После обеда пришел Стип, имеющий какое-то дело с Акицей по поводу продажи некоторых листов из моего собрания (их я застал в самый разгар беседы у Ати в комнате). М.В.Бабенчиков, пристающий к Леле с тем, чтобы она прочла реферат о Гольдони… Была и супруга Петрова-Водкина. Он имел со мной длинную беседу по поводу моего и его избрания Союзом деятелей искусств. Не желая отставать от меня, а может, и опасаясь испортить свое отношение с Каревым, он как будто тоже собирается отказаться от этой чести. Я сам еще не отказался по той причине, что официально не осведомлен об избрании. Хотя в душе ему хотелось бы ужасно играть какую-то боевую роль в современной художественной междоусобице. Они тоже забрались в комнату к Ате, и два часа до нас долетали заунывные, похожие на гудение трамвая на повороте, или на фабричные, чудные ноты его «пения»…
Читаю все еще Вандаля для развлечения… Сегодня была статья Карташова о России, о фетишизме народа и проч. Очень глупая, но характерная статья — отличный материал для будущих полемик. (Ведь именно с этими элементами придется полемизировать, если мы, «они и мы», переживаем данное настороженное время!)
Первый истинно теплый и во всех отношениях прекрасный день. И в такие-то дни люди продолжают истязать друг друга, вместо того чтобы сговориться по вопросам, которые через 10–20 лет будут казаться изжитыми! Катастрофа все приближается, хотя дрова теперь стоят уже 120 р., хотя муки, крупы и etc. не достать и за большие деньги, хотя за фунт спекулятивного сахара готов платить и все 18 р., однако на этом дело не остановится, и что нас ожидает через несколько месяцев, трудно представить, не имея воображения. Остановлен подвоз продовольствия с юга, из Сибири, и ниоткуда не ожидается, через некоторое время ничего не достанешь. Правда, начались в Смольном мирные переговоры между украинской и советской властями.
Правда, Харьков — вероятно, Курск — уже взяты, и к Петербургу «элементы порядка» подойдут с севера. Ожидается высадка германцев где-то в 40 км от Петербурга, чуть ли не у Териоки. Но разве это может спасти положение, разве от этого хватка самопровозглашенного сегодняшнего социализма умерится и вся прочая чепуха явится умиротворяющим организмом, будет предлогом мира? Разве к тому моменту действительно люди на всем свете образумятся и пожелают заняться просто-напросто спасением реальной культуры, помимо фраз и гнуснейшего политического секвестра?! Разве теперь остановишь «друзей», спасающих нас с востока и с севера, разве успеешь здесь учредить правильный взгляд на естественного соседа, с которым судьба велит жить в дружбе, разве сам сосед, в случае удачи, вздумает найти настоящий тон с тем, кого он не так понял? Разумеется, это чисто «техническое» преувеличение, что он уже стал дурно обращаться с населением покоренных областей; совершенно легко, что он в Нарве приказал или переходить в свое подданство, или убираться вон, однако все же рука их будет тяжелой, а тяжелая рука, при известной нелепости, может вызвать в нашем насквозь болезненном организме опасные реакции, и не одну… Хуже всего то, что бойня на Западе снова затягивается, и там кошмар не разряжается ни в какую сторону! Затягивает и вся наша бурда внутренней политики, а в связи с этим как будто поднимают голову эсеры.
Утром я начал красками «Бассейн Аполлона» и, после того как у меня стихла боль в ухе, удачно закончил «Ворота у оранжереи». Днем был на заседании Верещагина комиссии. Поспешный В.А., совершенно растерянный и нераспорядительный (закис как-то и Путя), выработал теперь манеру ко мне обращаться как к верховному начальству. Так все заседание прошло в том, что он сам докладывал мне, заставляя членов мне докладывать о своих действиях, и относительно каждого вопроса он тут же испрашивал мою санкцию и совет. При моей склонности к кулисе (то есть быть вторым лицом, как и при Дягилеве) я бы предпочел меньшую ответственность, но, с другой стороны, бороться с этим нельзя, а фактически без моего руководства дело их продолжало бы хиреть, как оно хирело до сих пор. Теперь, по крайней мере, распотрошат институт о подданстве (Верещагин сам от этого в восторге), можно следить за дестабильностью каждого и видеть, как все сотрудники подтягиваются. Даже Козлянинова, саботировавшего последние дни (отчасти по глупости, а отчасти вследствие невыдачи жалования), наконец как будто удается заставить работать (я бы предпочел его просто отпустить — это дурак и нахал). Сейчас он занят описанием библиотеки Николая Михайловича и собирается этот вздорный труд продлить на годы. Новомихайловский дворец мы собираемся занять под Почтовый музей (для отвода глаз). Сам Николай Михайлович уже в Вологде и поселился у тамошнего антиквара. Пожалуй, в Вятку Половцов его убедил ехать, дабы тем самым показать свою «долгожданную волю». Тем самым косвенно обеспечить отцу возможность под предлогом болезни (он фатально болен) оставаться здесь королем эллинов.
Елизавете Маврикиевне повелено покинуть Мраморный дворец через несколько дней. Надо будет все наиболее ценное из всех художественных сокровищ взять на хранение в Эрмитаж. Вместе с Аргутоном и Агафоном Фаберже, с которым я только познакомился, пошли во дворец Сергея Александровича, где управляющий им Воинов просил приступить к описи и оценке вещей. От оценки как таковой я по обыкновению отказался, но все же обратил внимание на те вещи, которые заслуживают наибольшего внимания. Среди них — четыре Гюбера Робера, от которых мы видим только спину, две пасторали в приемной — подлинники Буше 1770 г., на самом деле превосходные, настоящего вкуса, летящий хорошенький воскресший Спаситель Прине, Котинова (скорее умбриец), посредственный натюрморт в духе Перуджино, красивый станковый раскрашенный барельеф Медичи, ряд гравюр, отличный рисунок Греза, курьезная копия Лиля с эрмитажного «Лиля» Поттера, композиция Стефано «Казаки», ряд Боголюбовых, хороший большой Премацци — в общем, типичный великолепный пель-мель, с количественным преобладанием просто хлама. Из двух барельефов, вделанных в стенки у дверей, — один с глухой подписью «Ораз Донателло Флорентиец» (кажется, так!), возможно, что подделка, другой — скорее, автопортрет, но является довольно грубой работой мастерской Пино. Жарновский, бывший у него вечером (с женой), считает его тоже за подделку.
Дивный вид из окон на Аничков мост. Фаберже — типичный швейцарец, хитренький, вежливый, с маленьким налетом нахальства, возможно, что порядочный. В общем, несомненно, коммерческий человек. Аргутинский почему-то от него в восторге. Акица отвергла выбранные мной книги, но мне предложили (и за деньги) две другие, что лежат на даче, сказали, что пришлют с дворником. Полоумные!
Я сговорился с Гершельманом А.А., что буду завтра в Экспедиции заготовления государственных бумаг, придется взять этот чуждый пост, так как денег ниоткуда не поступает, и вижу, как Акица начинает рассчитывать: теперь уже около 4 тысяч нужно в месяц!
Собирался лично объясниться с представителем Экспедиции, наполовину решив (из страха перед опустошающейся и не восполняющейся кассой) сдаться. Однако, несмотря на то, что мы не окончили как бы начавшую проглядывать со вторника беседу (Лемке идет на все мои пожелания и условия: и на то, чтобы я только был занят в году девять или даже восемь месяцев, и чтобы я только был пять раз в неделю, и то всего на три часа приезжал в Экспедицию), я все же ушел с твердым намерением не попадаться в этот капкан. Во-первых, у меня просто нет на то охоты, и что я, избалованный свободой человек, могу сделать без охоты? Затем они сказали, что мне сулят свободу, я все же чую под всеми этими раскрытыми дверями ловушку во сто крат более нудную, нежели та, какой для меня был Художественный театр. А затем и такая немаловажная подробность: обещанный к моим услугам автомобиль (извозчик слишком утомляет меня, чтобы добираться в такую даль) оказался ненадежным, ибо он «мог бы меня брать на возвратном пути»…
Горький — ненавистный мне тип русских самородков-«кулибиных», путаников, имеющих дурную славу в смысле деловой порядочности. Я его знаю с самых «Художественных сокровищ России», знаю его бестолковую пролетариатность, его способность втирать очки и его оригинально-плохую техническую выправку…
Несмотря на твердое намерение быть на заседании комиссии в Эрмитаже, я просто не в силах был пойти туда…
Невский поразителен, он весь сплошь заставлен лотками торгующих котлетами, конфетами и папиросами. Поражает все растущее количество «интеллигентных газетчиков»; новостью являются дамы, продающие сложенные в опрятные корзиночки лепешки из миндаля, шоколада, иные лакомства домашнего приготовления. Одна такая импровизированная продавщица разложила свой товар на салфетках, которые она расстелила на ступеньках крылечка. Новые газетчики (десятки малолеток) вперемежку с профессиональными, и от их гнусавого выкрикивания — «Кровавые события в Москве!» — как не купить разгром анархистов в Первопрестольной. Бедная Дурова — главное событие произошло в ее доме, в клубе на Малой Дмитровке!
Вечером я был с Верейским у Анны Александровны Бутковской — вдовы военного профессора, собиравшего гравюры, которые она теперь распродает. Милая, трогательная старушка. Увы, коллекция оказалась очень общипанной Кестлингом, который взял всего Калло, и Стефано делла Белла, и Рени. Я набрал все же на 94 рубля всякой мелочи, и среди них — тетради с «лубками моего детства».
Акица днем была у Добычиной. К сожалению, по душам не удалось поговорить, так как тут же все время сидел «котенок» — ее муж. Акице кажется, что она что-то финтит с моими рисунками; тон у Надежды Евсеевны совсем минорный. Она в ужасе от надвигающейся беды, будто бы в Литейном районе идет вселение в квартиры, и уверяет, что один ее знакомый видел в списках Василеостровского районного комиссариата нашу квартиру, значащуюся как имеющую две пустующие комнаты. Увы, снова невыносимый холод у нас в квартире. Я замерзаю во время утренней работы. Приходится брать дрова, хотя уверяют, что дворник немилосердно ворует их.
Гельсингфорс не отвечает по телефону, японцы стараются сделать вид, что высадка во Владивостоке «не имеет серьезного значения», анархисты в Москве устроили в «Вечернем часе» разговор о превращении Петербурга в вольный город (в связи с этим считается, что Совет коммун выезжает в Москву, а на их место — немцы). Провизии все меньше; бои с белогвардейцами, говорят, идут уже в Парголово; на улицах где-то ходили солдаты (вдобавок «старые» с черными знаменами), в трамваях и на мчащихся автомобилях — масса матросов с новоприбывших кораблей. Поживем — увидим.
Днем был на заседании в Эрмитаже. На сей раз учил уму-разуму Ятманова. Полуоправившийся от болезни и беспредельно почтенный, дельный, но робкий, чинопочитающий, живущий стародавней чиновничьей субординацией Ленц и хранитель античного отдела. Ятманов полон самых грандиозных проектов, которые у него возникают по мере того, что он знакомится с держателями «мусорного царистского» хозяйства. Но тут же он затрудняется найти грошовые средства для учреждения хотя бы элементарного канцелярского обслуживания нашей комиссии. Я, по крайней мере, наслаждался чудными антиками, которые все остались на местах, и кое-чем из того, что сохранилось в витринах, но в общем музей (мы только были внизу) в своем опустошении имеет прямо трагический вид.
Дивная картина крепости, тающей под сырыми, рыхлыми облаками, и отражающейся в гладкой, но стремительно бегущей воде наполовину вскрывшейся Невы. Чехонин, которого я встретил у стоянки трамвая, ехидно мне обещал показать дрянненькую стряпню (не «Фауст и город» ли?) Луначарского, для которого он рисовал обложку, и статью Штеренберга.
К обеду Костя и Стип. Первый хлопочет за своего Лукьянова, который денежно очень пострадал и собирается поправить свои дела посредством торговли художественными предметами. Пришлось обещать что-либо дать.
Забыл записать, что третьего дня утром вызвал к себе Сюзор, который тоже все собирается распродать, и просил расценить вещи. Я на это не мастер (всегда переоцениваю), но все же сделал то, что он просил. Тут же появился татарин, который, однако, ушел ни с чем.
К концу обеда явился В. Гиппиус за советом, кого ему пригласить в лекторы по искусству в новый Народный университет (пришлось рекомендовать все того же Курбатова — никого, кроме него, нет!) и как ему поставить дело художественного образования в Тенишевском училище. Тоже все дело в лицах, а кого назвать — и не знаешь.
С Акицей, Костей, Стипом отправились к Н.Ф.Обер, где познакомились с ее жильцом, приятным поручиком г-ном Залеманом. Выглядит она бодро и совсем не хнычет. Все скульптуры исправлены. Говорил с Тамановым по телефону по поводу моего избрания, и он требовал, чтобы я не отказывался. Чувствую себя в этих союзах очень глупо, ибо моего отношения «честности перед собой» никто толком понять не может. Ведь я не верю во благо и осмысленность всей их коллективной суеты. Мне и не надо быть с ними. А между тем просто по-человечески неловко отвечать на ту «честь», которую они мне делают, «невежливым» отказом. Позвал его завтракать (ибо надоело болтать в телефон) и вот надеюсь, как бы удалось отвертеться, не уступить. Главное, когда им высказываешь всю правду, без утайки, у «них» всегда остаются про запас какие-то заверения, что у них все этакое предусмотрено, против всех опасностей приняты меры и т. д. Просто не понимаю, как у людей хватает сил и времени играть, как ребята, в ка-кое-то подобие парламента.
Один из наиболее болтливых дней моей жизни. С 11 часов до часа выдержан разговор с Тамановым и пришедшим ему на помощь Добужинским. С 2,5 до 6,5 ч. беседовал с Прокофьевым и Сувчинским, с Асафьевым. Значительная часть этой беседы ушла на то, что Сувчинский высказывал свои сомнения относительно предложения В.Гиппиуса стать его помощником в Тенишевском училище. С 6,5 ч до 8 — с Шейхелем, с 8 до 12 час. — снова разговор с целой компанией — Тамановым, Добужинским, Петровым-Водкиным, Щуко, Шухаевым (кроме того, присутствовали Эрнст и Верейский, а из глубин дальних пришли пить чай Надя и Черкесов, с которыми Атя очень похорошела и необычайно оживилась). С группой Таманова речь все время шла о моем отказе от избрания в исполком при Союзе деятелей искусств. Резоны моего отказа сводятся к следующему:
1) Я вообще не верю в Союз деятелей искусства. Не верю и в его состав (эти мысли я не мог высказать до конца, ибо неловко было доставлять неприятности Таманову, что в первую голову — смесь благонамеренности и неизлечимой глупости, какой представляется его личность), я считаю совершенно не отвечающим требованиям момента и вообще всякого общественного дела, не верю и в программу… Что ни слово, то вздор. Одно мнение Дягилева или Серова разумнее, стоит всех дурацких выкладок «художественного народа», принадлежность вдобавок к тому же всячески строго устанавливается и объективным признанием. Ставя еще шире эту формулу, я вообще органически враждебен ко всякому парламентаризму как всякому засилью множественности над личностью, и враждебен именно потому, что в «коллективах» вижу только помеху делу единиц, а не подспорье, там менее деятелен.
2) Я не понимаю, зачем я буду получать санкцию от учреждения, мне враждебного (вдобавок сыгравшего такую фатальную роль для моих личных переживаний минувшего года), когда я уже и без того занят тем делом, которое мне позволяет власть, дошел до того без малейших компромиссов со своей совестью, да и сейчас остаюсь там абсолютно чистым.
3) Когда они мне говорят, что это дело для меня слишком легко, что они желали бы меня видеть обсуждающим все вопросы текущей жизни (против пресловутого интереса весь поход и направлен), когда они отрицают в моем избрании по отделу «охраны» специальный оттенок, то я там должен «отказаться от чести», ибо я чувствую себя совершенно не в силах решать вопросы, на которые моя совесть «не выставляет определенного решения». Если речь зашла бы об уничтожении памятника Петру, то я сейчас же определенно тому воспротивился, ибо я знаю, что это зло, что эта художественная беда. Если же меня спросят: нужна ли Академия художеств, то я не знаю, что ответить. Единственно, что я мог делать, — это просить власть поддержать в надежде, что «саботажники» опомнятся и войдут с нами в сношения. Но главный саботажник Таманов перетянул струну и вот теперь мечется. Я бы просто и резко отказал бы им, если бы…
Вот это «если бы» и отравляет не только мне личную жизнь, но и всю общественную жизнь наших дней, это и придает ей не стройный отчетливый характер трагедии (несмотря на изобилие трагических моментов), а характер затяжного недогадливо-безвкусного криминального романа, какой-то бездарной встряски. В данном случае, если бы комитет со своими содержательными собраниями… И как вдруг завтра, послезавтра или через неделю вместо большевиков здесь (или по всей России) встанут иные власти, ну хотя бы германцы, оккупанты, тогда, действительно, выборные учреждения со всей неизбежностью, трюкачеством окажутся очень уместными и целесообразными. Тогда нашей коллегии наступит конец благодаря отпадению главы ее (и в этом весь грех официального представительства Ятманова), и тогда какой-то комитет всего правительства окажется очень импонирующим в глазах людей новых и посторонних. Недаром же немцы возвращают всюду думы прежнего состава, и именно думы, а не чиновников — это с их стороны, в смысле учитывания общественной психологии, только мудро, ибо крутое возвращение к старому дало бы слишком благодатный материал для агитации против них.
И вот потому-то при самом расставлении петель, после тьмы недоговоренных, неприятных Таманову слов (сочувствующих моему искреннему и незлобивому убеждению), я все же как-то даже неожиданно для себя взял тон более мягкий, сказал, что еще подумаю. Забавно было мне во всем этом словопрении наблюдать за товарищами. Забавно и поучительно, ибо, как в миниатюре, опять видишь все свое время, всю его душу. Все более или менее откровенно и лишь на разные лады только и говорили о том, что я должен решиться на компромиссное, «полезное для дела решение» и что вся процедура с выборами «понятно, комедия», цену которой они знают (почти в таких выражениях говорят теперь и недавние еще маниакально настроенные деятели в духе ереси избирательного начала Таманова). Но нюансы были у этих, убежденных «друзей Иова», очень пикантные. Наивно и мило бухали их Добужинский и Щуко с витиеватыми подходами лукавства; «соблазнял» Шухаев, неистово благородным метался Петров-Водкин, мучимый желанием «остаться на микеланджеловской высоте», в то же время понимающий, что иначе он окажется в зависимости от «дурака» Карева и что его проведение в Академию художеств может оказаться эфемерным. Таманов обнаружил по обыкновению изумительную тактику во всей технической стороне дела. Прямо мне непонятно, как у них терпения хватает обсуждать эти вопросы: о мандатах, о кворуме, о правомочии, о правах и преимуществах председателя (значительный запас провинциальной пошлости — все его шуточки про большевиков ужасно как «отдают Леонтием»), и, наконец, изумительную чуждость художественной психологии.
Попутно мне был рассказан скандал, произошедший на конференции учащейся молодежи, созванной примириться с большевиками, Бриком и Андреевым, с целью надломить последние устои Высшего художественного училища (для этой цели им была даже выделена Штеренбергом субсидия в 1300 руб.), и обсуждение, благодаря отпору Академии. Молодежь настолько против них, что эти полубольшевики вынуждены были удалиться из своего собрания, которое затем продолжалось без них.
Запишу себе с одной стороны то, что Союз деятелей искусств входит в какой-то, хотя бы «протестующий контакт с властью», с другой — ту «независимость», которую проявляет зеленая молодежь.
Судя по телеграммам Дмитриева из Парижа, союзникам приходится туго. Я был перепуган, прочитав в этикетке в «Вечернем часе» про декрет о памятниках, но самый текст этого «обезьяньего» акта меня снова утешил. Какой памятник нельзя подвести под категорию, гарантирующую от разрушения, «представляющий исторический и художественный интерес»? Если не один, то другой признак будет всегда налицо. Не скрывается ли под этим следующее: какой-нибудь московский обезьяний революционер внес в Совет Р. и С. Д. проект такого декрета, отказаться от него власти не решаются, но лукавый Луначарский постарался его обезвредить, надеясь его этим первым параграфом и всеми дальнейшими благоглупостями провалить.
Завтра надо будет выяснить, что означает германский ультиматум относительно восставших с требованием арестовать какое-то большевистское бюро оных в Москве, занимавшееся распропагандированием?
Ятманов сегодня на заседании подтвердил мою догадку, что в декрете о памятниках Луначарский уступил давлению извне и что, во всяком случае, в Петербурге нам нечего опасаться, ибо от нас будет зависеть приведение декрета в исполнение. Дай Бог, но все же боюсь, как бы такие лозунги, брошенные в ненравственную толпу (или, еще хуже, — всяким Пуниным и прочим Геростратам), не привели бы к гибели прекрасных вещей. Само заседание происходило частью в пустой галерее драгоценностей, в «гостях» у Тройницкого, развернувшего с большим блеском (и не без пыли в глаза — полезной, впрочем, Ятманову) свою систему коллекционирования и регистрации у почтенного толстяка Маркова на хорах чудного зала, и, наконец, у дурака Бобки Веселовского, который принял коллегию на ходу, так как не приглашен, и который своими поступками всячески выказывал свою непригодность и никчемность. Ятманов был снова изумлен (несмотря на пустоту всех отделов) и в то же время раздражен пылом, причем каждый его приступ выражался в каком-то воззвании ко мне: «Александр Николаевич! Ведь это удивительно, ведь тут мы нашли клад, подлинный клад!» (Особенно его отчего-то привел в возбуждение Бартоломей И.А., набор монеток, которые почему-то не эвакуированы.) Вообще все же он делает успехи, и, в сущности, при нашем подыгрывании из него мог бы получиться неплохой художественный администратор года через два или три. Вся беда в том, что этим деятелям все хочется сейчас же переделать, переустроить.
Вернувшийся вчера Романов говорит, что никаких особых ужасов в связи с анархическими арестами он в Москве не пережил. Возвращение музейных коллекций он все же считает в высшей степени желательным, тем более что железнодорожное движение совершается почти нормально. Поезд, на котором он ехал, был вовсе не переполнен. Грабаря как будто удается отстоять.
Вечером на концерте Прокошки [Прокофьева] зал был наполовину пустой, да и те, кто были, наполовину пришли с контрамарками. Температура довольно низкая. Тем не менее, он играл с обычной яростью и на бис повторил свой шедевр — 9-ю сонату. «Мимолетности» не имели успеха у нашей молодежи (Саша Черепнин напоминает в этом отношении тех, кто считает своим долгом быть вообще разочарованным в опере «Великан»), и нужно сознаться, что вся сюита не выиграла от той полноты, которую он ей придал, прибавив еще однообразные и скудоумные аффекты в чередовании смены настроений. Прелестный музыкант, но если жизнь не углубит его интеллект и психику, то в конце концов он так же быстро потеряет интерес, как какой-нибудь Глазунов.
К чаю дворник подал обе книги, отобранные мной у хозяйки. Не знаю только: есть ли это подарок за экспертизу, или надо платить? Акица, бывшая у нее вчера, ей давала за них ту сумму, которую я за них назначил, но мадам Пёль отклонила, сказав, что это «потом», что она «пришлет». Ввиду катастрофического состояния наших финансов я лучше теперь оставлю дело без движения, но при первой крупной получке я поеду ей это дело навязать, авось тогда мне удастся приобрести и Премацци (акварели). Приходится подождать и с приобретением рисунка Бруни (за 300 руб.).
С величайшим трудом, после бесконечных переписываний составил письмо с отказом Лемке.
«Многоуважаемый Михаил Константинович!
При первой же проверке подтверждается то опасение, которое я Вам высказал относительно невозможности совмещения моих текущих занятий (от которых я не в праве отказываться), с тем новым делом, на которое Вы меня зовете. Сегодня меня потребовали на очень важное заседание, а следовательно, я уже не попаду в Экспедицию. К сожалению, я убежден при этом, что в данном примере нужно видеть не исключение, а правило, и это убеждение заставляет меня, скрепя сердце, вернуться к моему первоначальному категорическому отказу от какой-либо штатной должности.
Из нашей беседы Вы должны были увидеть, в какой мере я оцениваю все лестное, что содержит предложение, и к тому же лично я тронут Вашим желанием заручиться моим участием. Мне и сейчас совсем нелегко выяснить создавшееся положение в отрицательном смысле, однако все же я решаюсь на последнее, так как действительные условия моей (в общем, уже перегруженной) деятельности таковы, что, и приняв Ваше предложение, я бы не был в состоянии исполнять принятые на себя обязанности.
Еще раз позвольте выразить Вам мою душевную признательность за оказанную честь и прошу Вас быть уверенным в моем глубоком уважении и совершенной преданности.
Александр Бенуа».
Завтра его отправлю. Что-то скажет столь о том хлопотавший Альберт…
Акица купила на улице новую немецкую газету «Вечерний САН-Петербург» (стоит 80 к.). К ней приложен подлинный текст Брестского договора. Бароны благодарят Вильгельма за спасение от русского ига. Немецкая колония здесь хлопочет об учреждении архива русского… Общее впечатление — культурное и очень скучное, представлены сообщения о состоянии продовольствия в Германии (ведь теперь только на нас надеются). Даже в курортах дела плохие.
Божественная Нева чиста от льда и судов, и в ней отражаются берега.
Утро провел в подготовительной работе к новому пейзажу на мотив из Трианона. Бился, не имея линейки, в отчаянии перед своей беспомощностью. Днем забрел в Зимний дворец. Приемная возвратившегося Луначарского битком набита. Скромно в углу киснет исхудавший Глазунов, деловито прохаживается Проппер, пришедший с проектом новой народной газеты, в амбразуре сидят супруги Пуни (с ними я только что познакомился — это тип Лоренцаччо по Мюссе), пришедшие интервьюировать в пользу «новых течений». Она ужасное и зловредное дрянцо. Уже вся возбуждена декретом о памятниках — будто бы рассчитывает воспользоваться им для свержения плохих, но я-то знаю, чем это пахнет, когда такие люди берут под свое попечение интересы «истинного» искусства. Тут и случится, что фальконетовский [памятник] полетит, а Глинке — останется!
Приходил я специально для [получения] пропуска несчастному Ростиславову, который мне выдала встретившаяся жена Пиотровского, оказавшаяся уже секретарем Ятманова. На глаза самому Луначарскому я постарался не попасться. В ожидании бумаги прождал у Верещагина в зале, причем слушал интересный разговор только что вернувшегося из Перми по недоразумению вместе с Михаилом Александровичем захваченного делопроизводителя Гатчинского дворца Власова, прибывшего к нам прямо с вокзала. Ехали они туда целых семь дней по двое в купе при шести латышах. На месте об их приезде никто не знал, и лишь в тот же день в местных известиях появилось сообщение об аресте великого князя. В Перми сначала они жили в двух комнатах в каком-то казенном доме, а потом — в одной гостинице (причем Власов спал на двух креслах и лишь Михаил Александрович — на кровати). Кормили недурно и дешевле, чем здесь, но диету великий князь не мог соблюдать и т. п.
В Музее Александра III я передал Казнакову купленный мной когда-то у Березина-Шевелева портрет Нелидовой для его книги, и этот маньяк вцепился в него с яростью и стал клянчить, чтобы я ему его уступил. Однако не стану же я при его нынешней бедности брать с него деньги — придется поднести. Обсуждение было очень вялое. Нерадовский запросил неофициально передать наше мнение: приемлемо ли ему приглашение Неманова и Руманова, собирающихся открыть антикварный магазин на строго художественных началах и ищущих себе экспертов, и обещающих задерживать вещи, подходящие для музеев. Липгардт уже согласился и привлекает Стипа, который, однако, отказался. Нерадовский высказался об этой затее в отрицательном смысле, отказался и я. Ростиславова я в Коллегии не застал, вечером он позвонил. Напросился и Неманов, притащив с собой альбом, в котором рядом с превосходными рисунками — хороший швейцарский пейзаж 1839 г., удивительный восточный тип Декана. Не подозревал Неманов, что обладает сокровищем, а я ему это и выложил… Прекрасный человек Замирайло к чаю хоть и напустил своего духа в изобилии, однако на сей раз и порадовал, притащив с собой вторую серию своих каприччо. Лучший — «Пир во время бедствий» — уже оставил за собой Яремич. Я пожелал себе приобрести два варианта удивительно странных композиций, изображающих какой-то мутный городской канал, в котором купается или же плавает веселая юная женщина; большая лодка с тремя дьяволятами — совершенные сны. В сущности, какой удивительный и подлинный художник, а вот не хватает некоторых вымыслов — и получается калька. Жаль, что у Акицы нет дара к рисованию. Она видит изумительные сны. Я тоже вижу жуткие сны про революцию, расстрелы и проч.
Вечером были Бушен, которому я прочел лекцию о технике (увы, мной не превзойденной) графики, и Володя Зеленков, совсем расклеившийся из-за отсутствия известий о своих [Серебряковых-Лансере, находящихся в имении в Харьковской губ.].
Положение на англо-французском фронте признается критическим… слухи о мире.