55512.fb2
И последнее. Как иногда виртуозно работают журналисты. Здесь же в «Exlibris» большое интервью Евгения Попова, среди всего прочего и необязательного Попов советует, ссылаясь на собственный пример, не выбрасывать никаких набросков, можно потом на этот набросок набрести и потом из этого может получиться рассказ. В постер, на первой полосе газеты ребята выносят: «Не рвать и не выбрасывать. Евгений Попов дает практический совет ремесленника».
16 мая, суббота. Пролежал в постели часов десять, раньше радовался, что к старости стал мало спать, значит остается больше времени. Теперь много сплю, когда получается, потому что сил на жизнь нет, они не возникают, как бывало, с рассветом. Почти сразу же, как заснул, вдруг взметнулся от страшного грохота. Мне снился сон, как хоронили Анат. Захар. Рубинова, я вроде бы с ним говорил, и вдруг в том пространстве, где этот разговор происходил, кто-то стал ломиться, как бы хотел войти, или даже в мою дачу кто-то хотел войти. Я только помню последние свои слова: «Анатолий Захарович, не требуй меня к себе так быстро, дай еще пожить». Проснулся, естественно, везде все тихо, только у соседей на даче зажегся свет: приехали.
Утром досматривал «Exlibris» и влез в значительный кусок текста Георгия Гачева, который опубликован в связи с годовщиной его смерти. Это большое рассуждение из его дневников – вот здесь зависть во мне запылала, но, впрочем, у меня все по-другому, я коплю материалы, собираю часто чужое, дневник, мысль, а не танцующие лошадки образов – о «Моцарте и Сальери» Пушкина. Отрывок сам по себе гениальный, в своем анализе деталей и частей, но здесь же поразительный фрагмент о былом, значение которого забыто и которое до сих пор мы не можем осмыслить, как счастливую улыбку человеческой жизни.
Гачев. «В чем величие цивилизационного проекта советской эпохи? Из необразованной массы через всеобщее образование и высокий престиж науки, искусства и литературы создан средний человек высокого уровня и всестороннего развития. Хотя потешаются ныне над десятками членов Союза писателей в СССР, но на этом престиже Слова – и аудитория читательская, и творцы экстра-класса восходили… Об этом соотношении средних художников и гениев хорошо у Некрасова сказано. В больнице умирает писатель средний и неуспешный, но преданный Слову:
Если бы не было нас,
Жалких писак и педантов,
Не было б (думаю я)
Скоттов, Шекспиров и Дантов!
Ведь и Пушкин вырос на почве высокого поэтического дилетантизма воспитанников Лицея, где все почти «баловались» стихами.
Все время думаю о событиях в ГИТИСе, и оказалось, что я недостаточно внимательно прочел «РГ», которую, уезжая, вынул из почтового ящика. Если газета пишет о чем-то в пятницу, то значит, кое-какие события происходили уже в четверг. Так оно и было. В газете по этому поводу заявлено так: «Молчать боятся. Назначение нового ректора ГИТИСа вызвало протест общественности». Вкратце. Подготовлено письмо к президенту и главе правительства с требованием отменить приказ о новом назначении. Здесь же сказано, что министр А. А. Авдеев от комментариев отказался, он в загранке. Кстати, Шерлингу уже 65 лет. Здесь же в колонке два довольно жестких интервью Бориса Любимова и Евгения Каменьковича. Один заведует кафедрой и еще является ректором Щепки, другой – заместитель заведующего кафедрой режиссуры драмы. Каменькович, в частности, сказал: «Сейчас наша основная задача, чтобы не полезли в драку студенты, – весь Интернет переполнен их возмущенной реакцией, а это обостренная юная энергия. Я не знаю ни одного человека, который обрадовался бы этому назначению. По первому зову откликнулись все. Все деятели театра, с которыми я говорил – Калягин, Смелянский, Фоменко, Захаров, – ничего не понимают. Возвращаются какие-то неприятные времена».
К обеду приехал С. П. – мы договорились вместе смотреть конкурс Евровидения. Подобное, если смотришь раз в году, потом долго тебя снабжает разнообразной информацией. Лот в глубину народного вкуса.
Как-то так получилось, что на этот раз я посмотрел и один полуфинал и вот теперь целый огромный финал с голосованием и всеми комментариями. Во-первых, конечно, Малахов со своею партнершей комментировали полуфинал интересней, нежели любимец телевидения Ваня Дыховичный, по крайней мере, он больше был «в формате». Но вот, по мнению С. П., с английским у Вани было по произношению лучше. Сам конкурс, с его русской боярской роскошью, на фоне кризиса выглядел, мне показалось, не очень уместным. Здесь стреляли, летали под потолком, кувыркались, спускали на зрителей целые бассейны с плавающими в нем телами, но с песнями все же было негусто. Самой не то что запоминающейся, а просто самой искренней была песня Александра Рыбака из Норвегии. Молодой парень с белорусско-русскими еврейскими корнями, этим мы и удовлетворились. «Выпускница» фабрики звезд Анастасия Приходько с ее плохо артикулированной песней с припевом в звательном падеже – «мамо» оказалась на одиннадцатом месте. Вкус европейской массы меня несколько разочаровал, в своем большинстве она весело прошла через несколько замечательных исполнителей.
Но вот еще больше, чем конкурс Евровидения, в этот день на меня подействовал один эпизод в передаче «Максимум», которую, с одной стороны, смотреть не следует, потому что все это гламур в форме антигламура, но иногда ведущий Маркелов позволяет себе редчайшие и опаснейшие взлеты. Показали сюжет об одном милиционере из какого-то большого сибирского города, сбитом в тоннеле. Сбила его насмерть на своей роскошной машине очень молодая пьяная дама. Она любит ездить на скорости и участвует иногда в городских гонках по ночным улицам. Сразу же она дала по мобильнику эсэмэску своему другу: «Убила мента, что мне делать?» Он ей ответил: «Устрой истерику и ничего не подписывай». Девушка требовала, чтобы ее скорее отпустили домой. Потом показали милицейского расследователя. Расследователь сказал, что убийцей оказалась дочь высокопоставленного чиновника, расследователя завалили телефонными звонками. На лице автомобилистки ни тени жалости или понимания, что она порушила человеческую жизнь – ей помешали и дальше развлекаться. Надеяться можно только на корпоративную ненависть милиции к этой молодой даме, но ведь вытащат…
Поздно, уже ночью, приехал Витя. Он проводил Лену и приехал доделывать дом.
17 мая, воскресенье. В одиннадцать часов выехал из Обнинска, дома в Москве пусто, собрался, взял портфель и поскакал на вокзал. Ехали в одном вагоне с Ниной Сергеевной Литвинец и телевизором, который невозможно было выключить, по нему шел какой-то пошловатый фильм, отражавший вкус агрессивной проводницы и, видимо, общей массы. Но у меня была заготовленная на все четыре часа поездки программа – «День опричника» Владимира Сорокина, книжка, которую я купил уже давно, но до нее все не доходили руки. Это и стало главным впечатлением первой половины дня.
Вторая половина, вернее вечер, была посвящена замечательной прогулке с Ниной Сергеевной по набережной. Говорили о том, что городской центр Ярославля не погиб, как погиб бытовой центр Москвы, о книгах, о положении с книготорговлей и книгоиздательством. В том числе говорили и о книжном экспрессе «Москва – Владивосток», с которым я не поехал. Жалею. Приятно было, что Н. С. хорошо говорила о Прилепине. Я его люблю как человека и полагаю, что он все же лучший сейчас молодой писатель, по крайней мере, художественно абсолютно внятный.
Что о самом новом сорокинском романе? Конечно, это очень талантливое сочинение. Но, в отличие от романа Татьяны Толстой «Кысь», здесь лишь один тон отрицания сегодняшнего времени, нашего управления. Все переклички очевидны, и в них больше лихого узнавания, нежели подкожной правды.
»– Писателей ко мне!
Тут же в воздухе кабинета возникает 128 лиц писателей. Все они в строгих коричневых рамочках и расположены-выстроены аккуратным квадратом. Над квадратом сим парят трое укрупненных: седобородый председатель Писательской Палаты Павел Олегов с неизменно страдальческим выражением одутловатого лица и два его еше более седых и угрюмо-озабоченных заместителя – Ананий Мемзер и Павле Басиня. И по скорбному выражению всех трех рыл понимаю, что не простой разговор ожидает их».
Много и беллетристических украшений, нацеленных на коммерческий успех. Например, две или три сексуальные сцены и кровавые сцены, написанные с большой жестокостью. Ощущение и больной, и недостаточной сексуальной фантазии. Видятся также и иллюстрации из любимого детского чтения советской эпохи – книг по судебной психиатрии.
»– Гойда-гойда! – восклицаем мы.
Встает Батя первым. Приближает к себе Воска. Вставляет Воск в батину верзоху уд свой. Кряхтит Батя от удовольствия, скалит в темноте зубы белые. Обнимает Воска Шелет, вставляет ему смазанный рог свой. Ухает Воск утробно. Шелегу Серый заправляет, Серому – Самося. Самосе – Балдохай, Балдохаю – Мокрый, Мокрому – Нечай, а уж Нечаю липкую сваю забить и мой черед настал. Обхватываю брата левокрылого левою рукою, а правой направляю уд свой ему в верзоху. Широка верзоха у Нечая. Вгоняю уд ему по самые ядра багровые. Нечай даже не крякает: привык, опричник коренной. Обхватываю его покрепче, прижимаю к себе, щекочу бородою. А уж ко мне Бубен пристраивается. Чую верзохой дрожащую булаву его. Увесиста она – без толчка не влезет. Торкается Бубен, вгоняет в меня толстого-ловый уд свой. До самых кишок достает махина его, стон нутряной из меня выжимал. Стону в ухо Нечая. Бубен кряхтит в мое, руками молодецкими меня обхватывает. Не вижу того, кто вставляет ему, но по кряхтению разумею – уд достойный. Ну, да и нет среди нас недостойных – всем китайцы уды обновили, укрепили, обустроили. Есть чем и друг друга усладить, и врагов России наказать. Собирается, сопрягаетсягусеницаопричная».
Для скорейшего коммерческого перевода все это сделано еще и на очень простом синтаксисе. Сексуальные сцены вызывают нескромное желание покопаться в мозгах автора.
18 мая, понедельник. Конгресс экслибрисистов открывали в художественном музее, здесь я никогда раньше не был. В первые разы, когда я подолгу живал в Ярославле, в здании, ставшем музеем, размещался некий институт, кажется, технологический. А ведь это был дом, вернее, официальная резиденция губернатора. Здесь же сейчас возобновили и губернаторский сад, где ранее был детский парк с разными аттракционами. На сегодняшний день музей был закрыт, и это создавало удивительное впечатление, когда ты практически один ходишь по залам с редкой живописью. Само открытие прошло довольно быстро в центральном зале. Здесь тоже висят замечательные картины русской живописи, в частности, Айвазовский. Развеска очень свободная, очень неэкономная, почти дворцовая и дальше я понял, почему это было сделано.
Губернатор, хотя он сначала и обещал быть, не приехал. Выступал Мих. Сеславинский, он коротко и очень неплохо, сказал об экслибрисе, в частности, произнес слово подлинность , а об этом искусстве говорил, как о связывающем поколения: экслибрисы, которые сделаны сейчас, будут рассматриваться уже людьми следующего и следующего за этим веков. Говорил еще президент FISAEХасип Пектас, потом я, как принимающая сторона, потом директор музея, молодая женщина, потом Нина Сергеевна Литвинец. Вела все это Людмила Шустрова, мягко и точно, хорошо, кстати, выглядела. Сразу после окончания церемонии директор музея под ручку попыталась Сеславинского одного вывести куда-то внутрь здания, и тут я каким-то краем уха услышал, что там покажут восстановленный кабинет старого губернатора. Когда дело касается чего-то интересного, меня не остановишь.
Сразу же за дверью действительно оказался этот очень внушительный кабинет. Здесь выяснились и еще одни замечательные подробности. Музеем, кабинетом и целиком домом нынешний губернатор пользуется по торжественным поводам, принимает иногда важное начальство и даже здесь устраивает приемы. В большой комнате с видом на сад стояла затейливая резная мебель по моде позапрошлого века. Кстати, этот дом-дворец на набережной Волги у высокого откоса строился и с расчетом, что в нем могла останавливаться и царская фамилия. Во имя экономии все было уплотнено, царь не разбрасывался резиденциями.
В этой комнате я сразу же обратил внимание на то, что на небольшом столике, в стороне был сервирован чай. Все рассматривали картины на стенах, мебель, а я, проходя мимо, потрогал чайник, горячий. Я сразу понял, что директор музея хотела бы почти в домашней обстановке побеседовать с директором агентства. Поэтому, сразу мы с Н. С. ушли в другую комнату – здесь уже начиналась экспозиция музея. Я давно не видел живописи, а в Ярославле такие замечательные картины русских художников, особенно начала века – и необычный Кустодиев, и редкий по тематике Верещагин, и Машков, и Суетин и многие другие. Тоска меня берет, что мало смотрю подлинной живописи, слово требует времени и затягивает. В общем, тактично отклонившись от чайного стола, мы все это посмотрели и пошли на выставку экслибриса. Экслибрис постепенно превращается в самостоятельное искусство. Мне показалось, что прекрасно и разнообразно, без натертого трафарета работают наши молодые и еще китайские художники.
Теперь еще два любопытных события. Обед и книжный аукцион.
За обедом самым любопытным оказался некий случайно подсевший к нам с Ниной Сергеевной за стол участник конгресса из Израиля. Мне этот господин показался поначалу не очень интересным, но разговорились, и я получил такое море удовольствия, перебирая знакомые имена. Человек, севший к нам за стол, сначала представился, – он Леонид Юниверг, издатель из Иерусалима. Уехал из Союза девятнадцать лет назад. Я, будто сманенный цыганкой, после обеда подарил ему две свои книги, которые привез для Сеславинского. В ответ получил маленький, затейливо изданный томик моих любимых античных поэтов. Может быть, любишь то, что тебе хорошо известно с детства? Но совпадений было слишком много. Леонид, конечно, моложе меня, но, похоже, даже круг чтения у нас совпадает. По крайней мере, когда я внезапно завел речь о романе, который я прочел в журнале «Москва» и где действуют Екатерина Гельцер и Маннергейм, то оказалось, что Леонид был его издателем в Иерусалиме. Легкий, бегущий ненатужный разговор.
В девять часов уже был дома. Ярославль позади, ехал обратно довольно удачно, опять под потолком о чем-то верещал телевизор, его, по-моему, никто не смотрит. Я вообще-то я не понимаю, этого обязательного, как восход солнца, просмотра в электропоезде фильмов. В связи с этим невольно вспомнить, что в самолете дают любителям обязательные наушники. Тем не менее под коммерческий говор телевидения за четыре с половиной часа пути прочел работы Денисенко и Марины Савранской. Марина практически повторила прошлогоднюю свою повесть «Выход в сад», уточнив и расширив отдельные ее повороты. Есть прекрасные, умные фрагменты диалогов, девочка слишком умна для серьезной прозы и в ней нет какого-то внутреннего беспокойства. Как и у любой беллетристки, у нее что-то неожиданное есть в сюжете: рак у студента, действие все происходит в Германии, несчастная и неразделенная любовь. А вот Наталья Денисенко сделала по сравнению со своей подругой крошечный рассказик. Даже скорее сценку в электричке, конечно, не очень много, но здесь есть что-то подлинное. Вообще, обе девочки прошли ту грань, которая отделяет профессионала от непрофессионала: обе, конечно, институт окончат. Я так рад, что, кажется, никого не придется в этом году исключать.
19 мая, вторник. Опять утром в институте возился с дипломом Сони Луганской, как будто это мой собственный. Еще раз смотрели библиографию и все прочие мелочи, которые, как иногда бывает, становятся главными для оппонентов. Помню, что из-за нескольких синтаксических ошибок друг Сони и мой ученик Антон не получил оценки «отлично».
В двенадцать тридцать, когда у ряда мастеров заканчиваются семинары, а у других еще только начинаются, провел кафедру: самое главное, надо было всех нацелить на июнь, он не отпускной месяц, хотя все занятия заканчиваются, здесь через кафедру должно пройти около семидесяти работ – защита дипломов. Для придания заседанию кафедры некоторой пикантности попросил Инну Люциановну Вишневскую, профессора ГИТИСа, кое-что нам рассказать. Выяснились некие подробности, хотя до сих пор неясно, как господин Шерлинг попал в список кадрового резерва, как мог министр Авдеев подписать подобный приказ, не познакомившись лично с человеком, который претендовал на одну из самых значительных ролей в нашем искусстве. Но, возможно, эта мысль у меня появилась только что, возможно, это была команда сверху, окрик боцмана! Ведь каждый раз, когда министерство начинает куражиться и сопротивляться любимцам верхов, каждый раз министр получает сверху по морде. Считается, что сверху ловчее наблюдать и за экономикой, и за искусством. В свое время экспертный совет не рекомендовал и министр Соколов не подписал представление на звание народного артиста России для Киркорова, а наверху посчитали, что участник корпоративных концертов это звание заслуживает. По морде министру! Потом экспертный совет не рекомендовал давать самое высокое артистическое звание государства тридцатидвухлетнему Баскову. Наверное, министр Авдеев тоже не подписывал подобного ходатайства, а тридцатидвухлетний Николай Басков все же стал народным артистом. При этом легендарная Татьяна Доронина к своему юбилею получила лишь орден Почета. А не нажали ли сверху на министра Авдеева, предложив ему в качестве кандидатуры ректора РАТИ (Российской академии искусства – новое название ГИТИСа) бывшего танцовщика и постановщика Еврейского театра?
Инна Люциановна поведала главное, что не министерство испугалось общественности, а еще только прислушавшись к поднимающейся волне, ему предложили отменить приказ. Парадный ученый совет с привлечением телевизионных камер и всех желающих состоялся уже после того, как пришел приказ, дезавуирующий первый, уволили нового ректора Шерлинга. Но, как говаривали ранее, «за позор», «за бесчестие» наградили его при увольнении тремя должностными окладами. Ура.
Я абсолютно уверен, что все так просто не закончилось. Есть и еще детали, свидетельствующие о том, что все не так просто, самые благородные люди высказались чрезвычайно красиво, утверждая свою репутацию. Во-первых, Калягин послал министру письмо, в котором энергично сказано: «ГИТИС – это театральный вуз, а не военное ведомство, где приказы не обсуждаются». Во-вторых – дальше цитата из вчерашней «Российской газеты»: «Педагог РАТИ-ГИТИСа Михаил Швыдкой при известии о назначении Шерлинга подал заявление об уходе». Зная неутомимость Михаила Ефимовича, я предполагаю, что это начало его избирательной кампании на пост ректора этого самого РАТИ-ГИТИСа. Четыре года назад, еще будучи директором Федерального агентства, он уже выставлял свою кандидатуру, но проиграл Хмельницкой. Что-то будет осенью. Все остальные байки Инны Люциановны, в том числе о появлении танцора с приказом министра в пять часов в кабинете ректора и, будто бы, сорванный танцором со стены портрет отца ректора актера Хмельницкого, и прочее я опускаю. Без подробностей.
После семинара я успел еще сходить на сорок дней по Михаилу Ивановичу Кодину. Все это состоялось в нашем институтском кафе «Форте», где, казалось бы, совсем недавно мы праздновали 65-летие Михаила Ивановича. Я говорил о диалогах с мертвыми, которые для нас постоянно оставались живыми. Был почти весь клуб, даже ненадолго приезжал Примаков.
Вечером домой звонил Роман Михайлович Мурашковский. Он только что прилетел из Нью-Йорка вместе с Соней. У нее в четверг в Библиотеке иностранной литературы на английском языке будет идти написанная Соней пьеса о Цветаевой. Пьеса уже была показана в Нью-Йорке и в Лондоне.
20 мая, среда. В девять часов двадцать минут Ашот прислал сообщение: «УЖАС! Ушел Олег Янковский… Чуда не случилось…» Со смертью чудес и не случается. И с творчеством тоже.
Потом, когда я поехал по делам в издательство «Дрофа», то, покупая в палатке торт для милых редакторш, я услышал, как молодая продавщица спросила: «Вы знаете, что Янковский скончался?» Зрители постепенно остаются без кумиров. Встретился с Натальей Евгеньевной, моим редактором, поговорили о новой книге. Кажется, надо созывать презентацию и что-то еще организовывать в прессе. Наталья Евгеньевна показала мне замечательную заметку в журнале «Читаем вместе». В материале есть занятные ошибки – «Герциновская усадьба» и прочее, – но стоит редакционный рейтинг в пять баллов и рекомендация «приобрести в личную библиотеку». Наверняка этот сочувствующий материал писал кто-нибудь из наших студентов или выпускников. На обратном пути из «Дрофы» заезжал в институт, выправил автобиографию в магистерской работе Сони и поехал обедать с одним из своих друзей.
Вечером приезжал Гордей Салтыков. Уже некоторое время назад я вдруг понял, что без помощи я не сумею разобрать архив В. С. Сам я немножко его почистил и кое-что разложил по пластмассовым файлам. Теперь очередь Гордея. Некоторое время назад он сделал мне расшифровку моего обсуждения в Доме литераторов. На первый раз он взял целый чемодан вырезок и газет. В идеале он должен сделать каталог всего, что написала в газетах
В. С. Потом я, наверное, уже сам или с чьей-то помощью все это аннотирую. Еще осталось две больших сумки. Когда я думаю об этой груде печатного слова, я понимаю, что это поденная летопись советского кино почти за пятьдесят лет. Архив невероятный и по объему и по тщательности.
Еще на похоронах А. З. Рубинова я узнал, что покойный при жизни передал огромное количество читательских писем, адресованных ему в газету, в Библиотеку Конгресса. Приведя все в порядок, я начну подумывать передать архив В. С. в какой-нибудь иностранный или русский архив, тесно связанный с культурой.
И самое, перед сном, последнее. Кое-что прояснилось и с гибелью иркутского губернатора Игоря Есиповского. И его попутал бес на недозволенное. Постепенно в прессу стало просачиваться, что нашли ружья, когда разбирали обломки вертолета, а потом и сообщили, что с вертолета стреляли медведя. Они как раз сейчас просыпаются, так вот, вертолет низко завис, чтобы было удобно стрелять, тут его качнуло, и вертолет зацепился за дерево. Рабы барских утех. Хотел бы я посмотреть, если бы в Англии случилось что-либо подобное, какая бы буря поднялась в парламенте. Консерваторы – либералы – Едина Россия – демократы? О, это все барские утехи секретарей обкомов.
21 мая, четверг. К одиннадцати часам приехал к моргу МОНИКИ возле Олимпийского проспекта – хоронили Сашу Волоховского. Как всегда, что-то в географии перепутал, не там вышел из машины подвозившего меня Анатолия Жигуна, пришлось, чтобы не опоздать, бежать. Саша работал фотографом у нас в институте, и как-то сложилось, что в моей жизни хорошо запомнился. Именно большинство его фотографий в желтом, первом томе книги моих Дневников. Да и вообще, парень был очень занятный, хороший профессионал, с загулами и капризами, мне интересно было за ним наблюдать. Про себя отметил, что это еще один, новый для меня морг, адрес и расположение которого я освоил. В подобных местах невольно думаешь и об этом.
Народу было много, цветов я не купил, не успел, но цветы, зато купил Егорушка Анашкин, Сашин друг. Я знаю, что Егор без работы, он сопротивлялся, но всучил ему деньги за цветы – от нас. В основном на этих похоронах были друзья Саши, молодые люди и девушки. Невероятно убивалась Сашина жена Маша, в их жизни, были, конечно, сложности, но было и редкое единство. Его смерть достаточно трагична. Я уже писал, что после гриппа у Саши возникла почечная недостаточность, он лег, как и покойная В. С., на диализ. Я тогда же его предупредил, чтобы он не торопился с пересадкой, если диализ пошел. Но ему довольно быстро пересадили донорскую почку, но не выходили после операции. Его отец сказал вслух в морге, что если бы он только знал об обстановке в больнице, то Саша никогда бы не стал делать пересадку именно здесь, в МОНИКИ. Отец сказал, что здесь атмосфера «безответственности и лихоимства» – два этих слова я запомнил. Хоронить Сашу повезли в подмосковный Дзержинск, где живут Сашины родители.
Весь день, пока ездил на метро, читал прелестно изданный у нас в институте небольшой альманах кружка «Белкин», который ведет Алексей Антонов. Здесь собраны рассказы «любителей», но и есть рассказ Алексея, укрывшегося за прозрачным псевдонимом Антон Антенов. Самое главное, что в этих рассказах, написанных не без маргинальных страстей, всегда есть собственно рассказ, судьба человека, небольшой, хотя, подчас, и трагический сюжет. Это то, что наша литература почти забыла. Кстати, забегая по дню вперед, уже значительно позже, встретив во дворе института Аню Кузнецову, которая сейчас в «Знамени» занимается книгами и библиографией, я спросил ее, продолжает ли она писать прозу, которая у нее очень неплохо получалась. В свое время она защищалась прозой у меня и получила «с отличием». Она сдалась, прозу не пишет – «Кому сейчас нужна бессюжетная проза. Сейчас все пишут премиальную литературу». Тут же я подумал о себе, а вот я несмотря ни на что, ничего не бросил. А ведь «Кюстин» у меня тоже литература вне явного сюжета.
Из дома, пообедав, поехал на машине в Минкульт, но машину решил поставить в институте, это через дорогу. Но уже тут же понял, что дальше, как у меня было намечено, на спектакль к Соне в Библиотеку иностранной литературы, проехать к сроку не удастся, Москва полна автомобильных пробок. Позвонил Виктору, вечером он машину заберет и перегонит домой. В Библиотеку придется ехать на метро. Так я потом и сделал, от Таганки шел пешком.
В министерстве на совете народу было не очень много, и список на этот раз был не так велик. Как обычно, поснимали довольно много людей, претендующих на звание заслуженного деятеля искусств. Претендуют доценты, администраторы от культуры, чиновники – это звание кажется им каким-то межведомственным. Было интересно, для меня это еще некоторая игра ума, игра в логику, где ответы всегда в личном деле, и в истории, надо быстро только все отгадать. По репертуару, по образованию, по послужному списку. Обидно только, что не дали званий нескольким преподавателям-технарям, многолетним участникам какого-то хора звания заслуженного работника культуры. Пусть бы гордились, пожадничали.
Из минкульта забежал в институт, где шло обсуждения книги, собранной из выступлений научной конференции по Иннокентию Анненскому. Это было интересно: и все разговоры В. П. Смирнова, и, как всегда, была очень умная речь Н. В. Корниенко. Меня тоже внезапно подняли с уютного места в заднем ряду, пришлось говорить. В основном о понимании литературы не нами, начальством, которое в плену чиновничьих представлений, что вузу сегодня надо, а чего нет, а о понимании литературы «в низах», на поле преподавательской науки, там, где она любима и почитаема.
Соня Рома очень ловко скрутила пьесу на трагические мотивы жизни Цветаевой. Самое трудное в такой работе не что-то найти, а от чего-то отказаться. Я на спектакль пригласил Анатолия Просалова, который в театре у С. И. Яшина сейчас репетирует роль сына Цветаевой Мура. Вот Мура-то как раз не было. Актеры все исключительно из Америки. Один актер – Рильке, Эфрон, Мандельштам и Пастернак, а второй – кагэбэшник. Это, по словам Анатолия, который сейчас все по Цветаевой изучил, некая дань западному представлению о России. Было еще две актрисы: одна исполняла отрывки вокализа, кажется, Глиэра, а вторая, пианистка, играла еще и роль матери. Главную роль, с огромным текстом на английском языке, исполняла первая жена Костолевского, Романова. Это было довольно сильно.