Написал по открытке Добужинскому, Аргутону, Аллегри, письмо Мексину. Акварелизовал рисунок, сделанный у Тройницкого. В Эрмитаже пробовал Стипа притянуть к активному участию по устройству отдела живописи XIX века, но его не вытащить из его апатии, питаемой самодовольством, ленью и отчаянием. Возвратившийся Костенко сообщил, что А.А.Смирнов отбыл в Крым, так как прислал известие, что его долго болевшая жена скончалась, а через день после нее — ее мать. Он, говорят, вне себя от горя.
Беседовал с двумя москвичами (они нас наводняют): хранителем Морозовского музея и более юным Стрелковым. Все расспросы о системе развески — в аспекте искусствоведения. По существу примитивы. В студии Морозова пропели начало: «Карета святых даров» Мериме, «Театр Клары Газуль». Дома дочь Сати-барона с ее сухоруким мужем, притащившим на экспертизу большую картину, подаренную им С.П.Дервизом в качестве Поленова. Ныне они, чтобы заплатить взятку домоуправу на Таврической, пристроившего их, собираются ее продать. Может быть, Поленов, но, может быть, и вовсе иной; весьма несвоевременный передвижник. Сюжет: крестьяне переправляют кустарным способом на коленях бревна через реку. Им дают 2000, а они просят 3000. Так вот, не дорого ли? (Они были очень удивлены, когда я им открыл глаза, что это всего 30 рублей старых денег.)
После них Н.Э.Радлов, с которым уютно покалякали, а затем Каза Роза. Пребывает в отчаянии, что она потеряла рукопись Волькенштейна «Далай Лама», порученную ей для передачи мне. Прежде чем попасть к нам, она постучалась в квартиру № 3, и там оказался проживающим хиромант! По этому поводу Мотя мне сообщила, что колдуна-хироманта поселил Руф со специальной целью устроить так, чтобы наш прародительский дом перешел к нему — Руфу. Это-де все равно рано или поздно случится.
Беллочка Каза Роза рассказывала ужасы про квартирные стеснения в Москве, аресты, ночные проверки со сторожем, понятых. Она же и о выставке Кончаловского, Машкова и Фалька, которые, все трое, снова поправели, особенно Машков, стал специально работать под нэпманов — все масляные натюрмортики. Раддов рассказывал, что Володя Лебедев занялся особым жанром для карикатурных журналов. Он вырезает из журналов фотографии головы и руки, располагает в диком, произвольном порядке и пририсовывает к ним личности. Он пророчествует, что через три года Лебедев обратится к самому трезвому и плоскому реализму. Рассказывал Радлов и о редакторе «Жизни искусства» — коммунисте, кавказце Гайке Адонце, убежденном, но шалом, у которого богатая мать, присылающая ему доллары из-за границы, который здесь и в самое худшее время ежедневно пьянствовал (у него пьянствовали Пунин и комп.), который знаменит своим изречением: «Коммунизм — коммунизмом, но без мамы скючно!»
От компании, пировавшей у Павловой где-то в Англии, открытка. Среди подписавшихся: она сама, Аллегри, Шаляпин, Дандре. По этому видно, что меня там ждут. Ох, завтра приезжает Кристи, и он должен привезти мою командировку, после чего, не откладывая, надо будет приниматься за хлопоты. А надо ли прибегать к посредничеству Надежды Евсеевны? Кстати, как же мне теперь быть — я совсем иссяк, и предстоят большие траты (под долги).
Наши дамы очень смущены признаниями Марочки Ате, что у нее роман с каким-то юношей, к которому она ездит куда-то в конец Невского. Она же молила портниху м-м Пресс (это уже известие от Матрены) достать ей молодого человека, ее-де Сергей Николаевич (Тройницкий) не удовлетворяет: как ляжет в кровать, то захрапит. Значит, не зря доктор Чератти в Лугано (тогда она была женой Яремича) поставил диагноз, что она эротоманка! Ну, а как же С.Н.? Знает и терпит? При его цинизме — это вполне допустимо.
Жарко, ветерок, пыльно, небо в великолепных, очень разнообразных облаках. Акварелирую один из версальских рисунков («нотгафтовой серии»). Решил заняться этим, так как после полученной отставки («вычеркнут» Глазунов) не верю, чтоб с «Щелкунчиком» что-нибудь вышло. Гаук все еще путеществует с балеринами по югу. Ходит слух, что антрепренер несет большие убытки.
В Эрмитаже начинаем группировать картины XIX века в пределах отведенных комнат. Возникает сомнение, как бы академическое и салонное искусство, варясь в собственном соку, не показалось бы слишком приторным и банальным и, наоборот, как бы барбизонские пейзажи не сообщили бы этой комнате нудное однообразие. Пожалуй, лучше все же не слишком строго придерживаться системы.
Долли не явилась, но прислала письмо, подписавшись без всякого на то основания «Долли Лейхтенбергская».
Выходя из Эрмитажа, встретил Атю с Татаном. Я их хотел стащить к Добычиной, но Татан потребовал, чтоб его свели к тете Махе. Позже Атя с ужасом рассказала, как тетя Маха продолжала свои конфидонсы с молодым человеком — «настоящим мужчиной», о том, что Сергей Николаевич ее не удовлетворяет, — все с визгом, с закатыванием и сверканьем глазок, щипками. Как был прав Аргутинский, когда он умолял Акицу не позволять Леле бывать в обществе этой украинской менады!
У Добычиной сидел часа два, но денег за акварели не видно. Вместо них все разговоры: то Кук их берет, то Кунины, то Шимоновы, да вот не знает, из какого расчета биржи платить мне… Тут же говорится, что она нарочно не слишком старается, так как еще момент не настал, а как настанет (я, напротив, утверждаю, что он не настанет. У меня в кассе всего 3500, а еще авось завтра из Союза драм, писателей получу 4000), она сразу эти деньги раздобудет. Рубен поступал в нештатные сотрудники к Нерадовскому и очень заинтересован. Весь вечер читал книгу француза Курье де Мере из Шавоньера — заметки простых очерков, дающие, однако, необычайно яркую картину Наполеоновской эпопеи. Вечер завершился подобием драмы: Акица со свойственной ей стремительностью несла по неосвещенному коридору в неосвещенную кухню еще не остывший завар (Мотя в это время ходила к сапожнику) и на пороге оступилась, чуть не упала и ошпарила себе правую руку. После этого четверть часа трагических стонов моления о помощи (Атя помазала йодом), а затем сейчас же реакция в веселую сторону: хохот до слез и т. д.
Жара, душно, все время собирается гроза. Но так она и не собралась. Все в поту. У нас в кухне настоящий журфикс, так как идет глажка, а к тому же принялись готовить… Акица спала хорошо, встала бодро, но потом весь день маялась и после обеда сразу слегла. Призванный доктор Шмидт думает, что обойдется, посоветовал прикладывать лед, но мороженщики прекратили его подавать. Придется довольствоваться свинцовыми примочками. Он считает, что есть повреждение хряща и надкостницы шестого ребра. Пузырь на ошпаренной руке он велел проколоть и это место смазывать. Вот и вышел из строя на время мой главный мотор. Но где же мне теперь набраться энергии, чтоб хлопотать об отъезде? Тройницкий тоже как-то размяк. Был сегодня в Акцентре, но не получил своих денег, забыл справиться и о моей командировке.
Утром почти закончил акварелировать «Бассейн Аполлона» (по моему хорошему масляному этюду, а зачем я столько этюдов за эти годы распродал).
В 12 часов ко мне зашел швед Олаф Оттон Джонсон — круглолицый, безбородый, рыжий детина, который у меня был еще на Адмиралтейском канале. Он интересуется живописью, сам рисует и даже преподает в школах, немного коллекционирует. Привела его третьего дня тревога из-за найденных им в бывшем дворце Павла Александровича (а до этого бар. Штиглица, а после него еще в 1915 г. — завода Паарвиалайнен) картин Макерта. Так как я знал, что в этом дворце имеется и пленэр Ф.Морэса, то выразил готовность туда за ним последовать. И мы сговорились на сегодня. Но не так-то легко это далось. Бывшая учительница помещенной ныне во дворце современной школы не явилась в ожидаемый срок, и мы вдвоем слонялись по пустым коридорам, полуразрушенным кухням, лестницам и комнатам, превращенным в классы, в поисках той двери, через которую можно было бы проникнуть в замкнутые фасадные парадные залы. «Найти бы только дверную ручку, тогда бы я открыл», — приговаривал мой компаньон, но все ручки оказались вывинченными и исчезнувшими. Наконец, оставив меня одного в одном из чудовищно грязных с «эротическими» надписями на стенах классов, Джонсон отправился на поиски «человека с ключами» и через полтора часа нашел целых двух: одного славного мужчину, служившего дворником еще при Николае, и одного матроса с «клошами» — вероятно, комиссара заведения. С ужасным усилием и после всяких еще переходов они проникли на парадную лестницу с мраморными инкрустированными перилами, а оттуда в приемную с двумя огромными пейзажами — «Моренная долина» и «Буря в горах» в духе нашего Мещерского, и через комнату с эстрадой в столовую (без всякой мебели), где и оказался с одной стороны Макерт, подлинный, огромный и довольно еще приемлемая (какой-то венецианский концерт XVI в. с лестницей, спускающейся к воде, дивная роскошь в понимании 1870-х годов), а насупротив его — несравненно менее приемлемая, но столь же огромная картина — произведение-сотрудничество Лиция-Мейера и А.Вагнера, изображающая «дары охоты» сеньора в костюме времен Карла I (тоже из местных), принимающего приношения своих вассалов, состоящие из оленя и всякой дичи.
Но еще гораздо хуже оказался Морес (позже Нотгафт мне пояснил, что эта картина была лишь начата мастером, а кончена чуть ли не тем же Лицием-Мейером) «Прием Эрота и Психеи в сонм богов» — и по композиции очень банальна, жалкая академическая вещь, под которой я не был бы удивлен найти подпись В.П.Верещагина! Да и по краскам совершенно ничтожна: белесоватые с неуместной, негармонизированной, местами пестрой. На Мореса вообще абсолютно не похоже. Несколько приятнее другая его же картина в читальне (без книг) школы, изображающая Persensbrunen в мюнхенской резиденции. Приятно передана бронза самой статуи, но все остальное в характере робких, трафаретного стиля театральных декораций того же времени. Ее «придется» взять в Эрмитаж, прочее же оставить на местах, но под надзором музейного отдела или фонда. Парадные апартаменты сохранились лучше интимных комнат, и даже сохранился голубой штоф в угловом раззолоченном зале. Дворник Иван Иванович рассказал нам, что в начале революции сюда (по вселении в 1918 г. правления Паарвиалайнен) был переведен Александровский институт Смольного, и под руководством очень дельного директора это многолюдное учреждение устроилось здесь очень хорошо («даже топили Амосовские печи!»), но затем во время переворота директор был в чем-то обвинен, арестован, институт разбежался, здесь засело матросье и другие воинские части, и вот тогда все было опустошено, раскрадено, разломано…
В Эрмитаже остался доволен начавшейся развеской. Эффектно выглядят Деларош и «Березина» Хесса, которую я хочу хоть бы временно в угоду ее огромным достоинством выделить из (разоренной нами) «Военной галереи» и включить в картинную галерею. Позавтракал у Тройницкого. Марочка tres emoustiller. Директор только и бредит об эрмитажном лаун-теннисе, отрытом вчера во дворе Юсуповского дома. Особенно отличились Суслов и Тепленко (сестра В.В.Мухина — наша делопроизводительша). В саду Зимнего дворца снова встретил Татана с маменькой. Дома спал мертвым сном и читал. К обеду Нотгафт и сама напросившаяся Тася (мы и не собирались приглашать, чтобы избежать обвинения, что мы их «сводили»), Ф.Ф. принес оттиски всех моих «Петергофов». Кое-что очень неплохо, эффектный формат. Сейчас он сам горячо раскаивается в том, что поскаредничал на Версаль. К чаю Стип, Альберт с внуком; Стип и «директор» снова с лаун-тенниса и в поисках жены, которая так и не явилась. Было как-то неуютно. Может быть, из-за жары, но особенно из-за отсутствия слегшей в постель Акицы.
Курьезный фельетон Сафарова в «Правде» о каких-то ультралевых комсомольцах, ополчившихся против всей старой науки и беззаветно верящих в какого-то Енчмена.
Грозовое настроение. Среди дня — дождь. Душно. Акица почти весь день в постели, и благодаря этому ей гораздо лучше. Зачитывается Тэном. У меня все сильнее болит бок.
Скоропостижно скончался в Одессе, куда он поехал отдохнуть, М.С.Циммерман. Мина, говорят, в большом горе. Марочка уверяет, что хиромант, живущий нашем доме (с ним Кока познакомился на «рождении» у Руфа — это совсем приличный пожилой господин, эстет, хорошо знает про мою деятельность, тон чуть размягченный, «аристократический»), предсказал ему, что он умрет вдали от своих.
Слава богу — весь день никто у меня не был, и я мог спокойно заниматься. Я уже раскрасил пять оттисков «Петергофа», массу прочел, прокорректировал два акта «Копилки» (может, сделать перевод заново, да и соблазнительно получить тантьемы!). Словом, отдохнул, ибо действительно для меня отдых — работа и устаю я только от бессмысленной суеты. К чаю В.В.Мухин, прослышавший, что мы уезжаем за границу и принесший «на дорогу» фунт конфет, и Сережа Зарудный. До полночи беседовали на разные темы. Мухин рассказывал про старую кредитную канцелярию и про намечаемый ею вариант, в котором он и служит, про валюту. Всего 174 лимона за доллар, когда бы им следовало стоить на уровне нашего золотого рубля, по курсу реальному, черному, как будто он и не котируется, почему и как биржи искусственно вздымают бумажный червонец, удобный для внутренних сделок, для расплаты с учреждениями и т. д., тогда как он никак не котируется за границей, и, разумеется, его золотое обеспечение блеф, почему и в какой степени банковые учреждения занимают старые спецы, каким образом поддерживают разорившую их советскую власть и т. д.
Сережа рассказал о подоплеке помилования Тихона, в котором он видит следствие каких-то мировых интриг и сделок (я не согласен, я думаю, что «уступка Керзону» была сделана только потому, что и «нашим» это было выгодно — в целях дальнейшего растления церкви), о церкви вообще и т. д. Мухин рассказывал о целом ряде новых сект и секточек — со «старцами» во главе. Одна из таких сект на Николаевской имеет огромную популярность.
Солнечная, с восточным ветром и пылью погода. Раскрашиваю отпечатки. Решительно предпочитаю чисто тоновую (а не цветовую) раскраску. Утром неожиданно является князь Николай Голицын (архивист) с сыном Кириллом. Я его не видел с самого 1917 года и считал погибшим, но, оказывается, он, просидев полтора года в тюрьмах и оторванный от своего дома, ныне устроился на Северной (Мурманской) железной дороге заведующим шпалами, ремонтом и т. д. Такой же глубоко печальный, но очень корректный и до странности моложавый господин (всего на два года моложе меня). Пришли они спросить моего совета, кому и за что бы им продать тканый (русской шпалеры, совершенно изумителен по тонкости нитки и по подбору красок) «Портрет Екатерины II» Рокотова, доставшийся им от родителей. Жена князя живет у Свербеевой-сестры. Ничего толком (кроме восторгов) я им по нынешним временам сказать не мог. До войны такая вещь явилась бы лакомым куском для всех коллекционеров и за нее с легкостью можно было бы получить 8—10 тысяч рублей. Сейчас же «неловко» спросить и одной четверти, то есть 2000 руб., ибо это 1000 долларов, или 174 миллиарда, — сумма, о которой никто даже не думает. Князь собирается все ликвидировать и хочет за границу. Вот бы и взять с собой, но, разумеется, ему такую вещь не дадут вывезти. Он собирался ее нести в Русский музей, но я вовремя его остановил от столь рокового шага.
Как раз теперь на прошлой неделе разыгралась такая история. Какие-то предки принесли портрет дамы Рокотова (по слову Степана, той же семьи), очень неизвестный, очень сомнительный, который фигурировал несколько месяцев у Лиды Козаковой и продавался за гроши. Сычев, занявшийся за последнее время историей русской живописи в XVIII веке и уже будто написавший книгу, которая должна опрокинуть «всю систему Бенуа», пришел от вещи в восторг и обратился к Ятманову с ходатайством ее купить. Но в ответ последовал приказ: картину задержать как нерегистрированный шедевр, а предков угрожает привлечь к суду. При этом и у меня, и у Тройницкого уверенность, что в этом повороте дела — не без личного участия Сычева. Ведь это вообще отличительная черта русских музейщиков — собирательская жадность, доводящая и до поступков весьма противных, естественно, кроме признанных советским правом.
К часу иду в Союз драм, писателей — получить задержавшиеся таланы. Мне воздают ровным счетом 4000 руб., но за что, не сообщают (в телефон Бентовин мне сказал, что это за «Мещанина»), расписываюсь я глухо: в счет гонорара. Ох, какие в этой лавочке препотешные дела делаются…
Сегодня же убеждаюсь, что тот хамовитый господин, которого я принимал за Бентовина — г-н Пальмский. Бентовин же любезный, сухонький старичок с усиками, несомненно, еврейского происхождения. Пальмский не без таланта и на сей раз рассказал курьезный случай с цензурой в ГПУ. На днях прибегает к нему музыкальный издатель Давингер в ужасе от того, что его посетил какой-то опер и констатировал: напечатанное в романсе из оперетты «Жаворонок поет» (текст Пальмского) слово «Бог» — с большой буквы, и рядом слова «ангел мой» в обращении, кажется, отца к дочери (или любовник к возлюбленной), пригрозил тем, что издание будет конфисковано, а сам Давингер притянут к ответу. Пальмский посмеялся над ним и уверил его, что это какой-нибудь шантаж конкурирующей с Давингером фирмы. Однако через несколько дней сам Пальмский был вызван в ГПУ (в качестве свидетеля), и там оказались созваны всевозможные люди — представители от учреждений цензуры и т. п. — все по тому же делу, о Боге и ангеле. Пальмский пытался устыдить следователя, что до известной степени ему удалось, но вслед за тем снова в Союз писателей явился молодой человек в кожаной куртке.
Пальмский и выпроводил его, укоряя за то, что найденная рукопись романса писана по старой орфографии, тот снова грозил конфискацией, и разговор перешел, наконец, на общие политические, довольно-таки скользкие темы, причем прославлялся чистый вкус пролетариата, противопоставлялся испорченному буржуазному и т. д. Какие дивные темы для сатирической поэмы, для новых «Ревизоров» и т. д. Но, увы, настанет ли тот миг общего просветления, когда эти случаи, возможно, будут оценены по достоинству и найдется ли аудитория, которая посмеялась бы от чистого сердца и с настоящим сознанием над собственной (прежней или хотя бы изжитой) глупостью?
В Эрмитаже Совет. Два года мы терзали Голованя тем, чтобы предоставил под центральную библиотеку бывшую фарфоровую галерею («кабинет» Петра), а теперь, когда наступил момент ему возражать, мы вовремя сообразили (не без моих интриг), что слишком неосторожно предоставить такое чудесное, чисто экспозиционное помещение под книги. Предлагаем Голованю вместо этого бывшую квартиру Д.И.Толстого. Ходили скопом и осмотрели, и заодно посетили бывшие царские конюшни — ныне пустые, отсыревшие, но все еще очень внушительные, особенно благодаря своим гранитным дорическим колоннам, к сожалению (вероятно, при Штакеншнейдере), получившие с двух сторон по вспомогательному столбу, которые поддерживают добавочные арки, поддерживающие лоджии под открытым садиком. В еще более сыром состоянии соседний, очень аппетитный «теплый» манеж. Как изуродован фасад Зимнего дворца — пристройкой несуразного Кваренгиевского «Георгиева зала».
В Эрмитаж явился архитектор Аплакшин (лет шесть-семь не видел). Он служит по железнодорожной части, но читает и лекции в какой-то студии сценических искусств, ютящейся в доме М.Кшесинской. Требует, чтобы я ее возглавил. Я всячески отказывался, он с наглой, обезоруживающей обожанием настойчивостью продолжал требовать. Так и расстались на том вопросе, что я ему назвал в качестве желательных преподавателей Н.Радлова и СА.Евсеева и обещал впредь давать те или иные советы. В этом он увидел столь желанное ему «благословление». Ну да скоро поминай как звали!
Заевшись у Тройницкого холодного киселя из вишен, пошел со Степаном в Общество поощрения художеств специально, чтобы еще раз посмотреть папочкин альбом (оказывается, что он был поднесен доктору, лечившему отца в Тревести в 1841 году, Морицу Богдановичу Розенбергу, который вместе с папочкой и Халоши, поигрывающему им на гармошке, изображен на титуле готовящим для больного ванную. Ох, ведь все это подробно рассказывалось, но ценнейшее не записывалось, и нынче были эти сведения забыты!), и так в него влюбился, что несмотря на Добычинское молчание и вояжное обирательство, решил его за 1500 рублей купить!!! Завтра пойду и куплю, но тайком от Акицы, дабы ее не деморализовать таким безумием!
Жара, душно. Утром Крамаренко с большой картиной, выдававшейся владельцем за Буше — голая лежащая женщина (нимфа) с розовой лессировкой. У Сережи будто я подтвердил это авторство. С ним вместе явился и жуткий брат совладельца, черный, иссохший, истинно еврейского вида господин (фамилию не знаю), очевидно, не решившийся предоставить драгоценность в полное распоряжение. Однако в лучшем случае это Пьер, да и это слишком плохо нарисовано. Крамаренко на сей раз подарил мне каталог распродажи Пальева (1914 г.), экземпляр которого мне в свое время уже был прислан Фр. Милнером. К 12,5 часу в Акцентр, по уговору вчера со Скородумовой, специально, чтобы узнать у нее все шаги, кои следует предпринять для получения разрешений вывезти за границу собственные работы. Миловидная Ольга Николаевна в очень легоньком, коленном платье любезно мне все рассказывает и призывает на помощь заведующего этим делом остроносого, бритого М.М.Милашевского (первого мужа Ирины)… Присутствует особая экспертная комиссия под председательством Школьника и с участием представителя таможни. Я уже устал от одной перспективы.
Забегаю в Наркоминдел (подымаюсь в первый раз после пяти лет их лишения), в Азовский банк, дабы повидаться по просьбе Воейкова[27] с пресловутым тов. Вайнштейном об эквиваленте за «Поцелуй украдкой», там нахожу Тройницкого, С.Ф.Платонова и хозяина кабинета тов. X. — молодого, стройного, черного еврея с сумрачным, не глупым лицом. Напротив, сам Вайнштейн «керзонский», не внушает никакого к себе доверия. Это седовласый, курчавый, бритый, длинноносый, подслеповатый, бестолково торопливый еврей — типа фармацевта. Поляк? Продолжает настаивать на двух юсуповских Фраго. «Меч» решительно отказывается (я подошел к самому концу беседы, к уже решенному вопросу), и настаивал на своем списке. Сейчас же беседа на этом и кончилась.
В Эрмитаже — по разборке картин XIX века по комнатам. Ой, трудно! Ой, невыгодно…
В 4 часа студия «Карета св. даров». Все, кроме Ратнера, безнадежны… Спешно отбираю свои этюды для вывоза за границу (завтра понесу в Акцентр). Набирается больше восьмидесяти штук. Надо писать список. К обеду Каза Роза. Сплошная скачущая бульварная болтовня. И вдруг телефон от Добычиной. Она-де продала мои акварели Куку и пришлет деньги в Эрмитаж, что сегодня открытие выставки античных камей. Я, несмотря на безумную усталость, лечу туда. Но никакой Добычной! Так и не явилась. Это меня доконало. Придется спешно продать фунты и рублей 20 золотых.
Жарко, хорошо. Письмо от Е.П.Аллегри. Мечтает увидеть своего Орестика. Последний был на днях у Коки, а я-то считал, что он уехал недели две назад. Все такой же потешный и милый. Страшно, видимо, горд своим положением отца. Почему он так затерян? Однако сейчас уже все с его отъездом улажено, и они только требуют несколько дней, чтобы выехать. По каким-то намекам я понял, что ему в последнее время очень плохо приходится.
Но почему же он не обращался к нам? Ведь его недоразумение с Кокой, в котором, главным образом, виноват нелепый и злой Киря Кустодиев, их стравивший, давно уладилось! Мне хотелось бы обласкать Орестика и тем хоть как-то выразить папе признательность за всю доброту, оказанную четой Аллегри нашей Леле. Кстати, последний год по тому же смыслу увлечена своим романом. Оттого и не пишет. Расстались мы с Орестиком на том, что он у нас перед отъездом на будущей неделе обедает с женой. У меня очень расходились нервы, отчасти из-за жены, отчасти из-за боли в боку. Посылаю Юрия со списками своих вещей в Эрмитаж на изготовление еще нескольких экземпляров (надо отдать в Акцентр четыре). Сам захожу туда к 12 ч. и вынужден еще диктовать эти списки, так как Суслов (ох, отчаянно одержимый властностью чиновник!) не позволил это сделать Юрию, с которым он даже не поздоровался.
Выходя из дверей, встретил поднимающихся по лестнице к Руфу двух попов. Тем не менее, еще (пока?) в Акцент-ре сошло благополучно. Узкоплечий, больной, поминутно хватающийся за подложечку Школьник старался быть любезным экспертом: оказался «без лести мне предан» Циммерман, и процедура оценки прошла быстро, причем оба старались оценить как можно дешевле, хотя все равно и по самой дешевой оценке мне было бы не по карману 33 % пошлины, и вся надежда на освобождение от нее, для чего Кристи и повезет их в Москву, и мои списки, и мое ходатайство, обнадеживая со слов О.Н.Скородумовой, что это ему удастся устроить с достаточной быстротой. Большие акварели (стоившие в дореволюционное время по 1000 руб.) оценены в довоенных ценах по 30 руб., другие — по 20, небольшие — по 15 и 10 руб. Рисунки костюмов к «Петрушке» — по 5 руб. Сумма не подсчитана. Это единственный раз в жизни, что я был озабочен тем, чтобы мои вещи сколько возможно подешевели… «Заявление» Кристи я подам завтра.
Захожу к Лидии Карловне и покупаю за 1500 руб. альбом Розенберга. Ох, как соблазнительна еще чудесная книга с раскрашенными гравюрами (предложенная за 650) и «Лев» Бари, оцененный в 850 руб. Но у меня нет денег!
Домой является г-н Биляев — представитель образовавшегося в институте кинематографии «Единого коллектива работников кино» с приглашением принять участие в их постановочных работах и в их журнале. После часовой беседы выношу впечатление, что он хороший малый, и даю разрешение напечатать свою фамилию в списке сотрудников.
Татан восхитителен в полуголом купальном костюмчике. Требует, чтоб его пускали ходить босиком.
Вечером Лаврентьев и Марианна, которая за это время еще похудела. Он все время на нее цыкает и обрывает ее. Видимо, больше затем, чтобы у нее «выбить детские фитюльки» и дилетантизм. Была окончательно покорена. Рассказывал про дурацкий диспут в Думе на тему «Гадибук и Турандот». Она относится довольно холодно к спектаклю Гадибука, он, напротив, очень захвачен его проникновенностью. Но оба признают, что становится невыносимым это превозношение над всем еврейского искусства, разбухшая иудейская гордыня. Были они и на вечере нового артистического клуба «Вольных каменщиков» (куда и я включен, но куда я не пошел). Там Евтихий Карпов публично спорил с кем-то, полукомиссарского типа господином, расшаркиваясь перед Марксом, твердил о своем превосходном и давнем знакомстве с его доктриной и т. д. Ох, лакеи! Вообще же мы провели с Лаврушей вечер довольно уютно, попивая пиво (подошедший Стип так опился им, что уже отказывался), вспоминали о милейшем Альберте Георгиевиче, о «нашем» бегстве в 1921 году и т. д.
Кока сделал новые эскизы к «Богатырям». Хороша и финальная декорация.
День нашей свадьбы. За завтраком рассказывал (в который раз) во всех подробностях об этом высокоторжественном дне, как мы с Женей Лансере, облачившись во фраки и сидя в карете, с огромным букетом, купленным у садоводов, обитавших у «Грота» Юсуповых, выходящем на Офицерскую, дохохотались до слез, как Акица явилась пунцовая и дрожащая в лихорадке (ее экстренно вылечил от ангины доктор Цабель), какие каракули она вывела вместо подписи, как я, голодный, на тощий с утра желудок, набросился дома на конфеты и как потом мне было не по себе, как затем оба мы хворали, как Акица была при смерти, как ее лечил рекомендованный Бакстом доктор Клячко, как непредвиденно, наперекор всем мелочным трусливым экономным собраниям родных устроилось наше… перешедшее затем в формальную и восхитительную…
Сегодня духота, жара почти уже тягостная.
На пути в Акцентр заложу в Губфинотдел, то есть в Госбанк (сильно оживший в сравнении с тем, каким его видел два года назад) купить на 60 руб. гербовых марок.
В Акцентре подаю в руки Скородумовой свое заявление. До Кристи она меня не допускает, я, впрочем, и не порываюсь. По выходе встретил болвана Удаленкова и С.Н.Жарновского. Ругаю первого за «сдачу» Академии. Снова уверяет, что это еще поправимо, что он-де под архитектурный музей уже отвоевал и два больших зала, где будут стоять модели. Вообще же музей русской архитектуры останется на втором этаже. Ну и черт с ними. Надоели! Он клянется, что не за пресловутый западный, он был целиком за наш проект, а провалил его Ерыкалов. Тройницкий первый «ухаживает за футуристами».
Тем более что у меня очень сильно разболелось место моего ушиба о железный занавес. Уж и спросить, не серьезно ли это что-то? Совсем раскисаю в Эрмитаже, когда явился без закуски в расчете на угощение у роженицы Марочки, но тщетно жду этого угощения до 5 часов (беседуя с Зиной, потом рисовал пастелью в верхнем садике и наблюдал за стрельбой из музейных луков, причем один был сломан четой Тройницкий — Автономов и его помощником) и, наконец, ухожу окончательно раскисший домой.
Марк Философов более подробно рассказывает мне то, о чем уже передавал вчера Платер, которого пригласили какие-то податные чиновники оценить скрипку и прочие художественные сокровища Дервизов. Платер отклонил от себя эту неприятность, и тогда они обратились к какому-то бывшему булочнику, что-то и когда-то коллекционировавшему. Все сошло благополучно. Чудесные лабрадорские вазы были объявлены булонскими «трактирными», а прельстился он лишь картиной Серова и ее рамой (остатки барбизонцев уже давно убрали куда-то в другое место). Из этого случая Марк вынес определенное впечатление, что в этих операциях царит одна случайность, движимая доносами, что никакого аппарата у них нет и что, следовательно, все здесь основано на дрянненьком мелочном расчете что-нибудь урвать.
Домой пришел полумертвый и только что заснул, как был разбужен Кокой, приведшим своего знакомого финансиста Пашковского, устроившего нам продажу нашего золота наивыгоднейшим образом. Я к нему не вышел из-за своего состояния, но Акица нашла, что он очень мил и внушает полное доверие (кажется, бывший морской офицер?). Получили мы за 20 золотых и 5 фунтов золотом 7 червонцев и, кажется, около 250 миллионов. Червонцы стоят 850 лимонов. Из этой суммы 4 миллиарда уйдет на паспорта. На остальное авось мы доживем до момента получения денег от Госиздата или Добычиной, которая «гоняется» за Куком, что, разумеется, не вдохновляет.
К обеду жареная лососина (25 руб. фунт, что при прочих ценах и скачках с сахаром с 35 руб. в три дня на 65 руб. — прямо даром).