы. Неприятель не оказал сопротивления в самом селении, однако, когда мы вышли за линию укреплений, мы обнаружили, что он намерен сражаться с нами.
После нас высадились союзники. Я попросил адмиралов оказать мне поддержку, чтобы отогнать неприятеля. Отряды обеих наций подошли к нам на помощь но, вступив в бой на открытой местности с превосходящими силами противника и добившись некоторого успеха, союзники по неизвестной причине отошли назад за линию укреплений, что вынудило нас сделать то же самое, ибо одни мы значительно уступали в силе неприятелю.
Еще до нашей высадки противник, решивший ввиду подавляющего превосходства наших морских сил оставить город, принудил население покинуть его, а затем предал его огню. Вследствие этого перед нами открылось печальное зрелище города, пожираемого пламенем: чтобы быстрее осуществить свой замысел, неприятельские солдаты разломали мебель и разбивали все, что попадалось под руку.
После высадки Легиона и национальных гвардейцев во главе с Бэтлом мы немедленно стали преследовать отступавшего неприятеля; союзники же высадились позже и, заняв покинутый город, выслали, как я уже говорил, часть своих сил нам на помощь.
В самом городе, где царил беспорядок, вызванный разрушениями и пожарами, было трудно поддержать дисциплину, чтобы не допустить никакого грабежа, и несмотря на строгие приказания адмиралов, солдаты англо-французских войск брали то, что им нравилось из вещей, брошенных в домах и на улицах. Наши люди, вернувшись в город, отчасти последовали их примеру, несмотря на все усилия наших офицеров не допустить грабежа. Было очень трудно пресечь беспорядки, так как в Колонии для обеспечения войск было собрано большое количество припасов, и особенно спиртных напитков, которые разжигали низменные страсти грабителей.
Впрочем, основное, что захватили наши люди, были съестные припасы и тюфяки (их перенесли в церковь, где мы устроили себе пристанище на ночь), а также предметы обихода, которые, естественно, были оставлены через несколько дней, когда мы ушли из города. Во всяком случае если бы не пример союзников, который, конечно, подтолкнул наших воинов, дело обошлось бы без подобных эксцессов.
Я остановился несколько более подробно на деталях этих событий и скрупулезно и правдиво обрисовал их с тем, чтобы опровергнуть кое-какие описания, сделанные одним шовинистом, неким господином Пажем, командовавшим тогда французским военным бригом «Дюкуадик»; человеком, которого его соплеменники считали креатурой Гизо, посланным этим министром Луи Филиппа в качестве тайного эмиссара.
Благодаря «открытому» галльскому характеру этого дипломатического шпиона, который, описывая события в Колонии, на чем свет ругает Brigands italiens[130], я вынужден был во время предпринятой по нашей инициативе высадки укрыть моих людей не от огня неприятеля, ибо последний при нашем приближении бежал, не отстреливаясь, а от выстрелов с «Дюкуадика», батареи которого, оказавшись как раз напротив моих людей, подвергли их возмутительному артиллерийскому обстрелу.
Некоторые из моих бойцов были контужены обломками домов и осколками, которые обрушились на нас в результате обстрела, начатого нашим «союзником».
Напомню, что среди прочих титулов, которых он удостоил нас в своих экстравагантных рассказах, было прозвище «кондотьеры»; таким образом этот господин стремился выразить презрение к людям, заслуживавшим значительно большего уважения, чем он сам.
У Колонии мы должны были объединить свои силы при взятии этого города; однако нам предстояло следовать дальше и восстановить республиканскую власть на левом берегу реки Уругвай.
Остров Мартин Гарсия, куда я предварительно направил Анцани с небольшой эскадрой, сдался без боя. Мы захватили там некоторое количество скота и лошадей.
Там же мы повстречали первого «матреро», некоего Виворинья, из числа тех, кто был на нашей стороне; я должен немного рассказать об этих храбрых скитальцах, оказавших нам ценные услуги во время нашей трудной и славной экспедиции.
Матреро — это тип истинно независимого человека. Да и зачем ему жить в испорченном обществе, в зависимости от священника, который морочит его, и от тирана, который живет среди роскоши и кутежей, пользуясь плодами его труда, — если он может проводить жизнь в бескрайних девственных степях Нового Света, свободный, как орел или лев? Положив свою взлохмаченную голову на колени подруги своего сердца, он отдыхает, если устал, или летит на диком скакуне среди бескрайних пампасов в поисках вкусной пищи для себя и своей подруги[131].
Матреро не признает правительства. Но разве более счастливы европейцы, обремененные узами управления? Сколько было сделано и делается в этой связи неудачных испытаний, которые крайне затрудняют разрешение этого вопроса!
Ни от кого не зависимый, матреро господствует на этих громадных пространствах, обладая авторитетом правительства. Он не устанавливает пошлин и налогов, не обирает бедняка; единственная его надежда — сын, из которого он хочет сделать сорви-голову. У местных жителей он просит в качестве добровольного дара лишь самое необходимое для его скитальческой жизни, а потребности матреро предельно ограниченны; тому, кто одарил его, он отплачивает тем, что производит на своей лошади работы, что весьма ценится в этих краях.
Хороший конь, важнее всего для матреро; его оружие составляют карабин, пистолет, сабля и неизменный нож, с помощью которого он добывает мясо и ест его.
Из бычьих шкур он выделывает седло и сбрую, mancador, которым он привязывает на пастбище своего товарища-коня, las mancas, нужные для того, чтобы приучить лошадь стоять на месте, а не бродить, las bolas, которые настигают дикого коня, когда он несется с быстротой ветра, и валят скакуна на землю, обвившись вокруг его ног.
Las bolas — это если и не главное, то самое страшное оружие гауччо[132]. С их помощью он ловит, кроме диких коней, страусов; эти птицы не летают, но они способны бежать с такой быстротой, что не уступят скакуну или человеку, который после проигранного сражения убегает от преследующего его неприятеля.
Увы, если беглец скачет не на хорошем и свежем коне, то настигнутый болеадором, он вылетит из седла, а его конь рухнет на землю, и всадник не сможет освободить его, разве что только подползя в панчо он ловко сдернет аркан и, таким образом, освободит задние ноги своего коня.
Удивительное зрелище для нас, европейцев, видеть конницу, спасающуюся бегством от кавалерии победившей стороны. Туча bolas вздымается над отрядом преследователей и настигает бегущих; многих они убивают на скаку, остальных же продолжают преследовать.
Лассо служит неменьшую службу гауччо или матреро; они почти не отличаются друг от друга, разве что первый в отличие от матреро порой более зависим от тех, кого называют правительством и кто часто являют собой лишь сборище нескольких наглецов.
Лассо, которое, казалось бы, небрежно, а на самом деле очень аккуратно привязано всегда у правого бока коня, служит южноамериканцу для добывания пищи и чтобы зарабатывать на жизнь, когда обстоятельства заставляют его (что случается очень редко) работать ради пропитания. Мясо, главным образом говяжье, является единственной пищей матреро.
Итак, если учесть, что при изготовлении и постоянном использовании всех этих вещей необходим нож, то можно представить, как матреро должен ценить это оружие, которым он искусно пользуется также для того, чтобы нанести противнику удары в лицо или перерезать ему горло.