Резервы оставались в Казерте; они, конечно, были немногочисленны, если учесть, что нам приходилось занимать столь растянутую линию фронта. Вдобавок нам пришлось выделить отряды для постоянной связи между воинскими частями, расположенными между Сант-Анджело и Казертой, а также на Вольтурно и Сан-Леучио, чтобы помешать неприятелю вклиниться в наши фланги. Самой уязвимой была наша позиция у Санта-Мария, находящаяся на равнине, с немногими оборонными укреплениями, сооруженными нами в несколько дней. Они были легко доступны для многочисленной неприятельской кавалерии, а также артиллерии, более многочисленной и лучше оснащенной, чем наша.
Мы заняли Санта-Мария из уважения к ее славному населению, проявившему некоторые либеральные устремления при отступлении бурбонцев, а теперь трепетавшему при мысли увидеть вновь своих старых властелинов.
Наши силы у Санта-Мария, находящиеся в качестве резерва для высоты Сант-Анджело и подножия Тифате, могли бы значительно укрепить всю нашу линию. Заняв Санта-Мария, надлежало занять и расположенный слева от этих позиций Сан-Таммаро и держать отряд на дороге из Санта-Мария в Сант-Анджело, чтобы обеспечить связь между этими двумя пунктами. Все это составляло слабую сторону нашего положения; я советую моим молодым соратникам на случай, если они попадут в такое же положение, не рисковать безопасностью армии, когда под угрозой находится территория, население которой может быть увезено в надежное место. Это сознание слабости наших позиций и приготовление к неминуемой битве с более многочисленной и во всех отношениях лучше оснащенной армии, чем наша, меня крайне беспокоило.
1 октября в 3 часа утра с частью моего штаба я выехал поездом из Казерты, где находилась моя главная ставка, и еще до рассвета прибыл в Санта-Мария. Не успел я сесть в коляску, чтобы отправиться в Сант-Анджело, как на нашем левом фланге раздалась стрельба. Генерал Мильбитц, командующий здешними силами, подошел ко мне и сказал: «Нас атакуют у Сан-Таммаро, пойду-ка разузнаю, что там происходит». Я приказал вовсю гнать лошадей. Грохот пальбы все усиливался и постепенно распространился по всему фронту до Сант-Анджело. Когда забрезжил рассвет, я очутился на том месте дороги, где слева находились наши силы, у Сант-Анджело. Бой был в разгаре, и меня осыпал град неприятельских пуль. Мой кучер был убит, коляска изрешечена пулями, а я и мои адъютанты должны были, выйдя из коляски с саблями наголо, прокладывать себе дорогу. Вскоре я очутился среди генуэзцев майора Мосто и ломбардцев капитана Симонетта: теперь нам не нужно было больше самим защищаться. Увидев нас в опасности, эти доблестные бойцы с такой яростью напали на бурбонцев, что отбросили их на значительное расстояние и освободили нам дорогу к Сант-Анджело. Проникновение неприятеля в наши боевые линии и в наш тыл, да еще ночью, — операция, выполненная блестяще, — доказывало, как хорошо была ему знакома местность.
Среди путей, ведущих с вершин Тифате и Сант-Анджело в Капую, имеются различные дороги, врезавшиеся на глубину многих метров в почву, образованную вулканической лавой. Вероятно, в древние времена эти дороги были проложены как стратегические коммуникации на поле сражения. Дождевые воды, стекавшие с окрестных гор, несомненно, способствовали еще большему углублению почвы. Дело в том, что в таких проходах могут совершенно незаметно передвигаться боевые силы всех трех видов оружия. В своем тщательно разработанном плане битвы бурбонские генералы очень умело воспользовались этими переходами и провели через них, в тылу наших позиций, несколько батальонов, заняв ночью грозные высоты Тифате.
Вырвавшись наконец из свалки, в которую попал, я отправился со своими адъютантами в Сант-Анджело, так как полагал, что враг находится только на нашем левом фланге. Но двигаясь к высотам, я вскоре убедился, что неприятель завладел ими и находится у нас в тылу. Это были, несомненно, те самые бурбонские батальоны, которые ночью прошли через упомянутые переходы, перерезав наши боевые линии, и заняли позиции на высотах у нас в тылу.
Не теряя времени, я собрал всех, кто оказался у меня под рукой, и, двигаясь по дорогам, ведущим в горы, попытался обойти неприятеля. Одновременно я послал роту миланцев занять вершину Тифате или Сан-Никола, господствующую над всей холмистой цепью Сант-Анджело.
Эта рота вместе с двумя другими ротами бригады Сакки, мною затребованными и вовремя прибывшими на поле боя, остановили врага, который рассеялся; мы захватили немало пленных. Теперь я мог взобраться на гору Сант-Анджело, откуда увидел, что битва разгоралась по всей линии с переменным успехом: она то складывалась благоприятно для нас, то наши отступали под натиском неприятельских войск.
Находясь на протяжении нескольких дней на горе Сант-Анджело, я мог наблюдать за всем неприятельским лагерем и заметил множество признаков предстоящей атаки. Поэтому различные демонстрации врага на нашем правом и левом флангах не ввели меня в заблуждение. Мне стало ясно, что это делается с целью оттянуть наши силы от центра, на который неприятель собирался бросить свои главные силы.
Я оказался прав, ибо 1 октября враг направил против нас все силы, которые у него оставались в лагере и в крепостях, и, к нашему счастью, одновременно атаковал наши позиции по всей линии. Повсюду, от Маддалони до Санта-Мария, сражение было очень упорным.
В Маддалони, после переменных успехов, генералу Биксио удалось победоносно отразить врага, В Санта-Мария, где был ранен генерал Мильпбитц, неприятель был также отбит, и в обоих пунктах нам достались пушки и пленные.
В Сант-Анджело, после длившейся более шести часов битвы, произошло то же самое; но так как враг располагал здесь очень внушительным войском, то он, имея сильную колонну, удержал коммуникации между этим пунктом и Санта-Мария. Таким образом, чтобы пробраться к затребованным мною у генерала Сиртори резервам, которые должны были по железной дороге прибыть из Казерты в Санта-Мария, мне пришлось обойти дорогу слева, и лишь в два часа пополудни я смог добраться до Санта-Мария. Как раз в этот момент подошли резервные части из Казерты. Я приказал им построиться в колонны и приготовиться к атаке на дороге, ведущей в Сант-Анджело, в авангарде была бригада миланцев, поддержанная бригадой Эберарда, а в резерве находилась бригада Ассанти. Я приказал также быть наготове к атаке храбрым калабрийцам из Паче, которых я обнаружил справа от меня среди кустов. Они умели прекрасно сражаться.
Едва наш головной отряд около 3 часов пополудни показался из густой чащи, скрывающей дорогу по соседству с Санта-Мария, как неприятель заметил нас и стал осыпать гранатами. Это вызвало минутное замешательство в наших рядах, но едва прозвучал сигнал к наступлению, как молодые миланские берсальеры, шедшие впереди, бросились на врага. За цепью миланских берсальеров сразу же последовал другой батальон той же бригады, бесстрашно атаковавший врага без единого выстрела, согласно моему приказу.
Дорога из Санта-Мария в Сант-Анджело и справа от нее дорога из Санта-Мария в Капую, пересекаясь, образуют угол в 40 градусов; таким образом, наша колонна, двигаясь по этой дороге, должна была повернуть влево, где за естественными укрытиями расположилось многочисленное войско противника. Так как миланцы и калабрийцы уже ввязались в бой, я бросил на неприятеля бригаду Эберарда, находившуюся с правой стороны наших сражавшихся частей.
Нужно было видеть это замечательное зрелище! Ветераны Венгрии[355] вместе со своими товарищами из «Тысячи» шли под огнем спокойные, хладнокровные, в образцовом порядке, словно на маневрах. Бригада Ассанти также ринулась вперед, и враг не замедлил начать отступление к Капуе.
Почти одновременно с атакой этой колонны на вражеский центр справа атаковали дивизии Медичи и Авеццана, а слева — остатки дивизии Тюрра по дороге в Капую. После упорного сопротивления враг был разгромлен по всему фронту и около 5 часов дня под прикрытием пушек, расположенных на городской площади, в беспорядке отступил к Капуе. Примерно в этот же час генерал Биксио известил меня о победе на правом фланге, и я мог телеграфировать в Неаполь: «Победа по всему фронту».
Операция 1 октября у Вольтурно была настоящим генеральным сражением. Я уже упомянул, что наши позиции страдали большими недостатками из-за слишком большой растянутости и нерегулярности частей. Но на наше счастье, план сражения, составленный бурбонскими генералами, также не был без изъянов. Они атаковали нас в лоб, хотя могли прибегнуть к обходному движению и тем свели бы на нет все проделанные нами оборонительные работы и извлекли бы из этого огромную выгоду. Они атаковали нас значительными силами по всему фронту в шести разных пунктах: в Маддалони, Кастель Морроне, Сант-Анджело, Санта-Мария. Сан-Гамроро и Сан-Леучио[356].
Итак, они ударили в лоб и натолкнулись на сильные позиции и воинские части, хорошо подготовившиеся к их встрече. Наоборот, они вполне могли бы предпринять обходное движение, ибо в своих руках они держали инициативу, имея сильную позицию Капуи. Использование кавалерии и мостов через Вольтурно значительно облегчило бы им подобную операцию, которая с наступлением сумерек угрожала бы пяти из вышеперечисленных пунктов. Если бы они в ту ночь перебросили сорок тысяч человек на наш левый фланг у Сан-Таммаро, я вполне уверен, что им удалось бы добраться до Неаполя с малыми потерями. В этом случае, правда, мы не лишились бы нашей Южной армии, но это вызвало бы в наших рядах большое смятение, особенно среди восприимчивого населения Партенопеи.
Другой причиной слабости бурбонской армии была их излюбленная система «стрелять на ходу», что всегда приводило к роковым для них последствиям при схватках с нашими волонтерами, которые побеждали их штыковыми атаками без единого выстрела.
Мне могут возразить, что наша система, может быть, вредна, если противник имеет оружие нового типа, метко стреляющее. Но я все же с полным убеждением утверждаю, что именно при наличии такого оружия наша система еще более необходима.
Предположим, что перед нами открытое поле битвы, лишенное каких-либо преград. Две цепи берсальеров стоят друг против друга, причем одна, двигаясь, стреляет в другую, которая как вкопанная стоит на месте, отвечая на пальбу противника. По-моему, все преимущества на стороне цепи, стоящей на месте, ибо она может заряжать винтовки и стрелять спокойно, сохраняя хладнокровие и с меньшей затратой сил. Боец может наклонить корпус, чтобы уменьшить площадь для попадания вражеских пуль. Меж тем как двигаясь, боец более возбужден, значит его выстрелы не столь метки, а главное, шагая вперед, он обязательно невольно выставит вперед свое туловище больше, чем это положено.
При современном оружии цепь берсальеров, которая хладнокровно выжидает приближения неприятеля, стреляющего на ходу, несомненно понесет большие потери людьми, но бесспорно, что ни один из вражеских солдат не останется невредимым. Впрочем, мало таких местностей и совсем редки случаи, когда цепь берсальеров, выжидающая приближения противника на заранее приготовленных позициях, не нашла бы возможности для частичного или даже полного укрытия своих бойцов.
В таком случае, при одинаковой численности бойцов с обеих сторон, ни один солдат из наступающей цепи не дойдет целым до цепи, залегшей на позиции. Также не следует атаковать врага на его позициях, или же надо атаковать его вплоть до рукопашного боя, без чего будут лишь большие потери, а цели достигнуто не будет.
Одним из наших огромных преимуществ в сражении у Вольтурно было также искусство наших офицеров. Когда имеешь такую плеяду военачальников, как Авеццана, Медичи, Биксио, Сиртори, Тюрр, Эберард, Сакки, Мильбитц, Симонетта, Миссори, Нулло и другие, то трудно допустить, чтобы победа не увенчала знамя борьбы во имя свободы и справедливости.
Рядом с бессмертными именами Кайроли, Дебенедетти и многими другими, по которым Италия облачилась в траур, стоит семья Бронцетти, достойная, чтобы ее почтить. Старший брат пал в битве против австрийцев у Сериате; второй принял не менее героическую смерть у Кастель Морроне.
У престарелых родителей остался третий сын, но и он с согласия несравненных стариков готов был в любой момент отдать свою жизнь за Италию. Пусть будущие поколения подражают этим примерам героизма. В то время как на равнинах Капуи кипела битва, майор Бронцетти во главе примерно двухсот человек отбивал натиск четырех тысяч бурбонцев, несколько раз отражая их атаки на занимаемые его отрядом позиции. Напрасно враг, ошеломленный таким героизмом, вновь и вновь предлагал ему сдаться на любых условиях. Напрасно! Отважный ломбардец решил умереть со своими боевыми соратниками, но не сдаваться. После десятой атаки из его маленького батальона немного осталось в живых. Большая часть его людей лежали мертвыми или умирающими на поле кровопролитного боя. Несколько человек оставшихся в живых укрепились на верху разрушенной крепости и, воодушевленные примером своего храброго командира, не хотели слышать о сдаче. «Сдавайтесь же, молодцы! — кричали им бурбонские офицеры. — Сдавайтесь, ни один волос не упадет с вашей головы, вы уже достаточно сделали, чтобы заслужить честь и уважение!»— «Сдаваться! Никогда! — отвечали гордые, славные сыны Италии. — Наступайте, если у вас хватит смелости!»
Так они продержались до последнего патрона, и в последней штыковой атаке пали все до одного! Только несколько тяжело раненых перевезли в Капую. Где покоятся теперь кости героев и нашего доблестного Бронцетти? О, Италия, страна памятников, будешь ли помнить о них?
Мне посчастливилось, вернувшись вечером 1 октября в Сант-Анджело усталым и голодным, застать в доме священника моих славных генуэзских карабинеров. Это был приятный для меня сюрприз. Меня прекрасно накормили, дали после ужина кофе, а потом я спокойно расположился ко сну, не помню даже где. Однако и в эту ночь мне не суждено было отдохнуть. Едва я лег, как поступило известие, что неприятельская колонна в четыре-пять тысяч человек находится в Казерта Веккья и готовится спуститься в Казерту. Этим известием нельзя было пренебречь: я приказал генуэзским карабинерам быть готовыми к двум часам утра вместе с трехстами пятьюдесятью бойцами из отряда Спангаро и шестьюдесятью горцами с Везувия. С этими силами я в назначенный час двинулся в направлении Казерты по горной дороге к Сан-Леучио. Еще до нашего прибытия в Казерту полковник Миссори, которому я поручил обнаружить врага с помощью своих доблестных проводников, предупредил меня, что враг находится в боевой готовности на высотах Казерта Веккья, намереваясь спуститься в Казерту, в чем я смог вскоре убедиться. Я отправился в Казерту, чтобы согласовать с генералом Сиртори план атаки на врага, не предполагая, что у него хватит дерзости напасть на нашу штаб-квартиру, но, как вскоре стало известно, мои расчеты оказались ошибочными. Мы договорились с генералом объединить все силы, находившиеся у нас под руками, и двинуться на правый фланг неприятеля, т. е. напасть на него через высоты над парком Казерты, взяв его тем самым в клещи между бригадой Сакки у Сан-Леучио и дивизией Биксио, которой я приказал атаковать врага из Маддалони. Бурбонцы, обнаружив с высот, что в Казерте находится лишь незначительное число людей, и не зная, очевидно, результатов сражения предыдущего дня, бросили почти половину своих сил в решительную атаку на этот город. Получилось так, что, пока я незаметно обходил со своим отрядом их правый фланг, намереваясь на них напасть, две тысячи бурбонцев обрушились с высот на нашу штаб-квартиру, и они захватили бы ее, если бы генерал Сиртори со свойственным ему искусством во главе горсточки храбрецов, находившихся в городе, не отразил бы их. Тем временем я с калабрийцами генерала Стокко, четырьмя ротами нашей регулярной армии[357] и небольшими частями других отрядов двигался в сторону правого вражеского фланга, который в боевом порядке расположился на высотах, являясь резервом для войска, атаковавшего Казерту, и не ожидал, конечно, нашего внезапного появления.
Застигнутые врасплох, бурбонцы оказали нам слабое сопротивление; наши отважные калабрийцы принудили их спасаться бегством и преследовали противника до самой Казерта Веккья. В этой деревне некоторые из убегавших задержались на короткое время и обстреляли нас из окон и развалин, служивших им укрытием, но вскоре были окружены и взяты в плен. Бежавшие на юг попали в руки отрядов Биксио, который после победоносной битвы у Маддалони 1 октября молниеносно очутился на новом поле боя.
Бежавшие же на север капитулировали перед генералом Сакки, которому я приказал последовать за моей колонной. Таким образом, из всего вражеского корпуса, столь основательно пугавшего нас, лишь немногим удалось спастись. Это был тот самый корпус, который напал на немногочисленный батальон майора Бронцетти и уничтожил его у Кастель Морроне; героическое сопротивление этого доблестного офицера и горстки его бойцов задержало врагов в продолжении почти всего 1 октября и помешало их нападению на нас с тыла в этом тяжелом бою. Кто знает, не послужила ли жертва этих двухсот мучеников для спасения всей нашей армии!
Как это показало сражение у Вольтурно, его исход решили резервы, прибывшие на поле битвы к трем часам пополудни. А если бы их задержал, вражеский отряд, неизвестно, как все кончилось бы. Отсюда следует, что бурбонские генералы неплохо руководили своими военными операциями и что на войне нужно везенье либо же недюжинный талант полководца.
Отряд Сакки немало способствовал задержке 1 октября вышеупомянутой вражеской колонны по ту сторону парка Казерты и мужественно отбил ее натиск. Победой у Казерта Веккья — 2 октября 1860 г. — завершается славный период наших битв в походе 1860 г. Итальянская армия, которую Фарини и компания прислали сюда с севера для борьбы с нами, — солдатами революции[358],— нашла в нас братьев, на ее долю выпала задача завершить ликвидацию «бурбонизма» в королевстве Обеих Сицилий. Желая создать лучшие условия для многих доблестных соратников, я потребовал признать Южную армию частью национальной армии, но произошла несправедливость — мне было отказано. Захотели пожинать плоды завоеваний, но самих завоевателей прогнать.
В связи с этим я передал в руки Виктора Эммануила[359] диктаторские полномочия, которые мне предоставил народ, и провозгласил его королем Италии. Ему вверил я судьбу моих храбрых соратников, и это было единственным обстоятельством, причинившим мне боль при расставании. Вообще же я стремился вернуться к своей уединенной жизни. Так я расстался с моими доблестными юношами, которые, доверившись мне, ринулись через Средиземное море, преодолевая всевозможные препятствия, лишения и опасности, рискуя своей жизнью, чтобы участвовать в десяти ожесточенных сражениях с единственной надеждой получить — как это было в Ломбардии и Центральной Италии — одобрение своей собственной чистой совести и рукоплескания всего мира, свидетеля их изумительных свершений.
С такими соратниками, чьей беззаветной храбрости я обязан почти всеми моими успехами, я с удовольствием взялся бы за самое трудное дело!
Ценность зерна определяется его урожайностью, ценность же человека — той пользой, которую он может принести себе подобным. А родиться, чтобы жить, есть, пить и, наконец, умереть — это удел насекомых.
В такую эпоху, как 1860 год на юге Италии, человек жил жизнью полезной для множества людей. Вот это и есть подлинная духовная жизнь! «Пусть действует тот, кого это касается», — говорили обычно люди, залезшие в государственную кормушку, и склонные ничего не делать или делать плохо.
Руководствуясь этим принципом, Савойская монархия трижды накладывала свое «вето» на экспедицию «Тысячи»: сперва она возражала против отправки в Сицилию, затем — против переправы через Мессинский пролив; и в третий раз требовала, чтобы мы не перешли на другую сторону Вольтурно.
Мы отправились в Сицилию, переплыли пролив, перешли на другой берег Вольтурно — и дело освобождения Италии от этого ничуть не пострадало.
«Вы должны были провозгласить республику», — кричали и продолжают ныне кричать мадзинисты, точно эти всезнайки, привыкшие диктовать законы всему миру, сидя за письменным столом, лучше знают моральное и экономическое положение нашего народа, чем мы, на долю которых выпало счастье руководить этим народом и вести его к победе.
С каждым днем становится все яснее, что от монархий, как и от наших пастырей, нельзя ожидать ничего хорошего. Но говорить, что нам надлежало в 1860 г. провозгласить республику от Палермо до Неаполя, — это чепуха! А те, кто желают доказать обратное, делают это из ненависти, которую они с 1848 г. и поныне проявляли при каждом удобном случае, а вовсе не потому, что убеждены в правоте своих заверений.
Монархия наложила свое вето на наши действия в 1860 и в 1862 годах. Думается, что папство столь же — если не в еще большей степени — заслуживает быть свергнутым, как свергли Бурбонов. А в 1862 г.[360] эти обыкновенные красные рубахи как раз стремились свергнуть папство — врага Италии, бесспорно самого хищного и жестокого, и овладеть нашей природной столицей, не преследуя никакой иной цели, никаких честолюбивых замыслов, кроме блага своей родины.
Миссия, которую мы взяли на себя, была священной, условия для ее осуществления — те же, и благородная Сицилия, за исключением тех, кто удобно расположились за трапезой, приготовленной нами в 1860 г., ответила с присущим ей порывом на провозглашенный нами в Марсала призыв: «Рим или смерть!». И здесь уместно повторить сказанное мною ранее: «Если бы Италия имела два таких города, как Палермо, мы бы беспрепятственно достигли Рима».
Достославный мученик Шпильберга[361], Паллавичино, управлял Палермо. Мне было, (конечно, неприятно досаждать моему старому другу. Но я был убежден, что лозунг «Пусть действует тот, кого это касается» — это опасная ошибка, ибо никто ничего не предпримет, если не будет давления со стороны тех, кто не хочет оставаться пассивным существом. Отсюда брошенный в Марсала клич — «Рим или смерть», собравший моих доблестных товарищей в Фикуцца, в глухом поместье в нескольких милях от Палермо. Здесь собралась избранная группа молодежи из Палермо и провинций: Коррао, мужественный товарищ Розалино Пило, и некоторые видные деятели снабдили нас оружием. Баньяско, Капелло вместе с другими славными патриотами образовали Комитет снабжения. Таким образом я с моими неразлучными братьями по оружию на континенте: Нулло, Миссори, Кайроли, Манчи, Пиччинини и другими вскоре образовали новую «Тысячу»[362], готовые бороться за свержение тирании духовенства, несомненно еще более вредной, чем бурбонская. Но в глазах монархии мы ведь преступники, на нашем счету десять побед, и мы нанесли ей оскорбление, расширив ее владения; разве короли прощают такие дела?
Значительная часть тех, кто в 1860 г. восторженно разглагольствовал об объединении родины, ныне, добившись теплых мест и вполне довольные своей судьбой, осуждают нашу инициативу, или держатся в стороне, чтобы, не дай бог, не соприкоснуться с беспокойными и неудовлетворяющимися лишь частичными результатами революционерами.
Однако, благодаря твердой позиции, занятой Палермо, и горячей симпатии всей Сицилии, мы смогли без серьезных затруднений пройти остров вплоть до Катании. Славное население Катании не отставало от жителей других городов и его поведение заставило тех, кто бесспорно хотел затормозить наши действия, не предпринимать никаких шагов против нас.
Прибывшие в Катанию два парохода, один французский, а другой «общества Флорио», были использованы для нашей переброски на континент. Несколько фрегатов итальянского военного флота крейсировали у гавани и могли помешать нашей посадке и переброске на континент. У них, несомненно, был соответствующий приказ, но к чести их командиров следует отметить, что не последовало никаких враждебных действий. Я рукоплещу этим командирам. Думаю, что и мне знакомо понятие воинского долга, и поэтому скажу с чистой совестью: в аналогичных случаях человек чести должен разломать на куски свою саблю.
Условия, при которых нам пришлось переплыть Мессинский пролив, были связаны с огромным риском. Наши пароходы были так сильно перегружены людьми, что из-за нехватки места многие наши бойцы не смогли подняться на борт. Я, старый моряк, видел в своей жизни сильно перегруженные пароходы, но таких мне еще не довелось встречать. Большинство наших бойцов только что впервые прибыли к нам: они еще не были распределены по ротам и поэтому офицеры их не знали в лицо; они до такой степени заполнили палубы этих злосчастных пароходов, что возникла опасность погрузиться в воду. Бесполезно было убеждать их сойти на берег. Они и слышать об этом не хотели, а ведь нависла серьезная опасность, возможно даже смертельная. Весь пароход мог пойти ко дну. Я некоторое время колебался, следует ли двинуться в путь. Я был в полной растерянности. Такая ответственность лежала на мне! От моего быстрого решения зависела, быть может, судьба моей родины.
Как отдавать приказы? Ведь каждый, находившийся на пароходах, не был в состоянии даже двинуться с места или повернуться. Надвигалась ночь и спускался мрак, надо было на что-то решиться: или двинуться в путь, или остаться, теснясь как сардины, в невыносимом положении, и ждать наступления рассвета, когда неудача станет явной.
Мы двинулись в путь, и счастье вновь оказалось на стороне права и справедливости. Ветер и море благоприятствовали нашим пароходам. Погода была как и при первом переезде через пролив в 1860 г., дул слабый ветер у Фаро и на наше счастье море не волновалось. На рассвете мы удачно подошли к побережью Мелито, где высадили всех.