Марроккетти Джузеппе, капитан, получил пулевое ранение в бедро в начале сражения при Сант-Антонио.
Казанна, лигуриец, капитан, также был ранен пулей в бедро в начале этого сражения.
Сакки, из Павии, старший лейтенант, ныне генерал, получил пулевое ранение в начале того же сражения.
Раморино, пьемонтец, младший лейтенант, был ранен пулей в голову при Сант-Антонио.
Роди, пьемонтец, младший лейтенант, получил пулевое ранение в голову в той же битве.
Амеро по прозвищу Граффинья, из Костильуоле д’Асти, младший лейтенант, получил пулевое ранение при Сант-Антонио.
Цаккарелло, младший из братьев, лигуриец, был ранен пулей при Сант-Антонио.
Берутти Дж. Батт, лигуриец, капитан, ранен пулей у Сант-Антонио.
Паджи Натале, офицер, лигуриец, был ранен пулей в бою у реки Уругвай.
Патета, лигуриец, был ранен пулей и саблей при Сант-Антонио.
Джисмонди, лигуриец, ранен саблей и пикой при Сант-Антонио.
Феррандин, лигуриец, четырнадцатилетний мальчик, которому пуля пробила грудь под Монтевидео.
Хуансито Отеро Галлега, был адъютантом в бою при Сант-Антонио, геройски погиб в морском сражении на реке Ла-Плата.
Хосе Мариа Виллегас командовал небольшим кавалерийским отрядом, который остался с нами в бою при Сант-Антонио после бегства Баэса; он сражался как герой.
Я бы считал своим священным долгом напомнить имена всех тех отважных итальянцев, благодаря которым нашу родину стали так почитать в этих далеких краях, вследствие чего в каждом итальянце, который прибывает сегодня в эту важнейшую часть Нового Света, доброжелатели видят чуть ли ни одного из сограждан, а те, кто обычно усматривают врага в каждом иностранце, относятся к нему с уважением.
В журнале Итальянского легиона, который вел Анцани и который я вряд ли мог бы обнаружить сегодня, значатся, конечно, имена и подвиги этих героев. Моя же слабая память подсказывает мне имена лишь некоторых легионеров; большинство же их я, конечно, не могу вспомнить.
После сражения 20 мая 1846 г. при Даймане в нашей кампании на Уругвае не произошло ничего значительного.
Я получил приказ от правительства возвратиться в Монтевидео с судами флотилии и Итальянским легионом. В Сальто осталось несколько наших мелких судов. Командование гарнизоном перешло к коменданту Артигасу, храброму офицеру, отличившемуся в сражении 20 мая.
Спустя несколько дней после моего отъезда из Сальто туда прибыл полковник Бланко, который по приказу генерала Рибера взял на себя командование войсками в Сальто. Из-за ошибок, совершенных в Корриентесе и Монтевидео, сторонники Росаса очень усилились, тогда как положение народа Ла-Платы становилось чрезвычайно тяжелым. Армия Корриентеса была разбита в сражении Уркизой, и этому несчастному народу после того, как он пролил потоки крови, пришлось изнывать под игом ненавистного деспотизма.
Рибера, не извлекший уроков из неудач, кончил тем, с чего начал: он удалял с должностей людей, которые с достоинством и успехом выполняли свои обязанности, заменяя их своими приверженцами; он разрушал действующую армию, созданную благодаря смелости и упорству народа, который с непревзойденным героизмом старался поддерживать ее; он принес в жертву остатки этой армии, и в конце концов всеобщее негодование и презрение вынудили его покинуть родину. Такой конец ожидает и будет ожидать всякого, кто считает, что нации существуют в этом мире для того, чтобы удовлетворять жажду сладострастия, богатства и власти, подчиняющую себе ничтожных людей, которые называются монархами, а также некоторых республиканских президентов, еще более подлых, чем первые.
Оказывавшие нам поддержку англичане и французы, у которых наши неудачи и достойные сожаления события вызвали разочарование и недоверие, покинули нас. Англия отказалась от всякого вмешательства, а Францию скорее удерживало чувство ответственности за потерю многих своих граждан, чем сочувствие к гибнувшему делу.
Итак, наши позиции на материке одна за другой переходили в руки неприятеля. Сальто, который мы так славно захватили и удерживали, был взят штурмом Сервандо Гомесом; во время обороны этого города погибли полковник Бланко, старый и храбрый солдат, и многие другие из защитников города, среди которых был упомянутый мной лейтенант Галлегос, человек отважный, но кровожадный; поэтому, когда он попал в руки неприятеля, его прикончили.
Наконец, только Монтевидео, последний оплот славного риу-грандийского народа, еще продолжал оказывать сопротивление. В этом городе собрались все те, кого сблизили, как братьев, шесть лет лишений, опасностей, славы и несчастий! Эти бесстрашные люди вновь стали возводить строение, которое злодейство разрушило почти до основания.
Среди них был полковник Виллаграм, ветеран, сорок лет участвовавший в войнах, самый бесстрашный и мужественный воин, молодевший в боях, и полковники Диас и Тахес, отважнейшие военачальники, подло устраненные Риберой, потому что они служили не ему, а родине; здесь были многие другие командиры, смещенные Риберой и теперь снова занявшие свой пост с сознанием справедливости и подчинившись ей: и вместе с ними к защитникам вернулись решимость и вера.
Во имя общественного спасения риу-грандийцы, французы, итальянцы с прежним энтузиазмом стали снова стекаться на защиту общей родины, которой для нас стал гостеприимный город, великодушно предоставивший нам пристанище. Никто уже не поддавался чувству уныния. Оборона Монтевидео, когда станут лучше известны ее подробности, будет оценена очень высоко за блестящую защиту его населения, которое, борясь за независимость, проявило храбрость, упорство и готовность к любым жертвам. Эта оборона доказывает, на что способна нация, не пожелавшая пасть на колени перед могущественным тираном; и какова бы ни была ее дальнейшая судьба, она заслуживает всеобщего одобрения и восхищения.
Период от нашего возвращения с Уругвая и до отъезда в Италию принес скромные успехи. Итальянский легион, пользовавшийся заслуженным уважением за свои славные подвиги, вновь начал нести обычную сторожевую службу на аванпостах, чередуясь с другими войсками, сосредоточенными в столице. Анцани выходил вместе с Легионом. И хотя больше не было крупных сражений, в каждой стычке, в которой участвовал Легион, он оставался достойным своей славы.
Я больше занимался флотом, позаботившись о ремонте нескольких судов, особенно нуждавшихся в этом; на шхуне «Майпу» мы крейсировали по Ла-Плате. В это время я удостоился чести быть призванным командовать республиканской армией; ничего важного не произошло за время моего командования, которое я передал старому храброму генералу Виллаграму.
Между тем вмешательство французов с каждым днем ослабевало. Отказываясь от применения военных мер, они хотели разрешить проблему с помощью дипломатических методов, что вызывало насмешки Росаса. Несколько уполномоченных, посланных вести переговоры, добились от диктатора лишь мало что значивших перемирий, которые только вынуждали несчастный осажденный город расходовать те скудные запасы, которые были собраны с таким трудом.
Изменив политику, Франция сменила также своих агентов. Такие люди, как послы Деффоди и Ауслей, адмиралы Лэнэ и Инглфильд, которым выпала честь проводить великодушную политику и которые заслужили симпатии населения, были заменены сторонниками компромиссов и политики, ставившей целью любой ценой прекратить борьбу.
Правительство Восточного государства, бессильное из-за отсутствия средств, вынуждено было подчиниться диктату вмешавшейся стороны.
Плачевное положение! Несчастны те народы, которые надеются, что им удастся достичь благополучия из рук чужеземцев! И всякий раз, когда нужно привести доказательство этой печальной истины, мысль с тоской обращается к нашей бедной Италии.
В те дни, полагаю, что это было в начале 1848 г., до нас дошло известие о папских реформах. Отвращение итальянской нации к чужеземному владычеству достигло своей вершины, что явствовало уже давно из всех писем, получаемых на Ла-Плате. Мысль о возвращении на родину и надежда, что мы сможем своими руками участвовать в ее освобождении, заставляла наши сердца биться сильнее. Грустно было, конечно, покидать братьев по оружию и страну, которая дала нам приют и стала для нас второй родиной. Но монтевидеоский вопрос сделался только предметом дипломатической игры. Для нас не оставалось ничего, кроме неприятностей и унижения, если не что-нибудь еще хуже, что было весьма возможно, ибо нам пришлось бы иметь дело с французским правительством, всегда враждебным итальянской нации.
Поэтому мы решили собрать группу единомышленников, раздобыть средства для переезда и направить свой парус к Италии.
Нас было шестьдесят три человека, покинувших берег Ла-Платы и отправившихся к итальянским берегам, чтобы сражаться за освобождение родины. Признаки повстанческого движения на полуострове были повсюду. В случае же неблагоприятного положения вещей мы решили попытать счастья и самим поднять восстание. Мы думали пристать к лесистым берегам Тосканы или где-нибудь, где наше присутствие было бы особенно желательно и нужно.
Итак, мы взошли на бригантину «Сперанца». Благодаря высокому патриотизму некоторых соотечественников, отдавших свои последние сбережения, мы могли ее зафрахтовать[152]. Среди наших соратников отличились Дж. Баттиста Капурро, Джанелло, Деллацоппа, Массера, Джузеппе Авеньо и особенно наш друг Стефано Антонини, взявший на себя большую часть фрахта корабля и доставку всех нужных в пути припасов. Так вступили мы на путь исполнения нашего пламенного желания, обуревавшего нас всю жизнь. Свое славное оружие, защищавшее чужие страны, мы спешили предоставить в распоряжение своей родины. О, эта мысль была огромной наградой за все труды, страдания и лишения на нашем нелегком жизненном пути!
Наши сердца бились в нетерпеливом ожидании. Наши мозолистые руки были достаточно сильны, чтобы защищать чужие страны. Чего же не сумеют сделать они для родины! Перед нашим воображением открывался рай. Если бы не печальная мысль о том, что мы оставили, наша радость была бы безгранична. Позади оставался народ, завоевавший наши симпатии, чудесный народ Восточной страны! Мы долгие годы делили его немногие радости и многочисленные горести. Теперь мы оставляли его, правда непобежденным, несломленным, но в путах французской дипломатии — самого ужасного, что могли придумать люди.
Мы покинули наших братьев по оружию до наступления последней и решительной битвы. Это причиняло нам боль, какова бы ни была тому причина.
Этот народ, с радостью встречавший нас, веривший в мужество наших воинов и полагавшийся на них, при всякой возможности выражал нам симпатию и признательность. А эта земля, которую мы полюбили, как дети, хранила в себе прах стольких итальянцев, героически павших за ее свободу!
Отъезд пришелся на 15 апреля 1848 г. В бурную погоду мы вышли утром из монтевидеоской гавани и при попутном ветре очутились вечером между мальдонадским берегом и островом Лобос. На другое утро вершины Серра-де-Лас-анимас еще вырисовывались в уплывающей дали, потом они исчезли совсем. Перед нашим взором расстилался только необозримый простор океана. Прекрасная и возвышенная задача — освобождение родины — ждала нас. Нас было шестьдесят три, молодых, возмужавших на полях сражений. Двое были больны: изнуренный чахоткой Ачцани, потерявший свое здоровье в борьбе за святое народное дело, и тяжелораненый в колено Сакки. Состояние его ноги внушало опасение, но благодаря братской заботе его удалось доставить если и не здоровым, то все же невредимым на итальянский берег. Анцани нашел в Италии только свою могилу, рядом с могилой своих родных[153].
Наша поездка была непродолжительной[154] и счастливой. Свой досуг мы коротали полезными беседами. Более образованные учили менее осведомленных. Мы не пренебрегали и физическими упражнениями. Патриотический гимн, сочиненный и положенный на музыку нашим товарищем Коччелли, стал нашей ежедневной молитвой. Мы собирались в круг на верхней палубе «Сперанцы», Коччелли запевал, а хор из шестидесяти голосов вторил ему с воодушевлением.
Так переплыли мы океан. Относительно судьбы Италии мы были в полном неведении. Мы знали только о реформах, обещанных Пием IX. Местом нашей предполагаемой высадки была Тоскана. Мы хотели пристать там независимо от положения политических дел, независимо от того, пришлось бы нам встретиться с друзьями или вступить в бой с противником. Но, подходя к испанскому берегу у Санта-Пола, мы принуждены были изменить свое решение и наметить целью своего путешествия Ниццу. Болезнь Анцани усилилась, а наши скромные запасы истощились. Поэтому необходимо было выйти на берег, чтобы запастись свежими припасами. Мы пристали у Санта-Пола, и командир «Сперанцы», капитан Гаццоло, сошел на берег. Он скоро принес на борт вести, которые могли свести с ума от радости и менее пылких людей, чем мы: Палермо, Милан, Венеция и сто городов-сестер[155] совершили чудесную революцию. Пьемонтская армия разбила и преследовала австрийскую; вся Италия, как один человек, откликнулась на призыв к оружию и послала своих гордых сынов на священную войну. Я предоставляю читателям представить себе впечатление, произведенное на нас подобным известием! Мы бегали по палубе «Сперанцы», обнимая друг друга, и проливали слезы радости. Даже Анцани забыл свои страшные мученья и встал, а Сакки во что бы то ни стало хотел, чтобы его перенесли из каюты на палубу.
«Поднять паруса! Поднять паруса!» — стоял крик. На палубе началось бы восстание, если бы это желание не было немедленно удовлетворено. Якоря были моментально подняты, и бригантина была поставлена под паруса. Даже ветер, казалось, сочувствовал нашей тоске и нетерпению. В короткое время наш путь привел нас мимо берегов Испании и Франции в обетованную землю — Италию!
И мы пришли уже не как изгнанники! Нам не нужно было отвоевывать право вступить на родную землю. Мы оставили намерение высадиться в Тоскане и выбрали Ниццу[156], первый итальянский порт, достигнутый нами, где мы высадились 23 июня 1848 г.[157]
В приключениях моей бурной жизни меня всегда поддерживала надежда на лучшее будущее. Ничего не могло быть выше счастья, обрушившегося на меня в Ницце. Поистине это счастье было слишком велико, и у меня было предчувствие близкой беды. Моя Анита с детьми, покинувшая Америку несколькими месяцами раньше, жила у моей старой матери, которую я сердечно любил и которую не видал 14 лет. Дорогие родственники и друзья юности обнимали меня снова и радовались свиданию со мной при столь счастливых обстоятельствах. Мои земляки, одушевленные счастливыми предзнаменованиями, гордились тем немногим, что я сделал в Новом Свете. Мое положение было достойно зависти. С тихой болью вызываю я воспоминания об этих сладких мгновениях, пролетевших так скоро.
Мы еще не вошли в порт, как я увидел свою дорогую спутницу жизни, сиявшую радостью. Она приближалась на барке к нашему кораблю. На берегу виднелась необозримая толпа народа. Люди устремились со всех сторон приветствовать храбрецов, которые, презирая расстояние и опасности, переплыли океан, чтобы пожертвовать своей кровью для родины. Мужественные, храбрые товарищи! Многим из нас было суждено пасть на родной земле, с отчаянием в сердце, не увидев ее свободной! Великолепны были мои юные соратники своей мужественностью, храбростью, славными делами. Они были достойны взятой на себя задачи. Об этом свидетельствуют поля битвы, где, может быть, без могилы и креста белеют их кости и нет надгробного камня, который напомнил бы нынешнему поколению о тех, кто с такой храбростью и самопожертвованием освободил его от чужеземного ига! На том месте, где пали вы, Монтальди, Раморино, Перальта, Минуто, Карбоне[158], и ваши братья по славе, духовенство воздвигло монумент тем головорезам Бонапарта, которых вы обратили в бегство и которые, собрав затем превосходящие силы, погубили вас с благословения предателей Италии!
В Ницце нам надлежало выполнить некоторые формальности, связанные с карантином и т. д. Однако все они были отменены по требованию народа, осознавшего тогда свою силу.
Чтобы судить о состоянии наших финансов, я напомню, что нам нечем было заплатить лоцману Чеваско, приведшему нас в порт. После того как бригантина отшвартовалась и мы позаботились о высадке Анцани и Сакки, на берег сошли все наши люди, жаждущие ступить на итальянскую землю.
Я спешил обнять моих детей и ту, которой моя приключенческая жизнь причинила столько боли. Бедная мать! Самым заветным моим желанием было скрасить и успокоить ее последние дни, а она больше всего хотела видеть меня, утихомирившегося, рядом с собой. Но в этой стране священников и воров разве можно было рассчитывать на успокоение ее тяжелой старости.
Короткое пребывание в Ницце прошло для нас как непрерывный праздник. Но у Минчо[159] шли бои. Было преступлением сидеть сложа руки в то время, когда наши братья сражались с чужеземцами.