Генерал Чальдини, в распоряжении которого по приказу короля я находился, направил меня с моей бригадой в Вальтеллину. В свою очередь я поджидал полковника Медичи, который соединил все наши отряды, находившиеся в пределах этой долины, и отбросил австрийцев к Стельвио.
Я направился со своей бригадой в Вальтеллину, переправившись через озеро Комо от Лекко до Колико на пароходах. Мы заняли долину вплоть до самого Бормио; оттуда Медичи, тесня вражеские отряды к Стельвио, принудил врага очистить Ломбардию.
Наши юные альпийские стрелки под начальством Медичи, Биксио, Сакки и других командиров показали новые чудеса храбрости и выносливости. Они сражались в незнакомых условиях среди горных ущелий и скал, покрытых вечным снегом, где противник отлично знал местность и чувствовал себя как дома, ибо почти все они были тирольцами. Итак мы были хозяевами Вальтеллины, а генерал Чальдини занял с четвертой дивизией армии Валь Камонику, Валь Тромпиа, словом всю территорию до озера Гарда. Полковник Бриньоне из этой же дивизии занял Валь Камонику.
Мне кажется, что здесь будет уместно сказать несколько слов о судьбе этой четвертой дивизии, несомненно одной из лучших в итальянской армии, которой командовали выдающиеся офицеры. Была ли она выделена из нашей армии, потому что действительно боялись появления большого отряда австрийцев в той части Тироля? Или хотели ослабить наше войско, чтобы оно так не прославилось в решительной битве, которая неизбежно должна была произойти у Минчо? Или же намеревались присматривать за отрядами альпийских стрелков, которые с чудовищной быстротой в эти дни увеличивались, и лишить их той самостоятельности, которой как будто сочувствовал король, но которая не нравилась некоторым высокопоставленным лицам? Думаю, что эта лисица Бонапарт не прочь был присоединиться к мнению, что нам грозят австрийцы именно в Тироле: отличный предлог, чтобы удалить из армии нашу четвертую дивизию, лишив ее доблестного командира и прекрасной дивизии.
Далее, альпийские стрелки. Ведь их, после Трепонтского сражения, осталось всего 1800 человек, однако немногим больше чем в месяц, как по волшебству, число их увеличилось примерно до двенадцати тысяч, и с каждым днем их становилось все больше. Эти альпийские стрелки внушали подозрение людям с нечистой совестью, которые считали, что волонтеры вообще не нужны, ибо они вызывали в них ужас.
Впрочем, эти люди, виновные во многом, не без основания содрогаются от страха перед нами. Они называют нас революционерами, но мы гордимся этим почетным званием и не откажемся от него, пока на земле существуют негодяи, которые, чтобы самим утопать в роскоши, угнетают лучшую часть нации, насаждая всюду нищету. Нелепый план военных действий мог родиться только в извращенном уме Наполеона III и найти отклик в душе короля и его ничтожных приспешников. Словом, надо сказать, что битва при Сан-Мартино все же произошла, причем итальянское войско состояло из пяти дивизий, из которых четвертая была отозвана, а ведь она могла быть блестящей подмогой нашим и участвовать в предстоящем жарком сражении.
Страх перед австрийскими частями, реально существующими, или якобы спускавшимися из Тироля, мне бросился в глаза с момента моего прибытия в Лекко, где я нашел отряд французских саперов под начальством старшего офицера, минировавших главную дорогу от Лекко до Вальтеллины.
У этого офицера, правда, был приказ согласовать свои действия со мной, и я, не имея сведений о продвижении в этом направлении неприятельских частей, попросил его прекратить эту разрушительную работу.
Я думаю, что генерал Чальдини получил приказ, идущий из того же источника, разрушать в верхних долинах дороги и мосты. Такой же приказ был передан полковнику Бриньону, который занял Валь Камонику, и мне в Вальтеллине. Полковник, скрепя сердце, заставил кое-что разрушить, а я предложил выяснить саперам, какие пункты придется уничтожить в случае крайней необходимости, но пока что не велел ничего трогать, ибо мне казалось проявлением преждевременного страха превращать в руины мосты и дороги, столь нужные бедным жителям, если у нас нет сведений о том, что противник двигается в большом количестве.
Тем временем произошли генеральные сражения при Сольферино и в Сан-Мартино[270]. После чего был заключен Виллафранкский мир[271]. Многим он казался несчастьем, мне же — благом[272]. Ко времени предварительного перемирия и потом заключения мира в Виллафранке альпийские стрелки насчитывали 12 тысяч человек, разбитых на пять полков, которые заняли четыре долины: Вальтеллину, Камонику, Саббия и Тромпиа — вплоть до самой границы Тироля. Генерал Чальдини со своей дивизией отошел к Брешии. В конце концов к моим пяти отрядам альпийских стрелков прибавился еще один: апеннинские стрелки, которых Кавур с начала кампании, вопреки приказу короля, под разными предлогами не хотел посылать нам, а теперь, когда война закончилась, они появились. Вместе с апеннинскими стрелками прибыл также полковник Маленкини, тот самый, который в начале массового притока молодежи Италии в ряды пьемонтской армии привел из Тосканы 900 юных бойцов. Маленкини был для меня чистой находкой, потому что его очень любили солдаты, а отчасти также из-за его дружеского и милого отношения ко мне.
Вскоре появился и Монтанелли, человек, к которому я питал любовь с того самого момента, когда я познакомился с ним во Флоренции в 48 году. Да, он заслуживает уважения за свою самоотверженность, поистине удивительную! Он был простым воином в отряде апеннинских стрелков. Этот человек вместе с Филопанти и Массимо д’Адзельо[273] вызывал всегда во мне чувство глубочайшего уважения. Величайшие люди! Мужественные и ума исключительного. В них я вижу идеал настоящего гражданина! Двое из этой плеяды людей могли прославиться как ученые, но они поплатились своей кровью в роковой день.
Два знаменитых государственных мужа были ранены в Куртатоне и в Виченце, сражаясь как простые солдаты в рядах итальянских патриотов! Филопанти — великий астроном, бессменный депутат римского Учредительного собрания. Я видел его с карабином, защищающим Рим. Италия может гордиться, что родила таких гигантов! Монтанелли среди тосканской молодежи в Куртатоне и Массимо в рядах сражающихся в Виченце — это фигуры поистине героические: почетные шрамы, полученные ими на полях битв, украшают ореолом славы авторов итальянского Учредительного собрания[274] и „Николо дей Лапи“[275].
Когда Маленкини маршировал в Пьемонте с тосканской молодежью, он уже пренебрег постом военного министра во Флоренции, на который его выдвинуло общественное мнение, всемогущее в те дни. Но час битвы в Ломбардии приближался, и он бросил свой пост и пошел туда, где надо было сражаться. Такое самоотречение часто заслуга скромных патриотов, ибо высокие посты, от которых они великодушно отказываются, обыкновенно заняты интриганами, приносящими вред родине.
В результате перемирия в Виллафранка, в котором все видели вестника мира, альпийские стрелки были поставлены в положение, мало отвечающее их нраву. Эти великодушные юноши, оставив удобства и мирную жизнь» чтобы поспешить туда, где идет бой за Италию, конечно, были неприспособлены к тихой гарнизонной жизни, к однообразному существованию в казармах и особенно к суровой дисциплине, господствующей в королевской армии в мирное время. С начала перемирия стало ясно: альпийские стрелки будут каким-то чужеродным телом в регулярной армии под беспрестанным и неприятным контролем со стороны военного министерства Ламармора.
В то же время вести из Центральной Италии побуждали к военным действиям. Шел слух, что герцог Моденский готовился вторгнуться в пределы герцогства, а папские отряды швейцарцев после резни в Перудже горят желанием броситься на Романью[276].
В Центральной Италии, кипевшей ненавистью к своим властелинам, явилось вполне понятное желание иметь у себя альпийских стрелков. Эти отряды заслуженно пользовались уважением страны. При независимом образе мыслей стрелков, можно было предположить с большой степенью вероятности, что они не будут бесконечно подчиняться приказам монархистов. Поэтому они особенно не нуждались в том, чтобы их побуждать на борьбу с тиранами и священниками.
Об этом беседовали со мной Монтанелли и Маленкини. Оба они предприняли поездку по Центральной Италии и, вернувшись обратно, передали мне желание правительства Флоренции, Модены и Болоньи, чтобы я направился туда и принял бы на себя командование над находящимися там отрядами[277]. Когда я ответил Монтанелли, что оставлю свой пост и без промедления поеду туда, он растроганный обнял меня. Затем появился Маленкини с письмом от Риказоли[278], звавшим меня в Центральную Италию, чтобы командовать армией «или частью ее». Из этого выражения я понял, что ко мне питают какое-то недоверие, но так как я никогда не ставил условия, служа народному делу, а в особенности, когда шел вопрос о моей родине, я не стал возражать. Впрочем добряк Маленкини сказал мне, что Фарини[279], с которым он говорил в Модене, и Пеполи, при встрече с ним в Турине, заверили его, что мне будет поручено командование всеми войсковыми частями, находящимися в Центральной Италии.
Итак, я подал в отставку и через Геную отправился во Флоренцию. В столице Тосканы мои сомнения подтвердились. Я убедился, что имею дело с теми же людьми, с которыми мне пришлось вести переговоры, при первом моем приезде в Италию. Тогда в Монтевидео я сложил с себя командование войском, героически сражавшимся шесть лет, и прибыл в Италию с моими семьюдесятью тремя[280] бедными и храбрыми товарищами. После долгих скитаний из Ниццы в Турин, из Турина в Милан, оттуда в Ровербеллу, потом опять в Турин, незадолго до капитуляции Милана я получил, наконец, в чине полковника командование над несколькими расквартированными там отрядами. Это командование я получил, когда война шла уже к полному проигрышу и именно в связи с этим.
Я приехал из Америки, чтобы служить своему отечеству хотя бы в качестве рядового солдата, а все остальное меня мало беспокоило. Главное для меня было честно помочь Италии, чтобы страна не сделалась добычей кучки негодяев. В Риме[281] министр Кампелло держал нас тогда подальше от столицы, из-за своей низкой подозрительности, и приказал, чтобы мой отряд не превышал пятисот человек.
В Пьемонте, в начале 1859 г., меня выставляли как знамя для приманки волонтеров, которые стекались ко мне, но всех в возрасте от восемнадцати до двадцати шести лет направляли прямо в линейные войска. Мне же оставляли самых молодых, самых пожилых и мало пригодных, которым было приказано не появляться публично, чтобы, как говорилось, не пугать дипломатов. Когда же, наконец, я прибыл на поле сражения, где я мог кое-что совершить, мне не дали волонтеров, откликнувшихся на мой призыв.
Во Флоренции я отлично понял, что имею дело с теми же людьми. Пошли разговоры о передаче главного командования генералу Фанти[282]. Надеялись, что я буду этим прельщен. Жалкие хитрецы!
Быть может, мне не нужно было идти ни на какие уступки и вернуться к частной жизни. Но, как я уже сказал, страна находилась в опасности. А потом? Разве в моем характере ставить какие-нибудь условия, когда речь идет о таком высоком деле! Итак, я принял командование над одной тосканской дивизией. Радушные жители Флоренции приветствовали меня, когда я вступил в Палаццо Веккьо. Само собой понятно, правителям не очень нравился этот восторг, и они попросили меня успокоить народ и как можно скорее отправиться в Модену, где находился главный штаб дивизии. В Модене я встретился с Фарини. Он принял меня довольно хорошо и предоставил в мое распоряжение организованные в Модене и Парме военные силы. Фарини, как человек большого ума и достаточно ловкий, подобно всем правителям Центральной Италии, отлично себя чувствовал в диктаторском кресле этих прекрасных провинций. Ему не очень-то хотелось видеть рядом с собой человека популярного. Риказоли вначале показался мне более искренним, чем Фарини, не таким коварным, но к великому сожалению относился ко мне столь же отрицательно, что, однако, объяснялось моей слишком большой дерзостью.
Губернатор Болоньи Чиприани был откровенным приверженцем Наполеона и, как таковой, не мог установить со мной хороших отношений. С первого момента моего появления в Центральной Италии между нами возникла обоюдная антипатия. Мне не угрожала опасность, что он поставит меня во главе отрядов Романьи, которой он управлял. Значит эти господа призвали меня из-за моей популярности, которую они хотели использовать, чтобы самим приобрести популярность. Другой цели у них не было, как мы в этом скоро убедимся.
Фарини однажды так, «ради шутки» (это было его выражение), напирал Фанти и предложил ему главное командование воинскими частями Центральной Италии. Фанти по своей обычной нерешительности окончательного согласия не дал, но намекнул, что примет предложение, когда будут отрегулированы его отношения с Сардинским правительством.
Дело в том, что мое присутствие в Центральной Италии было весьма желательно населению и войску. Чем сильнее это проявлялось, тем невыносимей казалось для правителей. Поэтому они делали все возможное, чтобы ускорить приезд Фанти, который, будучи моим начальником, мог бы затормозить мое горячее желание приносить пользу — и успокоить новых правителей, (которые, как и прежние, завидовали моей популярности.
Почему же человек, рожденный революционером, не может быть спокойным и уравновешенным, а должен страдать? А кто не страдает, видя свою родину опустошенной, в рабстве? И все же, когда было необходимо, я подчинялся дисциплине, столь нужной для успеха всякого военного дела. С тех пор как я убедился, что для того, чтобы освободиться от чужеземного ига, Италия должна идти по одной стезе с Виктором Эммануилом, я считал своим долгом подчиниться его приказам, чего бы мне это ни стоило, даже заставив молчать свою республиканскую совесть. Более того, я был того мнения, что Италия должна предоставить ему диктатуру, пригоден он или нет, покуда страна не будет окончательно очищена от чужеземцев. Таковы были мои убеждения в 1859 г. Теперь они несколько изменились, ибо велики грехи монархии. В то время, когда мы могли бы стать хозяевами у себя дома, у нас предпочиталось преклонять колени у ног то одного, то другого чужеземного владыки, позорно выпрашивая жалкими мольбами то, что принадлежало нам по праву.
После этой предпосылки я могу сказать, что в последние месяцы 1859 г. я без особого труда мог бы собрать вокруг себя в Центральной Италии сто тысяч молодежи, что заставило бы европейскую дипломатию занять благосклонную ко мне позицию. Либо с тридцатью тысячами волонтеров, которые были сосредоточены тогда в герцогствах и Романье, в течение пятнадцати дней решить судьбу Южной Италии, словом сделать то, что мне удалось через год с «Тысячью».
Тем временем правители оставались бы на своих постах. Они управляли бы своими провинциями. Правда, роль их была бы второстепенной, но зато достойной, ибо они помогали бы нашим операциям. Но такое положение их не устраивало; они предпочитали соединиться, чтобы унизить меня и свести на нет мои действия; двое из них по низменным побуждениям, а Чиприани подчинялся приказам того, кто хотел — возможно я ошибаюсь — совсем другого, а не единства Италии (1859 г.). Итак я много месяцев влачил жалкое существование, делая мало или совсем ничего в стране, где можно и должно было сделать многое!
Надо было организовать отряды, скучнейшее занятие, ибо у меня врожденная неприязнь к службе солдата! Правда, мне пришлось несколько раз быть солдатом, ибо я рожден в рабской стране, но это всегда вызывало у меня отвращение, так как я был убежден, что убивать друг друга для достижения взаимопонимания — преступление.
Вынужденный ограничиться тосканской дивизией, я старался улучшить ее положение. Прибыл Фанти. Ко времени его приезда начались недостойные проделки. Вот к примеру: Фарини меня убеждал, что Фанти будет военным министром, а я — командующим войсками. Приехал Валерио, посланный пьемонтским кабинетом, и говорит мне: «Помни, если ты недоволен, Фанти откажется». Я ответил Валерио: «Да, я недоволен». И все же Фанти принял этот паст. В конце концов важнее всего для этих господ было освободиться от моей персоны, но не от моего имени, которое им нужно было, чтобы заигрывать с плебсом. Им казалось, что они нашли уловку, чтобы выйти из затруднительного положения, назначив меня вторым командующим отрядов Лиги. В эту Лигу входили всего три провинции полуострова[283], чьи сильные правительства, чтобы не раздражать некоторых своих хозяев, не посмели назвать себя Италией. Вот каким образом создавалась наша униженная, опозоренная страна!
Тут начались мелкие интриги, чтобы причинить мне неприятность. Фанти отказался зачислить на службу моих храбрых офицеров, которых я призвал к себе с согласия Моденского правительства, и взял других. Моими бедными стрелками, толпами стекавшимися ко мне, узнав, что я нахожусь в Центральной Италии, я хотел пополнить существующие отряды и образовать новые. Однако с ними обращались весьма плохо. Так, например, когда они прибывали из отдаленных областей Ломбардии, разутыми, в полотняных курточках, измученными, обессиленными долгим переходом, их отвергали из-за какого-нибудь пустяка: возраста, сложения, малого роста и т. д. Может быть, вы думаете, что у них спрашивали: сыты ли они, есть ли у них деньги, чтобы поесть и вернуться на родину? Ничего подобного!
Губернатор Чиприани[284], договорившись с Фанти, послал меня в Римини, чтобы вооружить два торговых парохода. Туда меня сопровождал его брат, которого он снабдил шифром, чтобы за моей спиной вести тайную переписку. И вот я в Римини. Все приказы, распоряжения давались непосредственно генералу Медзакапо, который считался моим подчиненным. Я отлично сознавал всю трудность своего положения, но готов был проглотить кажется яд, надеясь, что это принесет пользу моей многострадальной родине. К счастью, любовь и привязанность населения и моих бойцов вознаграждали меня за те обиды, что наносила мне эта трусливая клика.
Одно время я даже тешил себя иллюзией, что мне удастся изменить свое двусмысленное положение и, желая иметь возможность сделать что-либо полезное, пытался завоевать расположение Фанти дружбой. Я прилагал для этого много старания, но вскоре станет ясно, как я ошибался и как играли на моей доверчивости.
Области Марке и Умбрия не могли уже более терпеть папское иго. Еще до моего приезда представители этих областей вошли в соглашение с Чиприани по поводу восстания. Вооружение двух судов в Римини мотивировалось именно этой целью, и я получил инструкции оказывать всемерное содействие движению в этих провинциях. Мое присутствие в Римини оживило надежды доблестного населения. Но говоря откровенно, что касается Чиприани, он лишь делал вид, что какие-то меры предпринимаются, а на самом деле не только ничего не делал, но даже тормозил движение и не допускал его развития. Меж тем со мной пускались на всякие уловки. Не знаю уж кому, Чиприани или Фанти, принадлежала мысль обязать волонтеров дать присягу служить восемнадцать месяцев. Волонтеры с самого начала событий твердо держались одного: служить лишь шесть месяцев после окончания войны. Вся эта храбрая молодежь пошла в армию добровольно и словом не обмолвилась бы, если бы пришлось служить и десять лет во время войны. А эти восемнадцать месяцев обязательной службы волонтерам очень не нравились, и я это знал. Я предупредил об этом Чиприани, потом главнокомандующего. Но на мои предупреждения никто не обратил внимания, и мы были на волоске от того, чтобы лишиться всей дивизии Медзакапо из-за столь необдуманной меры.
Когда я был в Болонье, меня вызвали к себе интендант Майер из Форли и полковник Маленкини, испуганные дезертирством и просьбами об отпусках в частях, расположенных на линии Каттолика. Я поторопился принять меры и частично приостановить развал этих частей. Пока я выбивался из сил, Медзакапо делал все возможное, чтобы добиться противоположного, т. е. обязать дать присягу на восемнадцать месяцев службы по приказу самого Фанти. Медзакапо делал это с особым удовольствием наперекор мне, желая, видимо, бросить на меня тень в глазах тех людей, которые меня не знали. Напрасно я просил временно отложить присягу.
Гем временем в Марке и Умбрии волнение среди населения все нарастало. Старый доблестный бригадир Пики, ветеран борьбы за освобождение Италии, уроженец Анконы, поддерживал постоянную связь с угнетенным населением. Также наладилась связь с Неаполитанским королевством и Сицилией.
При меньшем сопротивлении со стороны правителей и их генералов — даже плати им враги, — они не могли действовать гибельнее, — а мы могли бы рискнуть и пожалуй легче и с более блестящими результатами, чем это произошло год спустя, совершить триумфальный поход на юг Италии. Все же я получил инструкции от генерала Фанти примерно в таких выражениях: «В случае нападения со стороны папской армии, отбросить ее и занять территорию. В случае же восстания города, например Анконы, или целой области прийти на помощь восставшим». Первая гипотеза была совершенно невозможна, ибо, разумеется, папские войска и не думали на нас нападать. Вторая тоже была трудно осуществима; ибо наши противники не дремали и усилили гарнизон в Анконе, Пезаро и т. д. Тем не менее в Анкону и Марке тайком ввозилось оружие, и настроение у населения поддерживалось бодрое и боевое. Молодые бойцы, составлявшие авангард, встретили бы приказ двигаться вперед восторженными криками, столь велико было всеобщее стремление поспешить на помощь и освободить своих братьев. Но над нашей несчастной отчизной тяготеет злой рок, который уже на протяжении многих веков держит ее в цепях: в той или иной форме в ней самой таится проклятое зерно междоусобиц, мешающих прогрессу. Всегда существовали раздоры, терзавшие ее. Теперь к этому прибавилось множество всяких доктринеров, которые, захватив кормило правления и пользуясь поддержкой тех, кто не хочет видеть Италию великой (1859 г.), всячески ослабляют каждый благородный порыв. Покуда я подготовлял все, чтобы перейти к активным действиям, тайно от меня рассылались приказы моим подчиненным не повиноваться мне.
Генерал Медзакапо, к примеру, получил депешу, в которой генерал Фанти приказывал: «Никто не смеет двигаться без моего распоряжения, передайте об этом генералу Розелли». Не только моим подчиненным — генералам Медзакапо и Розелли — было приказано не повиноваться мне, но моему собственному Главному штабу было велено поступить в распоряжение полковника Стефанелли, поставленного командующим тосканской дивизией.
Таково было мое положение в Центральной Италии, когда генерал Сэнфронт по распоряжению короля[285] прибыл в Римини. Он нашел меня очень удрученным и расстроенным нелояльным поведением моих противников. Не знаю уж какое отчаянное решение я принял бы, если бы не его приезд. Я проводил генерала Санфронта обратно в Турин и имел там разговор с Виктором Эммануилом, результатом которого было следующее: король посоветует генералу Фанти принять отставку, предложенную ему правительством Флоренции и Болоньи; присутствие Чиприани в Романье было признано вредным, я же во главе армии Центральной Италии для блага общего дела должен буду предпринимать все, что найду в данный момент нужным, однако согласия на вторжение в Папское государство король мне не дал. Вполне понятная с его стороны осмотрительность — обычная в отношении революционеров, — ведь так же год спустя он не согласился на экспедицию в Сицилию, на переправу через Мессинский пролив и наконец на поход на Рим, закончившийся у Аспромонте[286].
Я уехал из Турина довольный и, не теряя времени, отправился в Модену, где поделился с Фарини и Фанти, ничего не скрывая, результатами своей миссии.
Однако мои противники не дремали. Телеграмма военного министерства предписывала Фанти не принимать отставки, и в то же время на Виктора Эммануила оказывали давление, чтобы побудить его отменить сделанные в мою пользу распоряжения.
Первая мера, которую надлежало провести в Центральной Италии — убрать Чиприани от управления Болоньей. Добром или злом его надо было сместить. Я объявил об этом милейшим синьорам. В случае наших действий в Папском государстве, нельзя было оставлять в тылу правителя, возражавшего против такой операции, — человека, который только и думал, как бы помешать национальному вооружению. Намеченные против Чиприани меры были всеми приняты одобрительно. Все были заинтересованы в удалении этого человека, особенно Фарини и Фанти.
Фанти, которому я сообщил о решении короля, не был тем человеком, который мог противиться такой мере, но Наполеон, Кавур, Мингетти[287] и другие были явно заинтересованы, чтобы удержать Чиприани. Раттацци[288] был единственным среди этих политиканов, который должен был бы меня поддержать, но он был слишком слабовольный и нерешительный человек, да к тому же, возможно, в какой-то мере — большой сторонник Наполеона. Таким образом похвальные намерения Виктора Эммануила (если вообще это не была западня) так и не осуществились, и он еще раз должен был уступить всесильному Кавуру, как это и произошло во время войны, когда он приказал усилить мой отряд апеннинскими стрелками, посланными мне лишь после окончания военных действий.
Старая лиса Фарини лавировал. Когда Мингетти у меня спросил: «Кто будет на месте Чиприани?» Я ответил: «Фарини». Действительно, этим достигались две цели: первая — союз Романьи с герцогствами Парма и Модена, имеющими одно правительство; и вторая — от Фарини, человека исключительного ума и подлинного итальянца, можно было добиться того, чего нельзя было от другого — ускорить вооружение и объединение Италии.
С первых дней моего пребывания в Центральной Италии я раскусил Фарини, и если он не вызывал у меня подозрений как итальянец, зато я совершенно не доверял ему как личному другу. В конце концов я убедился, что он нечестно со мной поступил. Мои последние слова, адресованные Фарини во дворце в Болонье, были: «Вы не искренни со мной», и так как он довольно резко возразил мне, я добавил: «Да, вы главный виновник всей этой неразберихи». Однако я должен признать, что в Модене Фарини во время своей диктатуры сделал много хорошего и в Болонье продолжал действовать в том же духе. В Модене, в смысле энергичных мероприятий по части вооружения, организации отрядов и т. д. Фраполли и Фарини сделали больше, чем было сделано в какой-либо другой области Италии. Все это, однако, не мешало диктатору быть со мной не очень искренним, и если у нас с ним не было разногласий в деле управления Болоньей, где он ведал административной частью, а я военной, все же нередко я замечал по его бледному лицу, что он получал извне противоположные указания и готов был действовать, куда дунет ветер в духе указаний из Пьемонта. Однако ветер из Турина перестал быть для меня благоприятным. Мои противники одержали верх над королем, который, видимо, находился и под влиянием Парижа, где уход Чиприани с его поста в Болонье и мое появление в качестве командующего войсками центра, конечно, не очень пришлись по вкусу.
Будь я на месте моих противников, то сказал бы: «Гарибальди, убирайся!» Но эти люди не способны выступать открыто, а пытались избавиться от меня, пуская в ход всякие подножки и низкие уловки. Мой авторитет в отрядах и среди населения (так мне по крайней мере казалось) открывал мне возможности действовать наперекор моим противникам. Я не задумываясь опять бросился бы в водоворот революции, и не исключено, что я добился бы успеха. Но ведь к этой революции я должен был бы подать сигнал и ослабить дисциплину в отрядах и среди населения. Впереди и позади меня находились войска французов-интервентов: в Риме, в Пьяченце и т. д. В конце концов священное дело моей родины, которое я мог бы подвергнуть опасности, удерживало меня. Я ждал вестей от короля в духе условленного: дать согласие если не на свободу действий, то хотя бы не возражать против них, возложив на меня всю ответственность за содеянное и даже обуздать меня, если что случится. Я был готов ко всему и на все. Но увы, полное молчание!
Наконец я послал майора Корте к Виктору Эммануилу и был затем сам вызван в Турин. Прибыв в столицу, я отправился к королю и тут же заметил разницу, происшедшую в нем по отношению ко мне, с момента нашего последнего разговора. Он принял меня со своей обычной любезностью, но дал понять, что внешние обстоятельства принуждают его сохранить «статус кво» и что он считает более благоразумным, чтобы я некоторое время был в тени.
Король хотел, чтобы я принял какой-либо чин в регулярной армии. Я поблагодарил его и отказался, но принял прекрасное охотничье ружье, которое он соблаговолил мне подарить и послал через капитана Трекки, моего штабного офицера, когда я был уже в вагоне поезда, отправлявшегося в Геную. Оттуда я проехал в Ниццу, где пробыл три дня с моими детьми, и снова вернулся в Геную, чтобы поспеть на пароход, отходивший 28 ноября 1859 г. на Маддалену.
Я приготовился в отъезду, мой багаж был уже на борту, и, когда я находился в доме своего друга Колтеллетти, ко мне явилась делегация именитых генуэзцев во главе с мэром города синьором Моро, заверившая меня, что при данных обстоятельствах мой отъезд был бы несчастьем. Я решил остаться и принял радушное приглашение моего друга Леонардо Кастальди, проведя на его вилле в Сестри несколько дней. В то время обсуждался вопрос о подвижной национальной гвардии, и полковник Тюрр передал мне о желании короля меня видеть, чтобы побеседовать по этому поводу.