Я сознавал это и приготовился к броску в Сан-Джермано. В таком случае мы легко и без всяких затруднений проникли бы в сердце бурбонского государства, имея позади себя Абруццы, суровые жители которых готовы были встать на нашу сторону. Расположение населения, деморализация разбитого в двух сражениях вражеского войска, которое, как стало известно, было в состоянии разложения, ибо солдаты стремились вернуться по домам; пыл моих молодых воинов, до сих пор выходивших победителями из всех сражений и потому готовых и дальше биться как львы, сколько бы ни было перед ними вражеских солдат; еще не укрощенная Сицилия, воодушевленная поражениями своих угнетателей, — все это предвещало большой успех в случае смелого наступления. Но приказ римского правительства отозвал меня обратно в Рим, которому снова угрожали французы. Чтобы прикрыть этот акт неуместной слабости, эту тяжелую ошибку, мне позволяли, возвращаясь в Рим, совершить путь вдоль Абруцц.
Если бы тот, кто после капитуляции Милана в 1848 г. призывал меня снова перейти Тичино и не только удерживал в Швейцарии добровольцев, стремившихся присоединиться ко мне, но и побуждал моих людей дезертировать[216] даже после победы при Луино, предложив Медичи заявить мне, что они потребуются для лучшего дела; если бы тот, кто, смирясь с моим желанием, позволил мне выступить и победить при Палестрине, тот, кто затем, не знаю уже по каким соображениям, предложил мне двигаться к Веллетри под началом главнокомандующего Росселли; словом, если бы Мадзини, воля которого была абсолютно решающей в триумвирате, понял, что я тоже кое-что смыслю в военном деле, он мог бы оставить главнокомандующего в Риме, доверить лично мне второе предприятие так же, как доверил первое, и позволить вторгнуться в Неаполитанское королевство, разгромленная армия которого была не в состоянии оправиться, а население готово было встретить нас с распростертыми объятиями. Как бы все изменилось! Какое будущее открывалось перед Италией, еще не сломленной чужеземным нашествием![217] Вместо этого он отзывает все республиканские войска — от бурбонской границы до Болоньи — и стягивает их снова к Риму, преподнося их, как на блюде, тирану с берегов Сены[218], который вместо сорока тысяч готов послать, если понадобится, сто тысяч, чтобы истребить наше войско одним ударом. Тот, кто знает Рим и его линию стен, протянувшуюся на 18 миль, прекрасно поймет, что невозможно было защитить город с набольшими силами против огромной и превосходно оснащенной неприятельской армии, которая была у французов в 1849 г.
Поэтому нельзя было стягивать для защиты столицы все силы римской армии. Большую часть их следовало перебросить на неприступные позиции, в изобилии имеющиеся на территории государства, призвать к оружию все население, а мне дать возможность продолжать победоносное продвижение в глубь страны. Наконец, после того как были оттянуты все возможные оборонительные средства, само правительство покинуло бы столицу и обосновалось в каком-либо центральном и хорошо защищенном районе.
Конечно, в то же время следовало бы принять некоторые меры общественной безопасности против духовенства, которое, поскольку эти меры не были приняты, имело полную возможность участвовать в заговорах и интриговать, словам способствовать падению республики и несчастьям Италии.
К каким результатам могли привести эти меры спасения? Если нам и было суждено потерпеть поражение, то это произошло бы по крайней мере после того как было сделано все возможное, и мы выполнили бы свой долг; и уж, конечно, это случилось бы после поражения революции в Венгрии и Венеции.
Вернувшись в Рим из Рокка д’Арче и узнав в каком положении находится национальное дело, я, предвидя неминуемую гибель, потребовал диктатуры[219] — так же, как в некоторых случаях моей жизни я требовал передать мне в руки управление судном, которое шторм бросал на скалы.
Мадзини и его сторонники были возмущены этим. Однако спустя несколько дней, 3 июня, когда противник, обманув их, завладел господствующими позициями, которые мы потом напрасно старались вернуть ценой драгоценной крови, — тогда глава триумвиров написал мне и предложил пост главнокомандующего. Я был занят на почетном посту, поэтому, сочтя своим долгом поблагодарить его, продолжал кровавое дело этого злосчастного дня[220].
Удино, усыпив республиканское правительство Рима переговорами, получил тем временем нужное ему подкрепление и приготовился перейти к атаке. Он известил Рим, что вновь откроет военные действия 4 июня, и правительство положилось на слово вероломного наемника Бонапарта[221]. С апреля, когда создалась угроза для города, и до июня не подумали ни о каких мерах защиты, особенно в отношении важнейших опорных пунктов, являвшихся ключом к обороне Рима. Я припоминаю, что после победы 30 апреля генерал Авеццана и я на совещании, состоявшемся на высоте Куаттро Венти, решили укрепить эту передовую, а также некоторые другие менее важные боковые позиции. Но генерал Авеццана был послан в Анкону, а я был поглощен другими делами. Несколько рот были выдвинуты в качестве аванпостов перед воротами Сан-Панкрацио и Кавалледжьери, поскольку неприятель находился с этой стороны у Кастель-Гуидо и Чивита-Веккии.
Я вернулся из Веллетри, находясь, признаюсь, в мрачном настроении из-за скверного оборота, который приняло дело моей бедной родины. Легион расположился у Сан-Сильвестро, и мы думали только о том, чтобы дать бойцам возможность отдохнуть после трудного похода. Однако Удино, объявивший о возобновлении военных действий 4 июня, счел за лучшее неожиданно начать атаку в ночь со второго на третье. Рано утром нас разбудили ружейные выстрелы и гром канонады, доносившийся со стороны ворот Сан-Панкрацио. Забили тревогу. Несмотря на усталость, легионеры мгновенно вооружились и направились к месту, откуда слышался шум боя. Наши люди, занимавшие передовые позиции, были предательски застигнуты врасплох, часть их была перебита, другая — захвачена в плен. Когда мы подошли к воротам Сан-Панкрацио, враг уже овладел высотой Куаттро Венти и другими господствующими позициями. В надежде, что враг еще не успел прочно укрепиться на захваченных позициях, я приказал немедленно атаковать Казино Куаттро Венти. Я чувствовал, что Рим будет спасен, если эти позиции снова перейдут в наши руки, и погибнет, если враг утвердится на них. Поэтому это место было атаковано не просто энергично, но с настоящим героизмом, сначала первым Итальянским легионом, потом берсальерами Манара, и, наконец, различными другими отрядами. До глубокой ночи, сменяя один другого, они атаковали, все время поддерживаемые нашей артиллерией. Но враг, который также понимал важность упомянутых позиций, занял их отрядом своих отборных войск. Все попытки наших лучших бойцов отвоевать их оказались напрасными.
Итальянцы, предводительствуемые доблестным Мазина, ворвались в это Казино и бросились в рукопашную на французов, много раз заставляя отступать этих закаленных в африканской войне солдат. Закипел ожесточенный бой, но численный перевес противника был слишком велик. Он постоянно вводил в бой крупные свежие силы, и это делало бесполезным все героические усилия наших бойцов.
Я направил в поддержку Итальянского легиона отряд Манары, нашего товарища по славе во всех битвах. Небольшой его отряд состоял из храбрейших бойцов и был самым дисциплинированным в Риме. Сражение продолжалось еще некоторое время, но в конце концов под давлением численно превосходящего противника, силы которого непрерывно возрастали, наши вынуждены были отступить.
Это сражение 3 июня 1849 г., одно из самых славных для итальянского оружия, длилось с рассвета до ночи. Попытки отбить Казино Куаттро Венти были многочисленны и кровопролитны. С наступлением сумерек я с несколькими свежими ротами полка «Унионе» и при поддержке других отрядов предпринял попытку штурма. С поразительной отвагой они бросились в атаку на Казино, где завязалась ожесточеннейшая схватка, но численное превосходство противника было слишком велико, и эти бесстрашные воины, потеряв своего командира и многих товарищей, также принуждены были отступить. Мазина, Даверио, Перальта, Мамели, Дандоло, Раморино, Морозини, Паницци, Давиде, Мелара, Минуто — какие имена! — и многие другие герои, имен которых не припомню, пали жертвами духовенства и солдат республики, развязавшей братоубийственную войну.
Воздвигнет ли Рим, избавившийся от некромантов[222] и воров, памятник этим гордым сынам Италии на развалинах мавзолея, возведенного духовенством для иноземного захватчика и убийцы?
Первый Итальянский легион, насчитывавший едва ли тысячу человек, потерял двадцать три офицера (почти все они были убиты), много офицеров потеряли отряд Манары и полк «Унионе», сражавшиеся столь же мужественно; другие части также лишились множества офицеров, имен которых я не запомнил.
3-е июня решило участь Рима. Лучшие офицеры и унтер-офицеры были убиты или ранены. Неприятель овладел ключом ко всем доминирующим позициям. Используя громадное преимущество в людской силе и артиллерии, он прочно укрепился на них так же, как и на сильных фланговых позициях, захваченных в результате внезапного нападения и предательства. Вслед за тем неприятель приступил к регулярной осаде, словно перед ним была первоклассная крепость. Это доказывает, что он столкнулся с итальянцами, умевшими сражаться.
Я не буду касаться осадных работ, сооружения параллельных траншей, установки осадных батарей, бомбардировки из мортир и других оборонительных мер. Обо всем этом, полагаю, самым подробным образом рассказано многими другими; я же не смог бы сообщить об этом достаточно четко, поскольку не располагаю в данный момент сведениями и документами, которые потребовались бы мне для подобного рассказа. Однако я могу с твердой уверенностью сказать, что с апреля до июня наши юные бойцы сказывали опытному, далеко превосходившему их в численном отношении, лучше организованному и обеспеченному врагу доблестное сопротивление, защищая повсюду каждую пядь земли; не было ни одного случая бегства от столь могучего неприятеля, ни одной стычки, в которой наши уступили бы превосходящим в силе и в численности войскам без яростной борьбы.
Как я уже сказал, наши части лишились своих лучших офицеров и бойцов. В линейных, т. е. бывших папских, войсках некоторые держались вначале превосходно. Теперь, поняв, что события принимают плохой оборот, они стали проявлять бездеятельность и упрямство, являющиеся преддверием недоверия и предательства. Пройдя выучку у духовенства, они действовали по-иезуитски, уклоняясь от порученных им обязанностей. В особенности высшее офицерство, которое рассчитывало на восстановление папской власти и от которого республиканское правительство не хотело или не смогло избавиться, не только оказывало сопротивление приказаниям, но и подстрекало к неповиновению все чины своего войска. Это вызывало бесконечные разлады между ними и отважным Манарой — начальником моего Генерального штаба — и служило в то же время очевидным предвестником приближавшегося краха.
Была сделана попытка ночной вылазки, но паника, охватившая тех, кто шел впереди, передалась всей колонне, что привело к полному срыву всего предприятия. Мы удерживали совсем немногие позиции за чертой города, так как у нас не было достаточно сил, чтобы оборонять их. Один лишь Вашелло удалось удержать до конца благодаря доблести Медичи и его людей. Когда же наши оставили его, от этого обширного строения осталась лишь груда развалин.
Положение со дня на день ухудшалось. Нашему самоотверженному Манаре приходилось преодолевать все больше трудностей, чтобы добиться несения службы постами и сторожевым охранением, необходимой для общей безопасности, но изъяны в ее организации облегчали, конечно, проникновение неприятеля в бреши, пробитые в стенах орудиями наемников Бонапарта. Через них проходили ночью, притом с ничтожными потерями, ибо эти бреши плохо охранялись.
Если бы Мадзини — не следует перекладывать вину на других — обладал практическими навыками в такой же степени, в какой он был красноречив, строя планы различных предприятий и восстаний; если бы он обладал на самом деле — на что всегда претендовал — способностями руководить военными операциями; если бы он, кроме того, согласился выслушать некоторых из своих сторонников, прошлое которых позволяло предполагать, что они разбираются кое в чем[223], — в таком случае он избежал бы многих ошибок, и в тех обстоятельствах, о которых идет речь, мог бы, если и не спасти Италию, то хотя бы отсрочить развязку римской трагедии на неопределенно долгое время. В таком случае, повторяю, перед Римом открывалась возможность покрыть себя славой благодаря тому, что он пал бы последним, т. е. после Венеции и Венгрии. За день до героической смерти Манара я послал его к Мадзини, чтобы убедить его покинуть Рим и двинуться со всеми имевшимися в нашем распоряжении силами, материалами и средствами (кстати, отнюдь не малыми) к Апеннинам и занять там прочные позиции. Не знаю, почему это не было сделано? Истории известны такие решительные акции, обеспечившие спасение. Свидетелем одной из них был я сам в республике Риу-Гранди; другая была в недалеком прошлом предпринята Соединенными Штатами Америки.
Неверно, что подобный шаг был невозможен: ведь спустя несколько дней я беспрепятственно вышел из Рима с почти четырьмя тысячами людей. Избранные народом депутаты, в большинстве своем юные, энергичные патриоты, пользующиеся любовью в своих округах, могли бы отправиться в них, пробудить патриотические чувства населения и, таким образом, попытаться изменить ход событий. Вместо этого ограничились разговорами о том, что оборона становится невозможной, а депутаты оставались на своем посту.
Эта мужественная решимость делала честь отдельным индивидуумам. Если же говорить о славе и интересах родины, то она стоила немногого и не могла считаться похвальной в тот момент, когда было еще много готовых к борьбе вооруженных людей и когда Венгрия и Венеция продолжали сражаться с врагами Италии. Между тем, ожидали вступления в Рим французов, чтобы сдать им оружие, которое должно было послужить для того, чтобы увековечить печальное и позорное состояние рабства[224].
Я с горстью моих товарищей решил не сдаваться, продолжать борьбу и попытаться еще что-то сделать. Г-н Кэсс, американский посланник, зная о положении вещей, прислал ко мне 2 июля гонца, чтобы сказать, что он желает со мной поговорить. Я отправился и встретился с ним на улице. Он сделал мне любезное предложение: если я с теми из моих товарищей, которые могли подвергнуться риску, пожелаю отплыть, то в Чивита-Веккия к моим услугам находится американский корвет.
Я выразил великодушному представителю великой республики свою благодарность, но изъявил желание покинуть Рим с теми, кто решит ко мне присоединиться, дабы попытаться еще раз изменить судьбу моей родины, что я не считал еще безнадежным. Я направился затем к воротам Сан-Джованни, навстречу моим бойцам, которым я велел собраться у этих ворот и приготовиться к уходу. Большую часть моих людей я нашел уже на месте, остальные подходили. Много отдельных лиц из различных частей, догадавшихся о нашем замысле, и другие, заранее оповещенные о нем, также явились, чтобы присоединиться к нам, не желая подчиниться унизительным условиям и сложить оружие к ногам солдат Бонапарта, руководимых священниками.
Несмотря на все мои усилия убедить ее остаться, моя славная Анита[225] решила сопровождать меня. Объяснения, что мне придется вести жизнь, полную тягот, лишений и опасностей, в окружении полчищ врагов, лишь подбодрили мужественную женщину. Напрасны были мои ссылки на ее беременность. В первом попавшемся доме она попросила какую-то женщину обрезать ей волосы, надела мужское платье и вскочила на коня.
Осмотрев с городских стен окрестности, чтобы убедиться, не находится ли вражеская часть на дороге, по которой мы должны были двинуться, я отдал приказ начать поход к Тиволи, приготовившись сражаться с любым врагом, который попытался бы остановить нас. Поход прошел без помех, и утром 3 июля мы достигли Тиволи. Я надеялся привести здесь в порядок остатки различных частей, составлявших мой небольшой отряд[226].
До сих пор дело шло не так уж плохо. Хотя я лишился большей части моих лучших офицеров, убитых или раненых: Мазины, Даверио, Манары, Мамели, Биксио, Перальта, Монтальди, Раморино и многих других, Но некоторые были еще со мною — Марроккетти, Сакки, Ченни, Коччелли, Иснарди. И если бы народ и бойцы не находились в таком подавленном настроении, я мог бы в течение длительного времени вести успешную борьбу, предоставив возможность итальянцам, оправившимся от неожиданности и уныния, сбросить иго захватчиков-иноземцев. К несчастью, однако, этого не произошло!
Я очень скоро убедился, что впереди у меня мало надежды довести до конца казалось уготованное для нас самой судьбой славное и великое предприятие. Выступив из Тиволи, я продвинулся на север, чтобы проникнуть к энергичным жителям этой области и попытаться пробудить в них любовь к родине. Однако мне не только не удалось привлечь к нам хоть одного человека, но каждую ночь, словно испытывая потребность скрыть в темноте позорное дело, дезертировал то один, то другой из последовавших за мной из Рима. Если бы мы обладали стойкостью и самоотверженностью тех американцев, среди которых я жил когда-то! Лишенные всех жизненных удобств, удовлетворяясь любой пищей, а часто просто голодая, они все же продержались много лет подряд в пустынях и девственных лесах, готовые скорее выдержать истребительную войну, чем склониться перед произволом деспота и чужеземца. Когда я сравнивал этих сильных сынов Колумба с моими слабыми, изнеженными земляками, я стыдился того, что принадлежу к этим выродившимся потомкам величайшего народа, неспособным выдержать месяц походной жизни без привычной для городского обихода еды три раза в день.
В Терни к нам присоединился доблестный и благородный воин полковник Форбес, англичанин, воодушевленный нашим делом, как истый итальянец. Он примкнул к нам с несколькими сотнями хорошо организованных людей.
Из Терни мы продвинулись еще дальше на север, прошли Апеннины сначала с одной, потом с другой стороны, но нигде население не откликнулось на наш призыв.
Из-за частых дезертирств у нас оставалось много брошенного оружия, которое мы везли на мулах; однако возраставшее количество этого оружия и трудности, связанные с его перевозкой, вынудили нас оставить его вместе с амуницией на усмотрение тех жителей, которые казались надежными, чтобы они спрятали его и приберегли до того дня, когда кончится их терпение и они не смогут дальше выносить позор и издевательства.
В нашем малозавидном положении мы все же имели повод для гордости; мы выбрались из окрестностей Рима и оторвались от французских частей, которые тщетно преследовали нас часть пути. Теперь мы находились среди австрийских, испанских и неаполитанских войск; эти последние, впрочем, также остались позади. Австрийцы всюду нас разыскивали, несомненно зная о нашем незавидном положении. Они жаждали умножить свою славу, завоеванную кое-как на севере, и завидовали славе французов. О том, что наш отряд тает с каждым днем, австрийцы были превосходно осведомлены через многочисленных шпионов, т. е. священников — этих неутомимых предателей страны, терпевшей их на свое несчастье. Священники, а также хозяева крестьян и весь деревенский люд, наиболее привычный и пригодный к совершению ночных переходов, подробно информировали врага обо всем, что касалось нас, о нашем расположении и о любом предпринятом нами передвижении. Я же, напротив, мало знал о враге. Большая часть жителей была деморализована, напугана и боялась навлечь на себя опасность; поэтому даже за большие деньги я не мог достать проводников.
Неприятель, следуя за людьми, хорошо знающими местность (я видел тех же священников с крестом в руке, которые вели против нас врагов моей родины), без труда обнаруживал нас днем (мы совершали все передвижения ночью), однако он заставал нас всегда на сильных позициях и не решался атаковать нас. Но противник утомлял нас и содействовал дезертирству в наших рядах. Так продолжалось некоторое время, и неприятель, неизмеримо более могущественный, так и не осмелился напасть на наш маленький отряд и разгромить его. Это доказывает, как много мы могли бы сделать для нашей страны, если бы духовенство и, следовательно, крестьяне, вместо того, чтобы относиться всегда враждебно к национальному делу, поддерживали его и, движимые патриотическим чувством, выступали бы против иноземных поработителей и разбойников. И все же отряды таких войск, как австрийские, украшенные свежими лаврами Новары и одного появления которых оказалось достаточно, чтобы отвоевать всю северную часть полуострова, отряды, численно значительно превосходившие нас, мы держали в отдалении, и они не осмеливались на нас напасть.
Наши сограждане не должны обольщать себя надеждами относительно деревенского населения. Пока над ними будут властвовать священники, пока на них будет опираться безнравственное правительство, крестьяне, как и священники, будут неизменно склоняться к предательству дела нации.
Итальянское правительство, обремененное всевозможными грехами, более практичное, чем доктринеры, предчувствуя неустойчивое положение в стране, которой оно скверно управляет и подвергает грабежу и которая могла бы предоставить достаточно людей и средств, чтобы разбить любого деспота, — итальянское правительство, говорю я, вместо того, чтобы опираться на страну, унижается в поисках союзников за ее пределами, хотя последние никогда не бывают бескорыстными[227].
Из-за угнетенного настроения горожан и откровенно враждебного отношения деревенского населения, находившегося в руках священников, наше положение стало критическим. Мы скоро почувствовали влияние реакции, воскресающей вновь во всех провинциях Италии. Я был вынужден менять позиции каждую ночь, так как если я оставался на одном месте дольше одного дня, то неприятель, прекрасно обо всем осведомленный, окружал меня и затруднял движение. И я не мог найти себе проводника в Италии, тогда как у австрийцев их было сколько угодно! Пусть это послужит назиданием тем итальянцам, которые посещают мессу и исповедуются людям в роскошном черном платье, получившим прозвище тараканов!
Вследствие этого вплоть до Сан-Марино не произошло почти ничего значительного, кроме отдельных небольших стычек с австрийцами. Два наших всадника, посланных разведчиками, были схвачены крестьянами епископа Кьюзи, епископа, заметьте это; и если я не ошибаюсь, сейчас, в 1872 г., епископ все еще находится там. Я попытался выкупить пленных, так как не обманывался относительно опасности, которой они подвергались в когтях последователей Торквемады[228]. Мне отказали. В качестве возмездия я заставил монахов монастыря маршировать во главе моей колонны, угрожая их расстрелять. Однако жестокосердный прелат передал, что в Италии имеется достаточно человеческого материала, чтобы пополнить ряды монахов, и упрямо отказался выдать пленников. Я же думаю, что он просто желал смерти своих поборников, чтобы объявить их потом мучениками перед глупым и невежественным народом. Но я все же освободил монахов.
Одной из самых мучительных вещей в этом отступлении было дезертирство, особенно среди офицеров, иногда даже моих старых боевых товарищей. Дезертиры собирались группами, бродили по деревням и совершали всевозможные насилия. И это были солдаты Гарибальди!.. Трусливо и подло отказавшись от борьбы за святое дело родины, они, естественно, пали до гнусного и жестокого обращения с жителями. Эти акты произвола, унижавшие нас и причинявшие мне страдание, ухудшали наше и без того печальное положение. Как я мог бороться с этими разнузданными бандами, если мы были постоянно окружены врагами! Некоторые из них, пойманные на месте преступления, были расстреляны, но это мало помогало, и большинство ушло безнаказанными.
Когда наше положение стало отчаянным, я постарался достигнуть Сан-Марино[229]. При приближении к столице этой прекрасной республики, оттуда явилась депутация. Узнав об этом, я вышел ей навстречу. Но пока я вел переговоры, у нас в тылу появился отряд австрийцев и вызвал в арьергарде такое замешательство, что все обратились в бегство, хотя большинство даже не видело врага.
Оповещенный об этом, я отправился к месту происшествия и застал войско бегущим; моя храбрая Анита вместе с полковником Форбесом стремилась всеми способами приостановить бегство. Но на лице несравненной женщины, недоступной чувству страха, проступало отчаяние. Она не могла успокоиться, видя трусость мужчин, так недавно проявлявших свою храбрость.
Я должен здесь упомянуть о нашем маленьком орудии, которое несколько наших храбрых артиллеристов, столь отличившихся при защите Рима, везли с собой с самого начала нашего отступления. Не имея лошадей и снарядов, они, проявляя несравненную стойкость, с трудом тащили его по непроезжим тропам и по горам. В этот день, когда случилось постыдное бегство, они некоторое время защищали это орудие одни, ибо все их покинули, и не оставляли его до тех пор, пока большая часть их не погибла.
Австрийцы, привыкшие запугивать итальянцев, использовали также знаменитые ракеты, их излюбленное боевое средство. Они метали их в нас в огромном количестве, но я не видел, чтобы они ранили хотя бы одного человека. Надеюсь, что мои юные сограждане отнесутся к этим хлопушкам с пренебрежением, которого они заслуживают, в тот, быть может, недалекий день, когда мы преподадим такой урок нынешним хозяевам Тироля, который убедит их, что воздух южных Альп является для них смертельным.
Достигнув Сан-Марино, я написал на ступенях церкви у входа в город примерно следующий приказ: «Солдаты, я освобождаю вас от обязанности следовать за мной дальше. Возвращайтесь по домам, но помните, что Италия не должна пребывать в рабстве и позоре!»
Правительство республики Сан-Марино получило от австрийского генерала ультиматум с неприемлемыми для нас требованиями. Это вызвало здоровую реакцию у наших бойцов, которые решили скорее бороться до последней крайности, чем снизойти до унизительных условий. Тогда мы пришли к соглашению с правительством республики, по которому оружие должно было быть сложено на этой нейтральной территории, и каждый мог беспрепятственно вернуться к себе на родину. Это соглашение было заключено с правительством Сан-Марино; с врагами же Италии мы не хотели вести никаких переговоров.
Я лично не намеревался сложить оружие. С горстью спутников я надеялся пробиться в Венецию. Так мы и решили. Бесконечно дорогой, но в то же время обременительной тяжестью была для меня моя Анита, которой вскоре предстояло родить и здоровье которой все ухудшалось. Я настоятельно просил ее остаться в этом спокойном месте, где жители отнеслись к нам с большим доброжелательством. Можно было быть твердо уверенным, что здесь ей будет предоставлен приют. Но все было напрасно. Ее мужественное, благородное сердце воспротивилось всем моим предостережениям. Она заставила меня молчать, крикнув: «Ты хочешь меня покинуть!»
Я решил выйти из Сан-Марино около полуночи и найти какую-нибудь бухту на Адриатике, из которой можно было бы отплыть в Венецию.
Так как многие мои товарищи решили сопровождать меня во что бы то ни стало, особенно несколько храбрых ломбардцев и венецианцев, перебежчиков из австрийской армии, я вышел из города с немногими и стал дожидаться других в условном месте. Такой план вызвал задержку: мне пришлось выжидать некоторое время, пока остальные присоединились ко мне. Днем мы бродили по окрестностям, чтобы разузнать о более доступных местах на берегу.
Судьба, в которую я никогда не терял веры, послала мне человека, оказавшего мне в таких трудных обстоятельствах неоценимые услуги. Галапини, отважный юноша из Форли, добравшийся до меня в одноколке, послужил мне проводником, разведчиком. Он с быстротой молнии появлялся оттуда, где находились австрийцы, собирая сведения среди жителей и оповещая меня обо всем узнанном. Опираясь на добытые им сведения, я решил двигаться в Чезенатико, и Галапини раздобыл мне проводников, которые сопровождали нас на этот раз.
Мы достигли Чезенатико в полночь. При входе в селение мы натолкнулись на австрийскую стражу, немало удивленную нашим внезапным появлением. Я воспользовался этим мигом замешательства и крикнул моим товарищам, находившимся на конях вблизи меня: «Слезьте и обезоружьте их!» Это было делом одного мгновения. Мы вошли в селение и стали господами положения, арестовав несколько жандармов, которые никак не ожидали нашего появления в эту ночь.