Монахов не знал об аресте Орга, и хотя не подал вида, что это известие его задело, однако несколько смутился, даже потерял нить беседы. Вероятно, было при Орге и его письмо. Замечено исчезновение из театра моих эскизов к «Алексею…». Гришин мне признавался, что он их увезет.
Чудесный, теплый день. Получил настоящий отдых, ибо я нигде не был и к нам никто до самого вечера. Уже в 11 часов пришли Зина, Эрнст, Стип, так что записывать нечего. Впрочем, нет, есть: Татан отважился ходить по комнатам и в сад с мамкой, где, чувствуя уверенность, бегал, рвал траву.
Акица с Мотей ездили в Павловск, приготовили дачу, увезли туда книги, белье. Вернулись разбитые. Атя в восторге от парка, но в ужасе от наших соседей (убийственно скучны). В форточку подслушал беседу Руфа с коммунистом: «Человек не имеет право отнять то, что дала природа». И вот фраза: «Рабочая коммунистическая партия против террора; если бы убили Ленина, то мы на это не посмотрели, а казнили бы всех эсеров… но почему один член партии эсеров отвечает за других?» — «А это уже известно, коли пошел убивать, значит, получил поручение всей партии». Это громкие, тупые, без логики — «неопровержимые истины». Блаженны верующие, но от их веры другим бывает очень худо.
С 22 августа по 2 сентября записей нет — был в Павловске.
Дивный день, проведенный в городе, куда пришлось приехать на репетицию «всей пьесы» «Слуги двух господ» с новым исполнителем. Шадурский определенно противен и к тому же не желает слушать замечания. Царев слишком патетичен и напорист. Едва ли способен исправиться, ибо, будучи юрьевцем, он уже исповедует «религию театральности». Это от него выведал Гаккель, которого я уполномочил его позондировать!
В 2 ч. у Хайкина, который мне вставил золотые зубы на правой стороне и собирается поставить ремонтную коронку вместо на днях сломавшейся. Каким образом я расплачусь? Он завел себе снова прислугу. Жена у него очень нелепая хозяйка. И даже поставил в приемной занавеску, а в углу чахлую пальму. Все такое теперь не смешно, а «утешительно».
Зашел за ключом от квартиры к Кате. Женя, по моей просьбе, только что побывал у тети Маши и принес последние известия. От Леонтия коротенькая записочка от 30-го, зато от Миши очень тревожные сведения — его, по сведениям Кисы, отправляют в Тамбов, а как раз на днях в Эрмитаже М.Философов сообщил, что такая «отправка» означает приговор к расстрелу. Это, однако, так невероятно, что и не верится. Как раз когда я уходил от Кати, на нашей семейной лестнице появились обе девочки, присланные тетей Машей ко мне, чтобы я исполнил просьбу Кати Грибановой — сообщить в ПТО о ее пребывании. Я это поручил письмом Коке. В той же записочке из тюрьмы (карандашом на оборвыше) говорится, что он «видел папу», что он очень скучает, большей частью лежит, читает, компания милая, передачи получает, что их до сих пор не допрашивали. На наши голоса вышел Юрий, приехавший из Холомок два часа назад. С ним я со всех ног бросился к поезду в 4 ч. 25 м., на который и поспел, несмотря на то, что он нес корзину в пуд весом, полную яблок и битых цыплят. Кроме того, ему удалось привезти еще полпуда яблок — урожай феноменальный по количеству — из Дома искусств и 4 пуда ржаной муки. Больше не смог привезти, но у него и там оставлено немало запасов, а, между прочим, он за Лелино осеннее пальто имеет намерение получить 16 пудов ржаной муки.
Своих мы в доме не застали, что очень его огорчило. Я пошел их отыскивать и, обойдя весь парк, упиваясь необычайной красотой, нашел их у Константиновского дворца. Атя поспешила к мужу, а я повез Татана в колясочке; от бабушки он требует, чтобы она его таскала на руках.
К обеду пришел грустный, усталый дядя Берта, весь день работавший в парке (он в ужасе от «присылаемых»). Я сам видел, как мальчишки пяти лет бросали камни и деревяшки в статую Марии Федоровны при благосклонном попустительстве дуры-воспитательницы. А позже пришел Жарновский. Он советует обратиться к заступничеству всесильной Самойловой. Альберт постарается с ней познакомиться.
На сон грядущий Юрий рассказывал о жизни в Холомках и в соседнем Устье, в котором расположились литераторы. «Венера» — Екатерина Павловна Пешкова, всех мутящая и очень счастливая тем, что может читать мужичкам какие-то доклады-воспоминания о Тургеневе с Боборыкиным. Рассказывал Юрий необычайно жизненно, и я ему очень советую использовать эти впечатления для литературной работы, лучше всего для пьесы. Больше всего мне запомнился рассказ о Дон-Жуане-дьяконе, ухаживающем за всеми девицами, и об отце-настоятеле, пустившемся на «балу» в пляс. Добужинский с Чуковским окончательно возненавидели друг друга на почве ревности, так как оба воспылали страстью к Сонечке Гагариной. Добужинский даже стал писать баллады, и недурные.
Увы, как назло — весь день дождь и сырость… Утром раскрашивал рисунок у Сильвии. К сожалению, на итальянском Фабионе желающие не играют. К завтраку — Альберт, уехавший затем в город. С Юрием во дворце осмотрели развеску картин, произведенную в левом флигеле «зубовцами». Интересного мало: две большие картины Константиновского дворца Теребенева и «Мальчик с разбитым кувшином» Яковлева, четыре Патинира, два Гвидо Рени, два Адриан-сена, два неизвестных голландца или фламандца — «Форум» и «Северный город зимой». Лучшие картины из них, которым не полагается быть в картинной галерее, восстановленной Телепоровским в том составе, в каком она была при Марии Федоровне, развешены на половине Александры Иосифовны. С трогательной заботой расставлены Телепоровским и Конашевичем и фарфоровые коллекции в маленьких комнатах верхнего этажа, но как эти вещи охранять при посещающих с улицы, представляется мне задачей неразрешимой, особенно удаленные комнаты — с Севром и с английским фаянсом в обеих — на накрытых столах. С Конашевичем и Юрием пошли навестить Анну Петровну Остроумову-Лебедеву, живущую в общежитии Агрономического института, купившую большую дачу за обелиском.
В гостиной огромный и очень плохой Айвазовский. А.П., которую мы застали в обществе г-жи Черновой на балконе, угощала нас кофеем и яблочным пирогом и обычными страшенными рассказами.
Апатов, по общему мнению ученого мира, служит в Чека. Придя домой, сразу заметил, что произошла история. Акица красная, у Моти заплаканные глаза — за отказ обменять два пуда муки, полученных за ее юбку, на сапоги. Вера Ивановна Жарновская не пришла, она заболела, но сам С.Н. пожаловал, часа два рассказывал о своих доблестных поступках на почве спасения от всяких обнаглевших от расхищения районных организаций отделов.
Я все же забыл записать, что Стип всю прошлую неделю прихварывал. Его лихорадило, и зашалил предмет его главных попечений — желудок. Замечательна, однако, причина этой беды — он вздумал среди бела дня выкупаться в Неве у Биржи. И мало того, перед тем объелся яблоками.
Весь день серый, но без дождя. Утром я нарисовал мотив с Талией в Сильвии. Днем сделал три рисунка статуи муз там же. Неотступная мысль о Леонтии. О Мише как-то меньше, хотя моментами собирались воспоминания, как истолковывается эрмитажниками «отсылка в Тамбов». Мы совершенно одиноки. Утром поехал в город доставить вещи Юрия с вокзала. Днем — Мотя под предлогом приготовить молодым еду. Вчера еще уехал Альберт. Мы наслаждались Татаном. Он то возится с целлулоидной «дитей», то таскает бабушкины сапоги, то кормит кур и жадного петуха.
Я читаю «Семейную хронику» Ростопчиных, написанную, к сожалению, очень неумелой внучкой Федора Васильевича, изо всех сил старающейся очернить бабку, против которой она имеет лютую злобу за ее переход в католичество.
Утром солнце, и я воспользовался этим, чтобы докончить рисунок у пруда-вольера. Днем начал этот мотив красками. Очень трудная задача.
Около 4-х вышел с Акицей, Атей и Таганом. Акица против Моти за ее фамильярность, за ее сходство с «жидовкой» и т. д. Кое-что не без основания, но беда в той непоследовательности. с которой у нас обращаются с нашими «сотрудниками», которые ее совершенно сбивают с толку.
Я поработал у памятника Павлу. Татан производил обычный свой ритуал обхода, тыкал в статую пальцем и кричал: «Ддя-ддя!» Затем пошел было к трельяжу; но вдруг мне стало (отчасти от холода, но больше из-за гнетущей мысли о братьях) так скверно на душе, что я поспешил домой. По дороге меня встретила совершенно поседевшая Юлия Вайсберг (все мечты о загранице), а затем Л.К. Витте, которая указала, что Альбер сидит на этюде и озабочен, как ему получить ключи от дома. Я сейчас же поспешил к нему, и он мне рассказал о событиях в городе. Он был вчера у Марии Александровны, которая сообщила ему, что Леонтий и дочери переведены на Шпалерную, что следствие уже закончено, ничего предосудительного не найдено и они могут быть отпущены, если будет получено утверждение из Москвы. Но могут в Москве и не утвердить. К сожалению, там гораздо хуже, чем было на Итальянской. О Мише ничего нового нет. Зато у нас в доме: Мотя вчера отворила дверь в квартиру, положила черный мешочек на подоконник черной лестницы, а когда хватилась, то его уже не было. Позже благодаря указанию Тани он нашелся, но уже 100 000 руб. больше в нем не было. Пришлось даже дяде Берте снабжать ее маленькой суммой на дневные расходы. Юрий, которого я нашел дома, выставляет эту историю по-иному. Юрий же привез сенсацию, что расстрелян Пунин, но в чем дело, он не знает, не слыхал. Из того же источника: будто «тагановцы» не были присуждены к смерти в Петербурге, а приказ об этом пришел из Москвы с тем, чтобы он был приведен в исполнение в двадцать четыре часа. Расстреливали их, по недостатку китайцев и латышей, добровольцы, и среди них — желающие. Считается, что профессор Тихвинский — друг Красина и приятель Ленина.
Утром и днем до позднего вечера работал в парке. Начал, между прочим, рисунок колоннады от трельяжа. Дома застал Мотю с письмами Альберта Георгиевича. Очень смущен фактом его получения (доставлено оно было Флорианом Эринкюлем) и теперь не могу решить, как и что ему отвечать. Вместе с письмом он прислал массу всяких недоступных здесь лакомств: какао, сыр, конденсированное молоко. И это так обрадовало Акицу, что она простила Моте пропажу ста тысяч. Подозрение падает на г-жу Негреус, которая собирается отдать дворовый флигель под кафе. Как бы такая гангрена не расползлась по всему дому.
Вечером заходил к Жарновскому, только что приехавшему из экскурсии в Псков; семинарист рассказывал, что они еле оттуда выбрались, что там паника, никого не выпускают, по городу расклеены афиши, в которых все призываются встать грудью за советскую власть в виду приближения савинковских банд! Оттого и Чека усиленно заработала! Или такие сенсации они же изображают для собственного оправдания?
Мутный день с дождем. С утра в городе. Сначала к Хайкину. Он все же берется переговорить с каким-то своим родственником, занимающим видный пост в комиссариате юстиции и имеющий постоянные сношения с Чекой, дабы он постарался облегчить участь Леонтия и Миши. Этот господин обладает одной моей акварелью («Трианон») и ценит меня. Ну, дай Бог! Вообще же нового в Петербурге о братьях и племянницах не узнал. Говорят только, они помещены, все четверо, на Шпалерной в коридоре, где условия самые тяжелые и содержатся самые матерые преступники.
От г-жи Гунст, имеющей какие-то связи, известно, что их следствие закончено, предосудительного не найдено, и они будут через пару дней отпущены. То же подтверждает уже находящийся на свободе Пунин. Он даже видел список лиц, предназначенных для освобождения. Откуда-то он знает, что вышло распоряжение из Москвы о скорейшем освобождении всех, кого возможно. Как же это вяжется со слухом, что именно Москва, и в частности Менжинский, отменили петербургский приговор «таганцев», согласно которому они должны отбывать наказание на каторге, и приговорил их к смерти? Мотивировал это Менжинский тем, что единственный выход из тяжелого положения и единственный способ укрепить коммунистическую революцию — это совершенно обезглавить интеллигенцию. В связи с этим ходят еще слухи, что не только арестованы все кадеты — члены комитета голодающих, но и сам Горький. В последнем я решительно сомневаюсь, напротив, убежден — он снова помирился с совершившими, и его утешили утверждением вновь всех новых пайков родовспомогательного учреждения. Для чего отправился в Москву и Апатов. В Москве А.М., наверное, уже отлично ладит со всеми и не гнушается пировать у Демьяна Бедного, возмущение перед роскошным образом жизни которого «с шампанским» составляет одну из его любимых тем. Он возмущался Демьяном Бедным при нашем последнем свидании. Приведу его рассказ о том, как он с Шаляпиным, Родэ и своими домочадцами встречали Новый год, и когда не хватило вина, то, по совету пьяной компании, позвонили прямо в Чеку с требованием прислать еще подмогу, и явились два совершенно неизвестных чекиста пировать с Великим писателем Земли Русской до утра. Увы, приходится признать, что это разгульная вольница.
Об остальных узниках Добычина разведала в Москве, что Дима Михайлов в Харькове, где за ним будет ухаживать родня. Дрампов в Туле, где много родственников Добычиной, так что оба с голоду не погибнут. Но за что моряки сидят, и упорно держится слух, что они эвакуированы ввиду объявления Петербурга вольным городом-портом, о чем, впрочем, точно не объявлено, лишь намеки в прессе. Рутько выпущен три недели назад и, кажется, благородный человек — собирается уплатить свой долг. Рохлин тоже выпущен, но так как он затеял на Шпалерной спектакль, для чего последнее время заключенные ходят по городу, таская за собой конвойных, он там продолжает бывать в качестве режиссера.
В Эрмитаже узнаю, что Альберту Георгиевичу возвращено все, и даже все письма невскрытыми, и после этого я уже собрался навестить миссию, но было уже поздно. В Эрмитаже же нашел документы вчерашнего курьеза. Вот как в РСФСР приглашают на почетные академические должности. Ответ выработан при помощи Тройницкого, который уверяет, что на этом дело и кончится. Предложил меня Жебелев.
С 6 до 9 ч. присутствовал на скучнейшей репетиции «Слуги двух господ». Наружность Шадурского невозможная.
Я затронул и с Монаховым, и с Комаровской вопрос о возвращении Лавруши, но, видимо, шансы на это плохи. Монахов, со слов Галунова, приятеля Лаврентьева, продолжает утверждать, что Андрей Николаевич — вор и мошенник, забравший от этого Галунова на миллиарды ценностей для реализации за границей и не пославший оттуда ни копейки, даже собирается начать против А.Н.Лаврентьева процесс за границей. Монахов умиленно этому верит, и в тоне я улавливаю, что он хотел бы, чтобы это было так, ибо создавшееся положение ему во сто крат приятнее былого. Вообще хамоватые начальнические ноты у него проявляются все чаще, но не ко мне. Надежда Ивановна «не хочет верить», но она слишком огорчена за сестру и возмущена «предательством» Лавруши. Здесь его ожидает не театр, а Чека. И дело может обернуться очень плохо. Что его ожидает чека, явствует из того, что это самое ответили Тройницкому, когда он наводил справки: может ли вернуться С.С.Лукьянов, которому все так завидовали и который теперь рвется обратно.
Эрнст показывал мне каталог выставки «Мир искусства» в Париже. Мой «Соловей» очень плохо воспроизведен в красках и вообще. Ох, боязно мне туда вернуться после семи лет! Вообще же от всех, за исключением еще Григорьева, впечатление очень плохое. Отлично сделан «под орех» портрет «Дамы с масками» Саши Яши, но, Боже, как надоела эта «академическая гримаса». Шухаев — просто осёл. «Портрет Иды» Бакста — милая гранд-дама. Нет, этот люкс Востока — не люкс. Говорят, в Париже образован, — но не Дягилевым и, очевидно, не Петипа, который застрял в Риме, — русский театр драмы, оперы и балета, и для него приглашен и Черепнин. (Как раз от Машеньки Альберт получил письмо из Константинополя.)
Вернулся я в Павловск с последним поездом. В вагоне беседовал с царскосельской мадам Якоби, ехавшей со своей старенькой француженкой, которая сегодня угодила под арест, так как села не в тот поезд. Мадам Якоби рассказывала мне всю дорогу про свою доблестную работу по восстановлению исторических интерьеров Царского. Она молодчина! В большом затруднении они насчет того, как меблировать нижние комнаты старого дворца, о состоянии коих, до лазарета, не сохранилось точных сведений. С другой стороны, соблазнительно там расставить красивыми интерьерами всю ту мебель, которая нашлась в запасе, в комнатах для придворных. Смелости не хватит в данном случае просто отступить от исторических норм.
Утром изумительной красоты туман. Я иду сразу к храму Аполлона, но оказывается, что не получается того эффекта, на который я рассчитывал, и тогда я возвращаюсь к трельяжу. Особенный характер этому виду придавало то, что в воротах его не было видно противоположного берега, а открывались они к кустарнику или на безбрежный простор, и казалось, что переплетенные ажурные постройки, окруженные кружевом разнородных деревьев, кстати, тоже окутанных в молочной мгле, стоят где-то на верхушке высокой горы. Это бы сделать красками! Днем поднялся ветер и стало ясно, но я раскис и ничем толком не мог заняться.
К завтраку и к ужину Альберт, влюбленный в Татана. Вечером он нам рассказывал про свой роман с Марией Карловной (как, встретив ее на концерте немецкого военного оркестра в Михайловском саду, он сразу объявил своему приятелю Брео, что вот эта барышня будет его женой, как он вторично увидел ее сидящей на «Миньоне» в ложе насупротив нашей, как он выследил ее до места ее пребывания — она тогда гостила у тетки Анны Ивановны, как он разузнал о ней у дворника, как вызвал прислугу и дал ей письмо, как вышла, чтобы его отвадить, сама М.К., как он был поражен, когда, приглашенный на вечер в консерваторию, он узнал, что предмет его страсти — превосходный виртуоз). К сожалению, уютное впечатление от всей беседы было им же испорчено, так как он вдруг с поразительной поспешностью вспомнил какие-то неприятные подробности в жизни дома своей нареченной, которую мы скрывали от своих детей. А тут еще оказался посторонний — Юрий…
Дивный ясный день. Утро тихое и серое. Я отправился к соснам у «белой березы», но успел лишь нарисовать очерком схему — смущали господство табуна и мальчики-пастухи.
Совершенно изумительный выдался вечер. Я рисовал сначала у развалин Аполлона, а затем в Сильвии. По дороге туда отдыхал под липой, насупротив храма Дружбы, и записал свои впечатления в записную книжку. Особенное настроение (полное воспоминаний о прекрасном прошлом) навевали всенощные перезвоны. В Сильвии встретился с милейшим А.П.Ивановым. Он тоже не может опомниться от впечатлений: произведенном убийством ни в чем не повинного Ухтомского. В газетах уже объявили об аресте Калинкина, которому ставят в вину сообщество с Антоновым, участие в каком-то грандиозном пожаре. Еще одна жертва.
Изумительный эффект тумана (в первый раз) с месяцем в небе у острова кн. Ливен. У нас сидела Анна Петровна, которую я с Акицей проводил до ее дачи. Последняя не приобретена Агрономическим институтом. Туда поместили Курбатова, живущего в верхнем этаже; хозяева занимают остальную часть. Сергей Васильевич как раз вернулся из города, решительно отрицает, что Тихвинский был большевиком. Он старый эсдек меньшевистского толка, но, впрочем, последние годы был совершенно разочарован в социализме. Попался он из-за сношений с Нобелем, к нему он был приглашен властями. Многих подвел Таганцев участием в образованном им обществе разработки «сапропеля» — вот слово, слышанное мной от Горького. Это вещество, найденное в его имении, где многие его сотрудники гостили.
Райский день, но с сильным ветром. Утром рисовал партию деревьев в парке, на дороге, по которой мы ходим на вокзал, затем дома раскрашивал эти рисунки, досадуя на отсутствие многих ярких гуашевых красок и на то, что у меня, наконец, совершенно сломались мои комнатные очки — стекло вывалилось из роговой оправы и упало на оселок… Для работы с натуры это не имеет значения, ибо я и так работаю без них.
Днем с двумя Атями, Татаном и Мотей совершили восхитительную, упоительную прогулку к «Супругу Благодетелю» и далее, к прудам и к острову Лебедей. Мотя, в погоне за цветами, спугнула влюбленную парочку, приютившуюся там ворковать на велосипедах.
За мной — приглашение из Мариинского театра на репетицию «Пиковой дамы». Придется впрягаться в лямку.
Ясно, но сильный, назойливый ветер. Утром раскрашивал вчерашние зарисовки и пошел было в поисках новых мотивов, но ветер не давал сосредоточиться, и к тому же я весь растерянный из-за отсутствия очков. Попробовал порисовать памятник Павла (я очень ценю эту статую, достойную Щадова) и отправился к крепости, но по дороге снова — спускающееся стадо коров, среди которых мне почудился черный бык. Присел у сарая Адмиралтейства, очень романтично паслись на полянке перед богатой «черной» дачей, вокруг мраморной вазы, пестрые коровы. Там еще недавно жил какой-то простой артист, но, видимо, выехал, как те же два жутких гомункула, которые помещались на нашей улице. Без них Павловск очень выиграет. А затем уныло поплелся домой.
Днем мы попытались повторить вчерашнюю прогулку, избрав целью «белую березу», но настроение выдалось иное. Отдыхали у величественных сосен… у «белой березы» задержались, собирая хворост… Набрали вязанку, которую Мотя повезла на коляске Татана. Я от них отстал у Константиновского двора и пошел рисовать Розовый павильон (где ко мне подошел почтенный Телепоровский, желающий, чтобы я принял участие в художественных порубках в парке), а затем — дивный вид на залитый светом остров кн. Ливен с его кудрявым, сильно разросшимся дубом. Как радовался в свои молодые годы бедный Леонтий в 1918 году, когда их дача была цела, и Шура жив, и все дети в сборе!
Пасмурное утро, а затем — дождь. Пасмурное начало дня из-за скверного настроения Акицы после ее бессонной ночи. Татан всю ночь орал, требуя грудь. Мне сдается, что Акица ревнует к несчастной Моте, что я проживу из-за репетиции «Пиковой дамы» два дня вдвоем с Мотей в пустой квартире. (Кока на работе или у Марочки.) Ее опасения не обоснованы. У меня сердце разрывается, когда вижу, как она мучает Мотю. В этом духе и велась беседа, которая привела к известному прояснению атмосферы.
В 3 часа я отправился к Анне Петровне, у которой собрались ее ученики по Фототехническому институту, деканом художественного факультета она состоит. Ее шустрая племянница Наташа Морозова составила отличный альбом снимков памятников Лазаревского кладбища, он совершенно готов для издания. Симпатичный, длинноносый, слегка заикающийся Г.Н.Парнок собрал решетки, скамейки Павловска, Петергофа, Царского Села; Л.В.Пузырев снимал деревянную скульптуру в маленьком музее Аничкова дворца; хитроглазый Е.Д.Туплинский сделал ряд очень удачных портретов революционных деятелей (для меня все незнакомые; среди них очень характерен Тютчев) по заказу Музея революции. Менее удачны портреты художников и ученых знакомого мне Я.М.Чернова, и совершенно любопытны снимки его жены Августины Давыдовны, «специализирующейся» на съемке детей. Впрочем, сильное впечатление на меня произвела серия ее фотографий, изображающих подростков 12–13 лег, мальчиков и девочек, которых она заставила изображать краснокожих индейцев и для этого случая совершенно оголила. Особенно прекрасна одна уже совсем почти взрослая девочка, видимо, интеллигентского круга. Странные нравы наших дней. В моем детстве ничего подобного не было бы мыслимо. Впрочем, как раз о таких «играх» я особенно тогда мечтал и, становясь в положение одного из снятых мальчиков, я сейчас преисполнен зависти. Я не утерпел даже попросить у нее для себя отпечатки.
Сейчас с уходом Анны Петровны вся компания чувствует себя осиротевшей и желала бы создать фотографический архив, но для этого пришлось бы включить бойкого европейца, председателя секции фотографии Сорабиса, а это им не хочется. Решили не поддаваться модным фокусам «хозяйственной» фотографии, подражающей живописным приемам. Для меня идеал старой фотографии — Надар, Деневьер, Лоране, Бианки, в которых нет именно этого вторжения в чуждую область, этой безвкусной имитации (ох, как надоели все эти Шерлинги).
К чаю пришел Асафьев. Все только о Купере и его интересах.
Дождь. С Юрием я еду в город, так как было условлено, что в 12 состоится первая репетиция «Пиковой дамы» с Ермоленко, ныне, очевидно, в зависимости от отъезда Слободской, [она?] не отказывается петь Лизу. Однако репетиция не состоялась, так как весь план работы — вследствие отсрочки начала сезона до 1 октября — изменился. За мной два раза посылали, но я был в Павловске. Пришлось на вокзал и с вокзала тащить тяжеленнейшие чемоданы (начался наш переезд). И это меня совсем разбило.
В вагоне Курбатов нам со всеми подробностями рассказывал про то, как шло Берштенианское празднование в Петергофе. Одна умора. Лучше всего то, что Б. узнал только по прибытии ван Опера в Петергоф со своей виолой да гамба, что он просит за выступление 150 000, сослался на порчу рояля и на невозможность вследствие этого дать концертное отделение. Были угощаемы довольно роскошным обедом. После чего остались ночевать во дворце. Это угощение, во всяком случае, стоило более чем 60 000, которые были собраны с выставки и с «ансамбля», на котором Курбатов прочел свои непременные «Сады и парки».
Затем к Зине, она уже который день не получает хлеба и вынуждена кормиться лепешками из бобовой муки. Мучается она и с волокитой экзаменов. Дети должны ходить то в одно, то в другое учреждение и всюду выстаивать часами (Шура поправился, но совершенный «скелетик»). Кроме того, они еще отстаивают в очередях для получения американских продуктов, и это приходится проделывать в самых жутких санитарных условиях вперемежку с больными и ужасно грязными детьми и родителями. Колю Лансере они все же вызывают, слишком хочет Катичка. Быть может, ей хочется взглянуть на него «перед смертью» (она ужасно изнурена) и передать на его попечение Зине. Уже Эрнст ходил в Академию, и Белогруд послал в Кисловодск две телеграммы с вызовом Коле Лансере.
О братьях моих ничего нового не известно, кроме того, что они переведены в другой коридор, где условия заключения лучше. Я попробовал от Зины позвонить в миссию, но никто на звонок не подошел. Наш же телефон безнадежен. Сегодня Циммерман послал к нам телефонного монтера, но тот заявил, что порча на всей линии — требует генерального ремонта… для этого следует заплатить «полсотни». Я от этого не отказываюсь, но начальник монтировочной части М.А.Лазарев — рослый, со светлыми полицейскими глазами детина, бывший офицер, служивший в ПТО, утверждает, что и это будет ни к чему: через день отрежут, так как монтер изобрел такой способ для шантажирования обывателей и прямо сознается в этом: «Надо же как-то заработать…» Вся система расшатана до такой степени, что едва ли она в состоянии функционировать.
В этом театре, к моему удивлению, в меня вцепились оба Циммермана, но беспорядок у них чудовищный. Окончательно деморализует существующая рядом консерватория какой-то полуофициальной оперы, где подвизается Пиотровский с идиотской напыщенностью европейской знаменитости, которая проявилась у «скромного» Смирнова после сезона 1909 года. Я прозвал это предприятие «Академией халтуры». Купер же разрывается на театральные репетиции и на концерты филармонии и усердно принялся грабастать деньги. Уж не собирается ли удрать?
Дома поднялся наверх, к Альберу. У них новая катастрофа. Вчера добрые люди доставили из Николаева сына Али — семилетнего Алика, мать которого Тамара умерла от сыпняка. Придется Альберу воспитывать его. Но мальчик одичал, грязный, с волдырями на голове (был в советском приюте). Весь дом в панике: не зараза ли это? Альбер переносит испытание довольно бодро — оно явилось точно в наказание за жестокие слова, которые он произнес в Павловске — впрочем, по легкомыслию, не отдавая себе отчета, — по адресу досаждавших его во время работы с натуры приютских детей. Он устроил мальчика у себя в мастерской, где тот уже изводит бумагу, рисуя броненосцы и всякие предметы, старается его занять. И даже чувствуются в тоне Альбера какие-то ноты — «поделом мне», «заслужил», «надо и мне крест нести». Зато в совершенном ужасе в чужом пиру похмельная Любочка, которая уже думает, не удрать ли ей. Печальнее всего, что мальчик сам ужасно тяготится новым положением, часами лежит на диване и хнычет и даже убегал из дома… Насилу водворили.