К обеду — Хохлов. Я ему прочел лекцию о непоследовательности в его понимании роли. Я вижу Саллюстия старым, более усталым от жизни, глубоко пессимистичным «государственным человеком». Сбегал на «Пиковую даму», чтобы исправить освещение в спальне. Благодаря поддержке Гаука добился желаемого таинственного эффекта: ныне хор сливается с завываниями ветра во время «панихиды». И сегодня значительный недобор билетов. Словив Лопухова в коридоре, в присутствии Гаука отчитал его за то, что «Ночь» он выпускает из суфлерской будки и позже, чем этот выход имитируется музыкой, в «Жар-птице» у него — не птица, а аллегорическая галиматья. Он сдался и обещал афишу переделать.
Сделал еще один вариант третьей декорации «Лекаря поневоле». Утром приходит сотрудник «Красной газеты» Борисов с фальшивым Рембрандтом (несомненно, Вечтомовым). Снова на репетиции «Рюи Блаза», чтобы видеть в Саллюстии Музалевского. Это больше по-русски и грубо, но по содержанию внушительно. Щуко принужден изменить декорации.
Нина рассказала, что Коке ночью от переутомления сделалось дурно и были галлюцинации…
Внезапно в театре оказывается Добычина. Подумал — нечто катастрофическое (это хроническое состояние театра), оказывается, она получила запрос от Жени из Тулы, не хочу ли я легально ехать за границу, и просит мои вещи ей на премьеру «Рюи…». Рубена (ее мужа) переводят, признали ненормальным — выпускают…
В 3 ч. у Гржебиных я увидел знаменитую Л.И.Самойлову — друга всех чекистов. Мне рекомендовали обратиться для братьев, но, узнав фамилию, она в довольно наглой форме не выразила желания со мной познакомиться, и я, разумеется, не стал настаивать. Вот где мои акции упали! Гржебин обещает навести справки…
Переписываю еще раз «Лекаря поневоле», решил первый акт сделать — осенний пейзаж вместо снега.
С Рене Нотгафт на выставке Липгардта, встречаю там Веру Ильиничну Репину; очень мало изменилась, стремится к отцу, который бодр и пишет «евангельский сюжет». Едва ли это вплетет ему новые лавры в венец. Но жалуется, что Куоккала превратилась в захолустье и приходится страдать от холода. Там же живет Юрий (брат) и кое-кто из знакомых.
Думал пробиться к Горькому, чтобы проститься перед его отъездом и расспросить насчет Ленина о Леонтии, но не нашел в себе сил дошагать и увидеть его челядь — Шкловских, Тихоновых… Хоть это и не придает уюта, что нас покидает наш последний патрон, но все-таки приятно подумать, что мне едва ли снова придется подниматься по опостылой лестнице и звонить в квартиру N…
Захожу на заседание Общества поощрения художеств. Там получены остатки работ Нарбута — 15 рис. к украинской «Азбуке» — верх не только штрихового великолепия, но и очень занятные, а иногда и жуткие («Слон», «Черт») вещи. Прелестны также новые литографии Кустодиева. Просто непонятно, как этот человек, не сходя со своего кресла, не подкрепляя память новыми этюдами с натуры, так отчетливо может «срисовывать» сложнейшие отзвуки жизни, сохранившиеся в его воображении. И какими немощными представляются мне несколько фотографий с моих рисунков к «Медному всаднику», с которых мне теперь надлежит сделать повторение для издания…
Тройницкий подвез к Обществу после осмотра Эрмитажа «итальянским послом» (так его назвал сопровождавший его совдеповец Лигих) Погардо Пико — это очень любезный и вполне буржуазного стиля тонкий и длинный господин. С ними был и какой-то представитель германского водного транспорта…
Эрнст не пошел ко мне домой: нужно на Гороховую, чтобы там обменять муку, полученную в КУБУ, на хлеб, так как печь негде.
Вечером на премьере «Рюи Блаза» все шло совершенно прилично, но без всякого успеха. Даже Максимову не была устроена обычная овация. У нас в ложе сидела Добычина с сестрой, Кунины, принесшие конфет. Гржебин не явился.
В 1 ч. чистка «Прелестниц». Комаровская будет очень на месте. Это почти она, как в жизни. Покупаю на улице спецвыпуск, вышедший в пользу голодающих номер «Маковца». В нем выдержки из записок о Николае, напечатал свои и Палеолог.
К обеду Стип. Он считает своим долгом отчитываться за пропитание каждый раз книжным даром. Сегодня он принес отличные образцы для меня декораций из Роллеровского альбома.
Позже — Воинов со своими гравюрками на линолеуме. Портрет в профиль и один пейзаж — очень недурны. Рассматривали вместе папку французских гравюр.
В пьесе Лабиша очень забавен трюк, когда все действующие лица начинают ползать по полу в поисках мнимо утерянной брошки. Горький с Гржебиным, говорят, сегодня отбыли.
Пишу черновики заграничных писем. Ветер, сильная угроза наводнения, и власти издали приказ, предписывающий разные меры, среди них — вывод войск за город. В Эрмитаж даже явился и потребовал все из подвалов поднять… За мной зашел Стип. Осматриваем выставку 1-й категории, устроенную С.Сидоровым и очень усердным и милым юношей в Александровском зале.
К чаю Шапиро, бывший у меня в 4 ч., в поисках сотни тысяч, необходимой ему для поездки в Москву, оттуда он думает пробраться в Екатеринослав, где должен получить новые документы личности, так как таковые обязательно требуются в Академии художеств, а свои он потерял еще во время пребывания у белых. У меня таких денег не нашлось, и я его направил к И.М.Степанову и к Д.И.Верещагину, в комитет Общества поощрения художеств, предлагая за эту сумму купить у него четыре рисунка. Все остальные работы свои (кроме больших масляных) он оставил на хранение у меня. Он очень понравился Стипу, и действительно, в нем трогает еще искренняя, пламенная любовь к искусству, его пиетет к Врубелю, к Серову, к старым мастерам и вообще все его задатки культурности.
Приходил и Конашевич, принесший две фотографии моей семьи, снятые в 1901 и 1902 гг. Резниковым. Одну из них я никогда не видел. И это было как-то жутко — себя и своих неожиданно увидеть в таком зеркале времени.
Татана держат в кровати, и потому он неистово кричит.
Прочел Франса — комедию про немую жену. Не годится. Кока, обещавший матери вернуться в три часа дня, вернулся в 3 часа ночи от Марочки. Акица в отчаянии.
Вместо циклона — пронизывающий все туман и моросение дряни. Ура! В КУБУ выдали 9,5 фунта сахару, дома взвесили, оказалось 8 фунтов. Вероятно, удержали КУБи-сты. Это дар чехословаков или югославов. Репетиция Монахова меня очень тревожит.
В Эрмитаже сообщаю товарищам свой проект — ограничиться сначала устройством в ближайших к Эрмитажу комнатах Зимнего дворца одних французов. Отберем их.
Зашел к Марии Александровне. Она все еще лежит в отчаянии, что болезнь так затягивается. Положение с заключенными без перемен. Оказывается, при опросе Павла Фролова, который продолжает сидеть, все допытывались насчет Ольги Штейнер, так что, несомненно, корень в ней. Но за что же сидит Леонтий, всегда так неодобрительно относившийся ко всему дилетантствующему заговорщическому стилю, бывшему в моде у них в доме, и даже к самым безобидным разговорам на политические темы?
Меня навестил Эрнст, который в ужасе от легкомыслия Зины Серебряковой.
Темнота. По пути в театр меня нагоняет мой гимназический приятель Гриша Калин — седой, но, в общем, еще довольно похож на себя. На сей раз был рад встрече. Он секретарь того учреждения, которое прежде называлось городской думой, и имеет большие связи в Смольном — там отделение городской коммуны. Сын — лоботряс, подтвержденный фиктивной справкой, отлынивает от воинской обязанности. Сам Калин склонен к шуткам и цитирует Диккенса на каждом шагу. Ленина называет гением (попал на его сенсационную речь, произнесенную на каком-то съезде политпросветов), но тут же признал его сумасбродство: себя самого (Ленин) назвал пролетарием, а потом поправился… А речь Ленина действительно как будто интересная — признание полного поражения на всех экономических фронтах. Позже слышал, что в Москве эту (напечатанную) речь полиция срывала со стен и заклеивала. Мне ее не удалось прочесть, хотя я ее усиленно искал. Лишь прочел случайно сохранившийся фрагмент. Аналогичную речь через день или два произнес, говорят, и Троцкий, но я узнал о ней, тоже не читая. Полная уничижений пролетариата, невозможность отступления, ибо надежда на заготовки, — все это передано с чужих слов, отчасти Акицы, потрясенной этой речью, которую прочитала у Марии Андреевны. Обрушивается Ленин на коммунистов, заболевших чванством, взяточничеством, и почти все невежественные, надо-де бороться с волокитой, унаследованной от старого режима, и с чисто национальным явлением — взяточничеством. Что же он не видит, как именно «они» искусственно воспитали и ускорили этот порок, возведя в принцип, что никто не в состоянии жить на свое содержание и все принуждены кормиться так или сяк на стороне. И почему ни слова о других двух, еще более тяжелых и чисто национальных пороках — о маниловщине и о дилетантизме? Не потому ли, что этих пороков он и являлся первосвященником? Эта речь отнюдь не утешает меня (ибо я потерял веру в то, что «они» способны дать жизни жить\) и, напротив, наводит на мысль, что и брюмер у нас невозможен, что «циклон брюмера» разрядится в чисто русскую великую и сентиментальную самоубийственную до конца слякоть! С Калина я взял слово, что он посетит меня.
От репетиции я в некоем ужасе. Впечатление, что я учу баранов и медведей быть людьми. Монахов имеет со мной объяснение насчет финансовой стороны. Торгунов, какой-то важный чин от финансов, чуть ли не министр финансов по Петербургу, бывший буржуй, сын почтенной коммунистической семьи, но предавшийся коммунистам, советует Монахову повысить цены до 100 000 за кресла первого ряда, ссылаясь на пример Москвы, в частности Художественного театра…
Захожу в Эрмитаж. Потом на аукцион в Общество поощрения. Милый корниловский сервиз (у нас остались четыре чашки, и то без ручек) пойдет ниже 400 000.
Вышла моя монография Эрнста. Увы, Александр Бенуа на обложке без «Ъ», а иллюстрации крайне неудачны (краски нет, да и клише перетравили). Общее впечатление мизерное. Но оно, пожалуй, соответствует моему истинному положению в мире.
Дома Гаук, приносит второй номер берлинской «Жар-птицы» и книжку переписки «Мира искусства». Билибин извещает довольно дурацким письмом с еще более дурацким введением обнаглевшего Лукомского, что он начал в Каире, что и там не солоно живется, что арабы — плохие меценаты, что он пишет с двумя учениками огромную картину из византийской истории. После страниц дневника Леонида Андреева, полного паники, — статья о полетах аэропланов… В общем, от текста и иллюстраций веет провинцией. Мы куда зрелее. Под орех отделан портрет мадам Шухаевой Саши Яши, но, боже, какая это глупость. Добужинский (у них Акица была тоже) уже оптирован Литвой.
Захожу в «Кармен» прослушать, что будет петь Ершов, однако пел Куклин. Не нравится мне Марочка — жена Коки, актриса.
Новый скачок цен из-за пошлин.
Начал два вида Павловска — вид на храм Дружбы сверху и Сильвия со статуей Талии для выставки…
Чтение газет стало исключительным делом; между театром и домом — только две витрины.
На репетиции огорчен Монаховым: никакой легкости и никакого не получается веселья. Это злой гувернер, а не Маскариль.
В Эрмитаже рассчитывал встретить корреспондента «Нью-Йорк Геральд», но он побывал вчера, и Зилоти его видел.
Дома Кока рассказывает про Союз — кошмарная путаница. За всего «Рюи Блаза» ему вместо 3 млн заплатят 800 тысяч. Анненков, который напросился рисовать мой портрет, не явился. Заходил к больному Бушену. В гостях у Кати сестра Володи Зеленкова — рослая здоровая девка, одетая по-комиссарски, в кожу. Она бывшая бестужевка и, вероятно, какая-нибудь меньшевичка, ибо ее заставляли принять пост инструктора по районным чрезвычайным отделам. За отказ в два дня изучить инструкцию законов ее засадили на пятнадцать дней в арестантский дом вместе с ворами и фраерами, после этого она согласилась и теперь с успехом хлестаковствует, выведывая от своих же ревизирующих то, что ей надлежит знать.
После обеда Альбер сонный, удрученный тем, что арестовали Кузьмина — отца барышни, привезшей с юга Алика. Играл мне свои стансы. Увы, пальцы у него уже не так гибки. Доктор требует, чтобы Татана держали в кровати…
Стип и Степанов торопят меня с корректурой Эрмитажа, а мне вечером некогда приткнуться, и вечно кто-нибудь придет. Взбесило меня то, что вместо утерянной Степановым обложки Нарбута к «Медному всаднику» он заказал Конашевичу новую, и он сделал на ней виньетку памятника Петра в своей дряблой, развращенной манере.
Рисую оба Павловска. В 11 ч. репетиция с Монаховым, Хохловым и обеими переменами. Ссора Комаровской с Монаховым из-за ее опоздания и записи ее в журнал. Монахов взял благодушный тон и все уладил. Она продала свой перстень за 12 млн.
В Обществе поощрения заседание с Ольгой Федоровной и ее крючконосым, бритым, но довольно симпатичным жидком, Хортоном. Втроем с дочерью они составили проект контракта на издание «Басен» Крылова с иллюстрациями ее мужа Серова.
Прочел милую пьеску Лабиша.
Начал красками храм Дружбы. Сделал для Кедринского две копии костюмов «Мнимого больного», но дам ему оригинал, ибо копия не удалась. Беседа про ЧК, во время того что Зина писала портрет Ати, остроумный.
Приходила Катя вся в слезах, умоляла, чтобы я похлопотал за Колю, письма которого становятся все более похожи на вопль отчаяния и паники.
К чаю Верейский. Он меня рисовал, пока я читал вслух прелестный первый акт пьесы Лабиша.
Ужасный снег и слякоть. Работаю над Павловском. Приходили Альбер с Жарновским. Я торопился на заседание Совета в Эрмитаж, перебирали замшелые декорации «Ученого комедианта» Мацулевича…
Ввалилась О.Ф.Серова с Капланом. Последний уже растерял мечту о сверхдоходах от продажи «Басен» за границей, и они пришли испрашивать моего благословения. Я им дал и обещал написать предисловие, но что я напишу, ведь я терпеть не могу этих работ Валентина.
Знакомая Зины г-жа Гильдебрандт просит Зину перевести ее детей в католичество.
К чаю С.Жарновский, без уведомления Музалевского о своих проектах, затеях, интригах. На выставке городских работ побывал сам Зиновьев. Опоздал на два часа, а во вступительной речи обрушился на кафе на Невском, где, о ужас, поют цыганские хоры. Вдруг голос из толпы: «Там, видимо, и задержались?» Самое курьезное последовало на концерте: выступление «Живой газеты», сообщавшей под-текстовые новости, и представление в «лицах» — политический фельетон о трудностях жизни в связи с помощью голодающим. Кончилось все это тем, что «баба-работница» рьяно обрушилась на власть, объявив, что она снимает с себя последнее, чтобы помочь братьям на Волге. Затем была представлена, как водится, «чистка партии». К столу инквизиции вызывались разные господа и браковались за прошлое, за их принадлежность к офицерству и буржуазии, но с восторгом принимались те, кто был пролетариат.