Курьезную историю рассказал Тройницкий и об античном отделении. Все тот же Ятманов обратил на открытии отделения камей свое внимание на чашу с рельефным изображением коитуса — превосходную вещь, но действительно слишком уж откровенно. Вальдгауэр сообщил, что эта вещь выставлена по настоянию Е.В.Ернштедт, у которой вообще замечается эротические уклонения. Так она очень серьезно занялась имеющейся в Эрмитаже значительной коллекцией терракотовых фаллосов и требовала их выставить, причем они у нее были расположены в постепенности их эрекции. Настоящей менадой в курьезном этом мирке является г-жа Бич, пишущая ультраэротические стихи. Двух других сотрудниц как-то раз во время дежурства застали в лесбиянских объятиях!..
В «Красной газете» и в «Правде» по фельетону Троцкого о значении церковной обрядности, о театральности церкви. Все хлестко и необычайно плоско. Нет, он не Бонапарт, и не только потому, что он жид («корсиканец» был немного лучше в смысле национального, общественного признания), и не потому, что его погнали от Варшавы, а потому, что это талантливо: но мелко, легковесно.
Неужели удорожание сахара (как следствие вывоза за границу) и бегство меценатов означает то, что надо переходить снова на режим 1919 года?
Какой кошмар! Какой кошмар! Утонул Орестик Аллегри. Утонул третьего дня, как раз в день, когда мы получили письмо от Екатерины Павловны. А я еще на днях имел глупость и необдуманность написать, что он уже на пути к ним. Узнали мы это ужасное известие от его пришедшей среди дня жены, от его вдовы, той не слишком серьезной но, может быть, милой барышни, на которой он женился год назад и которая на Пасху его одарила сыном, названным им Бенедетто.
С женой и этим Бенедетто на руках, пешком (ибо у них не было денег на трамвай) в страшную жару, но веселый… он отправился в среду навестить сестру Ольгу, бывшую чем-то вроде сиделки в сумасшедшем доме на Петергофской дороге, чтобы ее лечить от безумия. Там они плотно пообедали и сейчас же отправились купаться в канале, ведущем к морю. Параскеву Авдеевну с ребенком оставили на берегу, а Орестик и Олеся разделись и среди копошившихся в воде детворы бросились в воду. Орестик плавал очень ловко и несколько раз нырял, но вдруг (каких-то не более трех-четырех сажен ширина) замахал руками и стал биться. Сидевший неподалеку рыболов, которому стоило войти в воду, чтобы протянуть ему руку, сунул ему только свою удочку, за которую он слабо ухватился и которая ушла в сторону. Тут рыболов стал расшнуровывать сапоги, но Орестик, взмахнувший еще раз, погрузился на дно. Олеся в это время подплыла к этому месту, но, не умея нырять, не могла спасти брата, тем более что пришлось бы маневрировать между обломками затонувшей баржи. И вот был мир, радостный, веселый — и вдруг ничего! Бедняжка убита горем и не знает, что предпринять.
И как раз вчера, на следующий день после катастрофы, приходит из Парижа извещение о посылке им 1000 фр. Теперь она в колебании: ехать ли ей или нет (ее что-то в Смольном не признавали за итальянскую подданную по мужу, но потом признали). Но, кажется, она склоняется к отъезду, так как ей слишком здесь тяжело. У ее отца — игрового человека — очень негативное отношение к их браку. А жили они с Орестиком последнее время у него, распродав перед отъездом весь свой последний скарб. Каково-то ей было возвращаться в этот и без того опостылевший дом, из которого утром она вышла в радостный, свежий день на прогулку с молодым, веселым мужем и куда она вернулась одна, опустошенная горем, разбитая, одна навсегда. И с ужасом она думает о милом своем муже, оставшемся лежать там, на дне, в холодной воде, испытав предельный ужас и горе. Как раз в момент, когда не знаешь, что жизнь стала им улыбаться, все в этой короткой жизни Орестика фатально: отъезд этого единственного удачного члена семьи на войну, его искалечение (контузия, от которой он чуть покривел), его возвращение в Петербург, как раз через месяц после того, что его отец отбыл в Италию в расчете на то, чтобы там его встретить. Поистине такой ужас. Я слушал рассказ, глядел на тихо всхлипывающую вдову и не верил, что все это случилось. Убита, убита и за Орестика и за его отца. Параскева уже известила его письмом. Ужас! Мысль об этом меня преследует, и в том сцеплении ужасов, которые постигли семью Аллегри за последний год, — есть что-то жестоко-роковое и какой-то оттенок кары. Кому, за какие грехи, я не знаю, но отделаться от этого впечатления нельзя, и оно навевает особый мистический страх…
Параскева Авдеевна у нас обедала. Еще одна подробность рассказа: весь день Орестик был занят сколачиванием и раскрашиванием деревянного креста, который он собирался поставить на могиле матери вместо недавно украденного. Это крест был первый предмет, который жена увидела, вернувшись домой.
Вдруг явился Макс Дарский, однокашник Экскузовича, с просьбой прорепетировать небольшие пересказы балетов, составленные И.Н.Ивановым для Америки. Оказывается, нашелся предприниматель, вызвался везти. Для нас-де это при полном отсутствии субсидий — единственный выход, но разве это в связи с продолжающимся сокращением не означает полный крах и не означает ли это ликвидацию и музеев? Среди этих текстов оказалась и «Танцевальная симфония» Лопухова и его же «Жар-птица». Первую я не посоветовал везти, от редактирования второй решительно отказался, да и поняв, чем все это пахнет, и не желая прикрывать своим именем глупости, вытворяемые из «мировой сцены» Хлестаковым-Эскузовичем, и я стал вообще отказываться от всего поручения. Однако Д. пустил в ход всю свою нагло-мелкую групповщину, обещал провести отказ от Лопуховых балетов, и я-де надеюсь на то, что просмотренная мной отчасти программа, увы, будет начинаться с упоминания моей фамилии. На это уже пошел Глазунов, открывший оперные сценки составителем картин Стрельниковым. Будет это подаваться отдельными картинами с общим заглавием.
Вслед за ним — Аврамов с просьбой просмотреть французский перевод моей статьи об Анне Петровне и написать новый для затеянного им переиздания книжки Деньшина. Ох, загубят милую, скромную вещь, слишком ей обрадовались. Он не советует посылать пакет с рисунками Госиздату в Москву, так как там нет денег. И рисунки пропадут, и гонорар не получишь. С Женей Лансере уже выходит целая драма. Несколько месяцев как он подготовил для Госиздата на собственноручно изготовленном литографе иллюстрации к своему путешествию в Ангору, а теперь, оказывается, Госиздат не может осилить это издание, берет лишь большие листы, без текста! Безденежье и здесь у Ионова (который сам снова укатил куда-то, кажется, в Кисловодск).
К чаю Добычина, таскающая теперь всюду на буксире помощника нашего лорд-мэра (шутливая, ею выдуманная лесть, которой она потчует самого Иванова и ему в лицо), известного мне лишь по имени и отчеству Бориса Ефимовича. Ему надо было знать мое мнение, как выкрасить здание Публичной библиотеки. Я посоветовал держаться окраски Александринки. Хотя и будет пробел в ансамбле благодаря бетонно-каменной пристройке Китнера и трем частным домам в углу, но все же эффектнее, и грандиозное объединение получится. Особенно если и Аничков с его павильоном выкрасить так же… Я вообще был здесь против сада, но если уже делать таковой, то непременно плоской лужей на увлаженной почве, без тех четырех дубов, которых новейший проект городского садовника предвидел на местах четырех фонтанов.
Д. умоляет заступиться за старика Сухова благодаря его якшанью с компанией наших художественных хулиганов (Пунин и т. д.), он сделался жертвой чудовищного мошенничества, продав в 1919 году для их «производственного музея» всю свою коллекцию старины и так до сих пор ничего за нее не получив. Между тем старику есть нечего. Но что я могу здесь поделать? При случае поговорю с Кристи, с Ерыкаловым, но ведь это другое ведомство! Деньги за «Версаль» Добычина обещает завтра. Она словила какого-то инженера Теца (инженер-еврей оказался по кондитерской части, представитель макаронной фабрики Пепо-Ландрина и предприятий товарищества «Пекарь») и берет все.
Днем была у меня Студия. До того я был в Эрмитаже. Там эмоции из-за… Акицы. А Н.Макаров очень нехотя приложил руку к бумаге, составленной Тройницким в добавление к командировке из Акцентра. Эрмитаж-де не встречает препятствий к тому, чтобы секретарь заведующего Картинной галереей А.К.Бенуа отправилась за границу. Но Тройницкий смеется и укоряет, что такой текст ни к чему не обязывает. Акица тоже страшно смущена и предпочла бы отказаться от использования командировки. Но таковая подписка (без наших хлопот и по инициативе Кристи) сделана самим Покровским, так чего же беспокоиться!
Вечером наслаждался купаньем Татана! Он это теперь очень любит, кроме наводящего на него трепет последнего обливания. Ох, трудно будет (особенно Акице) расставаться с такой прелестью на три месяца!
Приходил еще вызванный для моего бока доктор Шмидт. Он думает, что эта боль невралгическая. Более серьезное внимание обратил на мою изжогу, пугая язвой в желудке и даже раком. Прописал целый питательный режим с кашей по утрам, но я ведь наперед знаю, что это я не сумею выдержать и изменить свои навыки…
По словам Добычиной, сахарный песок уже 100 лимонов фунт… Рафинад 120!
Жара, но барометр падает. К вечеру заволокло, но дождя не было.
Молодые перебираются сегодня на дачу в Саблино, она нанимает три комнаты у Марочкиных (Пашковская), пьют у нас чай. Больше всего озабочены своей собачонкой Карлушкой, совсем как мы в те же годы пеклись о Бойках, Муриках.
Захожу за Тройницким, и он безропотно исполняет обещание, идет со мной посредником в Смольный. Мои сомнения насчет Акицы — мандата из Эрмитажа — он высмеивает. Советская инспекция без всякого с нашей стороны содействия возвела ее в секретари при заведующем Картинной галереей. В приемной уже видим маленького, чистенького, бритого, полненького, розового, с плотно сжатыми красивыми губами, очень похожего на Купера и при желании на Наполеона, товарища Тейхштеля — главного распорядителя-инквизитора в Смольном. Тройницкий ему кланяется, но тот отвечает пренебрежительным кивком.
Перед входом в «палаццо» Смольного идут усиленные работы по сооружению решетки и ворот, статуя Карла Маркса заменена небольшим его выкрашенным в черный цвет бюстом. Самый Смольный более опрятен, нежели каким я его видел в 1917 году. В просторной комнате № 8, в нижнем этаже налево, за глухой перегородкой с отрытыми форточками восседает комиссия ликвидаторов и барышень. Перед форточкой — длинный хвост большей частью оптантов-чернорабочих, но тут же я встретил и Жесселя, отправляющего свою дочь на дачу в Финляндию, грузного г-на Джонсона, жену А.А. Богданова, еще кое-кого. Из окон комнат — вид на залитый солнцем сад, в котором гуляли институткой моя мамочка, Нурина Оля, Маша и Мила, многие другие родственницы, знакомые и просто прелестные создания. Сейчас он пустой и перерезан широкой, унылой, параллельной фасаду дорогой под самыми окнами.
Первое стояние (около часа) — для подачи товарищу Тейхштелю наших анкет. О ужас, его глаз остановился на незаполненной по рассеянности графе 5 Акицыных ответов. Почему? Чем занимается? Не служит? А почему командировку? Все же подписывает на предмет уплаты налога, но строго предписывает все заполнить. Решили с Тройницким написать так: живет на средства мужа (до 1917 года), помогает ему в работе. Длинное стояние в соседней комнате, где платят по 22 рубля золотом за паспорт, так как какое-то сомнение вызывают мои червонцы, можно ли их принимать? Пропадавший 1,5 часа начальник разъясняет бестолковым дурам, что можно. Здесь без перегородок, зато между пишущими бабами сплошной разговор, смех, флирт с заходящим сотоварищем. Выходит 4 червонца и 200 руб. Забавно, что посреди комнаты на столе показано, где какой тариф, выставляется последний курс.
Когда Тройницкий платил, то таковой менялся (повышен). После этого очередь для приобретения марок (уму не хватило взять в долг у Тройницкого). Снова очередь для окончательной подачи. Тройницкий, сначала забавлявшийся сообщениями всяких справок оптанта и проч. перипетий по персидским коврам, не выдерживает и бросает меня.
Позднее Тейхштель строго проглядывает анкеты, интересуется, чем заняты мои с Акицей родственники. Я не могу указать, чем заняты Миша, Володя. От конфузии называю художниками, и он, как будто удовлетворившись, отпускает меня с обещанием, что 20-го паспорта будут готовы. Тут же встретился и заходит за перегородку, как у себя дома, Макс Дарский. Мне бы пришлось прождать еще час (было уже 4), пока меня не вызвали для вручения квитанций, но Дарский проникает в святая святых и достает их для меня сразу, причем вызывается помочь и в том случае, если бы произошла задержка с паспортом. Он же на авто довозит меня в компании с молодым человеком, русским представителем американской компании, которая приглашает наш балет и оперу; меня он спешит успокоить: «Жар-птица» пойдет в фокинской редакции, и, вероятно, согласятся и на фокинскую редакцию для «Петрушки».
Дома радость — письмо от Мексина: деньги за «Черную курицу» высланы и можно их получить. Вот мы и обеспечены до отъезда, и не нужно больше затрачивать фунты. Зато удручает Юрий: ибо его многомесячный труд — иллюстрации к «Щелкунчику» — как будто остаются без применений (и едва ли он за них получит гонорар). Атины «Дивные радости» тоже неизвестно, когда увидят свет. Почти весь вечер сидел на Кокином балете. Были и Зина, Женя, Бушен, и запрошенная по телефону Добычина что-то путает, мол, покупатель был у нее, но она в это время принимала со двора дрова, и тоже обещает, что вопрос выяснится в понедельник.
В газете последний фельетон Троцкого. Все же не лишенный блеска, но очень пустой, болтовня. Вот этот будет помельче Бонапарта! Совершенно гениально интервью с Сокольниковым, в котором самым наглым образом говорится о стабилизации рубля и других небылицах. Падение курса приписывается ввозу иностранных продуктов, ныне обещает повышение благодаря усиленному вывозу (из-за которого сахар дошел до 100 лимонов, а прежние деньги до 1 рубля). На последней странице объявление, приглашающее нянек, бонн, кухарок и проч. публикации, причем уже не требуется санкция «Биржи труда». Это ли не победа жизни?
Прочел мемуары Боде о своей пятидесятилетней хранительской деятельности. Любопытны анекдоты о старике императоре Вильгельме (выставлен в симпатичном свете: скромность, вежливость, тонкое природное чувство), о супруге кронпринца (мелочное завистничество, сумасбродная, мятущаяся «империалка»), о нелепом директоре, графе Щедоне, «которого знавал и Липгардт». Поучительно, что ряд лучших своих приобретений Боде удалось сделать выгодно благодаря тому, что вещи считались поддельными или малодостоверными.
Жара, дождь, посвежело.
Утром заходил Беренштам. Рассказывал о чудесах, творящихся в Петергофе благодаря наплыву экскурсий, приезжающих с пароходами. На днях руководителям пришлось на купеческой лестнице вступить в рукопашный бой и энергично побить несколько «морд», чтобы осадить толпу в 1500 человек, требовавшую войти во дворец сразу. И мордобой только и спас, иначе все бы разнесли. В парках без сторожей идет сплошная ломка кустарников, скамеек и проч., влезают на фонтаны, на статуи. Иногда бывают одновременно тысяч пять-шесть, из коих, разумеется, самое минимальное количество чем-то интересуется, что-то изучает и чем-то наслаждается.
Сейчас Беренштам хлопочет, чтобы ему предоставили еще 500 туфлей, в которых посетители обязаны шлепать по залам. Много у него возни и с квартирами, жены Ерыкалова и Ятманова поссорились из-за кисейной комнаты, и та теперь пустует. Вообще-то поселилась на лето масса народу (характерно, что нам так и не предоставили, хотя знали, что я сейчас не прочь устроить там семью), одна супруга устроила даже в светском доме в Александрии лечебницу.
Пишу письма, исправляю перевод своей статьи, приходится его весь сделать заново. Весь день корректирую либретто балетов для Америки. Бесят выражения — Петроградский академический театр, когда речь идет о первых спектаклях, происходивших в Петербурге в Мариинском театре; «профессор консерватории» Глазунов и т. п. Вообще масса исправлений и вычеркиваний. Наибольший восторг от «Раймонды», от самого балета и даже претензия возвести эту ерунду в перл создания. Такое мнение, раскрывающее всю безнадежную провинциальность балетной среды, вообще царит в этом мире, и я должен такие вещи скреплять своей подписью! Уморился!
К обеду Александра Павловна Боткина, которую потом мы с Тасей встречали у остановки трамвая на Садовой. Она поправилась, но как-то засушилась. Поразила она нас (как и почти все москвичи, на которых гораздо тяжелее лежит гнет советского режима) своим дотошным знакомством со всевозможными современными нормами по части квартирных прав владения и т. п. Тон к Петербургу такой: вы здесь ничего не испытали, ничему не научились, живете, как буржуи, вернулись к своим преимуществам (последнее, вероятно, из-за Моти, которая уже не сидит с нами и с которой гости не считают нужным здороваться за руку). О посылках АРА говорит с умилением (а получила их всего две-три) и с завистью. Крен в Москве отправил посылки только Остроухову, патриарху, Васнецову и Кастальскому.
Любовь Павловна (Бакста жена) перенесла тяжелую (первую, сердечную) болезнь и горько жалуется на жизнь. Бакст колоссально зарабатывает, но едва ли от этого ей с Андреем будет легче, так как для этого он должен выписать из России еще четырех племянников. А ведь, вероятно, мечталось здесь, что будет кататься в собственном авто. Грусть за те несбывшиеся мечты, коими жил когда-то сам Бакст и женившийся когда-то на Любови более в расчете на то, что у них будут «собственные методы». Тягостное впечатление производят на всех непрерывные шпильки Александры Павловны по адресу Таси, ненависть к которой она не скрывает. Приходится изумляться долготерпенью этой жертвы материнской психопатии. При проводах, из-за Акицы, вздумавшей похвалить при матери Тасю, она доходит прямо до жестокого издевательства над ней, над ее наружностью, над ее элегантностью. Разговаривал с Александрой Павловной про два ужасных ливня в Москве. Даже две бабы с детьми погибли где-то на Неглинной.
К чаю Стип и Тройницкий. С.Н., со слов Нерадовского, возвратившегося из Москвы, рассказывал, что Ленин впал в религиозное помешательство, требует священника, обрядов, молится часами. Вспоминал, что подобное случилось и с палачом Азефом, которого преследовали его бесчисленные жертвы. Он, кажется, даже кончил самоубийством. Интересно было бы знать, что во всем этом не привирание кумушек.
Татан горд, что безропотно принял касторку. Меня мучает изжога.
Чуть прохладно. Наклонность к пасмурности.
С Юрием в Госиздат. В трамваях газетчики выкликают о пятилетии со дня убийства Николая Романова. Никто не покупает.
В Госиздате более часу ждем Прессмана. Наконец, является жидок в белой блузе и напротив садится: касса пуста, а из письма Мексина я рассчитывал получить свой гонорар тотчас же, но обещают к четвергу. Я все же передал ему свои рисунки.
В эрмитажном Совете Тройницкий докладывал о новых поступлениях. Из Акцентра получены две николаевские тарелки с фирмой по Висковатому. Это дань одного польского оптанта, которому их не дозволили вывезти под предлогом их музейной ценности. Позднее узнал, что это Смокальский — представитель и владелец фирмы «Обюссон» — вывез колоссальное количество и керамики, и мебели, и бронзы, и фарфора. Дань, вероятно, была подсказана хитрым Моласом только для декорации. Сам Эрмитаж купил у Тюляхтина отличные натюрморты, один из них с рыбами
А. ван Бейерена за 8 лимонов — часть денег оказалась в кассе от входной платы, другую добавили Кристи и Ятманов. Эта «музейная» картина не была зарегистрирована.
И опять сам Эрмитаж купил отличные восточные вещи от своего прежнего поставщика — абхазца или армянина, вдруг недавно здесь привалившегося на извозчике с примитивными корзинами, в которых все это было, как мелочь-пель-мель, сложено, но ничего не побилось. Куплено за 30 миллиардов (и 25, потребовавшихся на эту покупку, дал Эрмитажу тот же Акцентр из суммы, вырученной от продажи каких-то новых церковных риз).
Петрову я уступил свои сокровища, приобщив за одну десятую прежней цены, ибо нет больше сбыта. Человек этот бывал даже и в Париже. Все это мы приветствуем как прецедент, быть может, открывающий новую эру (но, вероятно, Ятманова все же корчит) в нашей деятельности.
Курьез еще: получены от Рахлина известия, что какой-то благодетель ассигновал несколько десятков долларов (или фунтов, сейчас не вспомню) на содержание ученых в его поместье Новгородской губернии, где его «храм-музей». Ятманов неверно прочел имя дарителя и был очень польщен, что лорд Филлер пожелал открыть благодеяния. Однако на самом деле надо читать «Лой Филлер».
На первой запасной половине бьюсь с первым залом французской выставки, где эпигоны-академисты и салонные элегантности.
Беднягу Липгардта постигло жестокое разочарование. Он считал, что заплатил 5 лимонов в Акцентр при подаче своего списка на беспошлинный провоз вещей. Он был уверен, что заплатил все, и радовался, а теперь оказывается, что ему нужно платить 14 миллиардов за вывоз своих картин и еще 4 миллиарда за свою рукопись эрмитажного каталога (именно цензуре за труд прочтения ее), а те 5 лимонов были лишь ценой гербовой марки. И вот старик уже отказывается ехать. Да и действительно, откуда ему наскрести такие суммы? Между тем он уже почти все свои вещи распродал и раздарил, ибо хотя он и говорил, что едет, выписанный сыном из Парижа, всего на несколько месяцев, однако очевидно, в душе он мало рассчитывал на это. Профитировали и мы с Кокой от этой раздачи его наследия: каждый из нас получил по два его этюда, а кроме того, и массу фото актрис 1870-х и 1880-х годов.
Пошел с Верейским, Эрнстом, Степаном осматривать отбор вновь поступивших в Эрмитаж рисунков, сложенных в одной из комнат Ламотова павильона, а нас там случайно заходившие в павильон рабочие заперли со стороны единственного выхода в галерею, где раньше висели виды Петербурга, а теперь висят гобелены де Труа. Первый момент был очень неприятный (хотя, разумеется, так или иначе криком из окна мы бы дали знать о своем заключении), но затем все это превратилось в комикоромантическую авантюру. Нашлась форточка в комнате (прелестной, но с протечками от крыши) в верхнем этаже, выходящем на крышу Романовой галереи, и Стип туда вылез, а за ним последовал и Верейский. Рабочие, чинящие крышу на здании главного Эрмитажа, криком указали им путь, как выбраться, и вот наши два героя отправились по доскам без перил, лежащих на гребне Аполлонова зала, по борту крыши Георгиевского зала (оказывается, они говорят: изумительный вид) до какого-то слухового окна, через него — на чердак, на какую-то внутреннюю лестницу в самый низ, где их никто не спросил, и таким образом через дворы Зимнего дворца они прошли на Миллионную и снова в Эрмитаж. Через полчаса мы трое были освобождены. Картина шагающего по крыше царских чертогов Стипа была необычайно живописная!
Дома Рубен с первой партией оплаты моих «Версалей», взятых новым меценатом инженером Гоцем. Он берет все двенадцать, но платит часть — немного меньше половины. В мое отсутствие приходил какой-то Гринберг, писавший мне на днях, что он намерен мне передать 1 фунт стерлингов от неизвестного из Берлина. Я ничего ему не ответил, а сегодня он завез этот фунт сам. Он не знает, кто этот благодетель, но я могу узнать, справившись в берлинском банке.
Вечером Леша Келлер — напомнить о нашем обещании быть у него завтра. Акица поражена его развязностью. Тело Ореста найдено. Оно всплыло во время того, как там купался какой-то матрос, вытащил его на берег. Похороны завтра, но неизвестно, в котором часу и где.
Бари «Лев со змеей» в Обществе поощрения пошел за 850 лимонов. Эх, имей я эти деньги тремя днями раньше, я бы его купил.
Ясно, прекрасно. Утром Беренштам. Тоже не знает, когда хоронят Орестика. От своего сына, побывавшего в Лигове, знает, что тело найдено в скорчившемся виде. Несомненно, его погубила судорога. Это тем более вероятно, что он вообще ею страдал всегда, опасная, особенно во время купания.
Утром Крамаренко принес мне в дар каталог и два рисунка Блумарта… Но как раз Стип мне жаловался на Крамаренко за то, что он ему не продал этих Блумартов, и посему я счел нужным отдать один (женский) Степану, которого я встретил в Русском музее, куда отправился в послеобеденное время на заседание (для того только, чтобы подвинуть дело с передачей нам Лихачевских примитивов и Горчаковский портрет Кабанеля). Пришел пораньше, но никого из хранителей не застал. Затем подошел Нерадовский и, наконец, к 3 часам сошлись и другие. Среди них и намеченный мной Костенко, который уже заигрывает с футуризмом. Заседание было, как всегда, необычайно нудным и тягучим, и я ушел в 4 часа, не дождавшись конца.