Дикинсон знает о возможностях человека, скрытых даже от него самого рутиной повседневности. "Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон, в заботы суетного света он малодушно погружен", - говорил Пушкин. Дикинсон выражает ту же мысль со свойственной ей осязательностью:
Кто знает, как велик он ростом,
Пока ему не скажут встать.
Сама Дикинсон не знала своего настоящего роста. Жизнь не позвала ее на разрешение больших жизненных задач. Ее уделом осталось одиночество, о котором сама она говорит:
Есть одиночество пустынь
И одиночество могилы
Но не они страшны мне ныне:
Их вынести нашла б я силы.
А я сама себе страшней,
Когда стою я охладело
Наедине с душой своею
У беспредельности предела.
И она раздувает в себе, как тлеющий уголек, экстатический восторг беспредельности и старается как-нибудь сделать эту отвлеченность соизмеримой со своим конкретным восприятием мира, со своими совершенно конкретными требованиями правды не отвлеченной, а воплотившейся в жизнь. Она не хочет идеалов и абстракций, маскирующих совершенно осязательную социальную несправедливость, и своеобразие ее в том, что по этому иску о справедливости ответчиком является прежде всего бог.
6
Это третья из основных тем Дикинсон. Она ощущает бога как нечто бесспорное:
Я не была на ледниках,
Я не видала моря;
Но знаю я, как блещет лед,
И знаю, что значит просторы.
Я с богом не вела бесед,
Не посещала неба;
Но то, что грома нынче не было,
Еще не значит, что его нет.
И притом осязательное, не только в небе, но и на земле:
Кто неба не нашел внизу,
Тот не найдет и в небе.
А бог, он рядом, здесь, со мной
В любви, в труде и в хлебе.
Несмотря на утверждение Дикинсон, многие ее стихи напоминают именно беседы с богом. Протестантизм, повседневное пользование Библией приучили американцев к непосредственному обращению к богу, минуя всякое посредничество церкви. В стихах Дикинсон нередок такой разговор по душам, разговор с глазу на глаз, разговор между равными. Там, где правоверный деист стал бы славить всемогущество и непознаваемость бога, там Дикинсон славит всеобъемлемость и всемогущество даже не разума человеческого, а конкретно его мозга, уравновесившего своей тяжестью великую тяжесть бога:
Наш мозг - он шире всех небес,
Хоть ты и озадачен,
Но он все небеса вместит,
Да и тебя в придачу.
Наш мозг - он глубже всех глубин,
Безмерен он к тому же:
Впитать он может океан
Как губка - лужу.
Наш мозг уравновесить смог
Всю тяжесть бога:
Не далее он от него,
Чем звук от слога.
"Коль славен наш господь в Сионе, не может изъяснить язык", утверждает псалом. Нет, может, возражает Дикинсон. Может, через человека. Бог - это просто высшая форма, в которую она способна облечь свои мысли о человеке, и она славит человека как достойного собеседника божьего.
Разговор пытливого разума с богом не всегда бывает у нее благостным и умиротворенным. Дикинсон кровно ощущает все несовершенство божьего мира, она вовсе не разделяет викторианского убеждения, что "бог у себя на небе, и все в порядке на земле". Ответчик в чем-то виновен, иначе его не призывали бы к ответу. Обездоленная жизнью, она взывает к богу:
Таких потерь - их было две:
Я погребла двоих.
И дважды нищей у дверей
Стояла у Твоих.
Ангелы дважды спускались.
Урон возмещали сполна.