Там есть и стихи не совсем «читательские», с некоторой претензией на большее, но таких мало, – в основном же это, дескать, современный «письменный фольклор».
Некоторые соображения о потере репутации.
К слову сказать, потом, когда разразилась гроза над «Доктором Живаго», пуганная еще с 20-30-х годов – еще бы: родственница Троцкого! – Вера Михайловна включилась в негодовавший на автора хор. Ныне это покойнице только и поминают, как и рецензию панического сорок шестого года на стихи Леонида Мартынова…
Кажется, речь шла о Вере Инбер.
О любви поэтов друг к другу и кое о чем другом.
Там было сказано немало весьма справедливого о тогдашней поэзии вообще, но с особенным сарказмом говорилось о монопольном положении в ней «трио гармонистов» – Суркова, Исаковского и Твардовского. Сельвинский писал, что в героях последнего «не развиты черты нового» и они выражают лишь «крестьянское начало».
В статье же, которую мне показал Александр Трифонович, он был уже единственной мишенью. Сельвинский не только утверждал, что Теркин вовсе не советский, а «просто» русский солдат, но и негодовал на то, что в этой пространной поэме не упомянуты ни Ленин, ни Сталин, и это «критическое замечание» уже смахивало на донос.
Неожиданное соображение по поводу одного политического деятеля, или порядочный человек – всегда человек справедливый.
К чести Хрущева следует сказать, что он не только выслушал сказанное поэтом и явно противоречившее его собственным недавним речам, но и утвердился в своей симпатии к автору «Теркина» (иначе вряд ли состоялось бы его возвращение в «Новый мир»!).
Утром же позвонил Паша Быков и, зная, как я интересуюсь своими учениками, не без гордости, сообщил, что 17-го января в «Геликон-опере» будет петь Онегина. Тут же я подумал: ну вот и информационный повод, чтобы написать большую статью о своих учениках. Мысленно уже прикинул список самых удачливых из тех, чья судьба мне известна: Виталик Амутных, естественно, Паша Быков, Соня Луганская, Сережа Самсонов, Лена Нестерина, девочки из Лондона и другие – надо подумать.
А что дача? Перегорел предохранитель на отоплении, и вот пришлось топить печку, которую я не топил много лет. Навыки еще не потерялись, тяга была хороша, все запылало и загорелось, дом нагрелся быстро и тут я решил, что день надо посвятить лежанию и смотрению телевидения. И смотрел все, включая «Программу максимум». Дневник мне тоже уже стал надоедать, пережитое за день неохотно ложится в текст. Часто думаю: а кому это нужно? Свое время, последние дни извожу на собирание подробностей чужих страстей. Я ведь так мало вижу и так узок диапазон моего зрения. Что за отвратительный характер искать мелочную справедливость в чужих поступках. Сам ошибался много и часто, и найдется тот, кто предъявит счет и мне.
Внимательно и другим зрением, чем раньше, прочел печально-знаменитый материал в «Знамени», о котором вдруг вспомнил в эти дни прощания с Г. Я. Сегодня, кстати, его хоронят, прощание состоится в ритуальном зале ЦКБ, вероятно, там же, где прощались с Егором Гайдаром. По радио утром говорило довольно много людей, неплохо покойного Григория Яковлевича знавших. Серг. Чупринин говорил о его чести; Новодворская сказала, что он многое и своей прозой и, видимо, своими делами сделал для распада СССР. Иногда по радио утром так много говорят трагически-интересного, что всего и не запоминаются. Но вот некоторые цифры, поражающие воображение, своим значением невольно запоминаешь. За последний год под влиянием кризиса 5 процентов населения России отказалось от мяса и колбасных изделий. И, кажется, пять процентов отказалось от молока. Цифру пять я запомнил в перечне твердо, но была еще цифра в пять с половиной, и в одном случае даже цифра шесть, но это о чем-то насущном, но другом.
В это время я еще был в редколлегии, и был в редколлегии Виталий Гербачевский, о котором мы сегодня же на лестничной площадке перекинулись с В. П. Смирновым. Об этом разговоре чуть позже. «Перестроечный» характер нового направления журнала – очевиден. В первую очередь это «Незабываемое» А. М. Лариной. Тогда мне имя Н. И. Бухарина, «любимца партии», казалось безупречным, читал я этот материал с интересом, но сейчас понимаю, что не все изложенное в этих историях прошло моральную проверку. Здесь же «Сандро из Чегема» Ф. Искандера, здесь же Юрий Голанд со статьей «Как свернули нэп», и здесь же в разделе «Из почты «Знамени» помещено факсимильное изображение некой открытки, пришедшей по почте на адрес журнала Г. Бакланову. Журнал еще совершенно советский. В разделе «Советуем прочесть» первым номером стоит выпущенная Политиздатом книга «К. Маркс, Ф. Энгельс, В. Ленин о демократии». В заметке, как бы разъясняющей мотивы редакции, сам Г. Бакланов ссылается на Конституцию СССР и некоторые рекомендации Комитета государственной безопасности, организации, теперь известный под аббревиатурой КГБ. Журнальная страничка этого письма посвящена обществу «Память».
Так что же было написано на открытке? Конечно, не надо придуриваться, эту открытку вполне законно можно трактовать как законченно антисемитскую. Во-первых, большими корявыми буквами написано: «Возмездие неотвратимо!» Так сказать, философская посылка. Во-вторых, и тоже с восклицательным знаком: «Мы с тобой разберемся!» Действие. Последняя фраза подчеркнута, и дальше авторы угрозы: «Боевики патриотической организации «Память». Здесь есть чему испугаться.
Теперь о разговоре, который произошел у меня с В. П. Вот он-то, когда я вспомнил историю с этой публикацией, и рассказал мне, ссылаясь на своего друга и моего знакомого Виталия Гербачевского, о том, что этой публикации предшествовало обсуждение среди верхушки редакции. Гербачевский и Вл. Лакшин советовали повременить с публикацией, постараться разобраться с ее векторами. Они, эти осторожные и осмотрительные люди, как в зеркало глядели. Открытка оказалась фальшивкой. Ее автор некто Норинский.
27 декабря, воскресенье. Рано пришлось уезжать с дачи, потому что вечером я обещал быть на премьере «Мур, сын Цветаевой». Утром доглатывал книгу Андрея Михайловича. Он в своей книге не обошел и еврейский вопрос. По крайней мере, не делает вид, будто его не замечает. Могло бы показаться, что он целиком и с потрохами на той стороне, но это далеко не так. Он просто лишен некоторого моего предубеждения, от которого я, не без помощи литературы, возраста и канала Дискавери, избавляюсь. Турков в душе держит, как постоянный маяк, чувство справедливости.
Кажется, это уже последняя цитата из этой книги. В заграничной командировке – А. М. Турков и Ф. А. Абрамов.
» Между прочим, произошел следующий любопытный эпизод. В моем гостиничном номере радиоприемник был, а у Федора Александровича – нет. И однажды на прогулке, пересказывая ему новости, услышанные по какому-то из «вражеских голосов», как тогда в СССР именовали и Би-би-си, и «Свободу», и «Голос Америки», и «Немецкую волну», я упомянул о том, что в передаче с крайним возмущением говорилось о некоем еврейском юноше, не принятом то ли в университет, то ли в физтех.
Прихрамывающий рядом (он был тяжело ранен под Ленинградом) Абрамов вдруг резко остановился и сердито заметил, что вот об этом говорят, а ведь из его родного села Веркола после него самого, поступившего в университет перед войной, никто больше в институты не попадал. И как горько это было сказано! (Между тем за подобную речь Федора Александровича в пылу тогдашних национальных страстей свободно могли и в антисемиты зачислить, да, по слухам, и зачисляли)».
После спектакля довольно быстро ушел, не оставаясь на небольшую вечеринку. Я себя знаю, затреплюсь и выболтаю все, что накопил за эти три часа. Потом театральные критики, половину не поняв и приспособив чужие слова к своим нуждам, все растащат. Во-первых, это, возможно, самый плотный спектакль из всех, что поставил С. И. Здесь каждую минуту что-то случается, и душа твоя все время в работе. Во-вторых, даже если бы мы все это прочли, то все равно на многое не обратили внимания и без посторонней помощи не развернули бы в сознании. Я уже не говорю о том духовном бессердечии, с которым власть, и в первую очередь писательская власть, отнеслась к возвращению Марины Ивановны Цветаевой на родину. Писатели здесь предстают во всей своей мелкой красе. А какие были авторитеты и знатоки, вроде Корнелия Зелинского. Об этом мы все же кое-что знаем и кое-что читали. В этих двух с половиной часах, набитых мыслями, вдруг увиделась эпоха, но чуть по-другому, чем виделась она нам раньше, чуть более точно и полнее. Этот Мур, рано повзрослевший, но искренний ребенок, подходил к самой эпохе через свои дневники менее предубежденым, нежели многие иные наблюдатели. Возможно, здесь и поразительная духовная намагниченность его матери, и крепкая вбитость в него мировой культуры, которые и позволили ему владеть неким стереоскопическим зрением, когда нет «ваш» и «наш».
Есть и третье, что я всегда подозревал – и это тоже показано в спектакле, – что стояло за всеми репрессиями. Кто-то сдвурушничал, кто-то плохо сказал о режиме, кто-то коварно это передал. Кстати, совсем недавно я с кем-то разговаривал о сталинском времени, и вдруг возникло: да просто человек, пожелавший расширить свою жилплощадь, мог что-то нашептать на своего соседа. Что там, на допросе, сказала Ариадна, когда посадили ее отца Сергея Эфрона? Но по дневникам и письмам что-то не то говорил о своих родителях и друг Мура – Муля.
В каких подробностях возникла эпоха! Я уже не раз, наверное, писал о том, что рассказывал мне покойный отец. О пустой Москве и военной прокуратуре, стоявшей с револьверами в руках на шоссе Энтузиастов. Я относился к этому, как к некоему героическому преувеличению, как к одному из едких мифов войны. Да, конечно, кое-что было написано и в романе Бондарева, тогда запечатлелся в памяти кусочек Москвы в районе Зацепы. Но в письмах, дневниках и свидетельствах Мура есть и тайные разговоры обывателей, что надо будет делать и как жить, когда в Москву войдут немцы. Ах, романтический паренек, так верящий в пафос социалистической и советской идеи! А потом что-то говорящий о том, как в разваливавшихся зарубежных ботинках – подарок «красного» графа Толстого и его последней жены Людмилы – нищий и голодный, этот адепт советской идеи ходил неприкаянный по Ташкенту. И – голодный, даже что-то украл у своей домашней хозяйки.
Между прочим, уходил на фронт, кажется, уже в 43-м студентом Литинститута. И Людмилу, жену «красного» графа, я хорошо помню. Когда с Вячеславом Тихоновым, после премьеры по радио «Хождения по мукам», мы пришли к ней в гости, дело было летом на улице Алексея Толстого, ныне опять превратившейся в Спиридоновку, то графиня зажгла камин. Это был первый горящий камин, который я видел не в кино, а в жизни.
Для меня это замечательный спектакль. С. И., кажется, создал в театре нечто новое. Текст, текст, без любовных сцен, без мокрых от слез коллизий, каждый кирпичик прилажен к другому. Такая неимоверная плотность. Текст, будто бы взрастающий из собственной души зрителей, будто это какое-то затаенное воспоминание. Три актера перебрасываются фразами из дневников и писем недавних людей… В пьесе раньше была даже сама Марина Ивановна Цветаева, а после переделки Яшина куда-то счастливо ушла… Как всегда, очень просты декорации Елены Качалаевой: два фонаря над сценой и то ли перрон, то ли бульвар, то ли палуба парохода, то ли тамбур вагона, а то ли дачная терраса с выбитым стеклом. Разглядел ли каждый зритель, как это сделал я, на одном из столбов нескольких бутафорских бабочек?.. Впрочем, бутафории в привычном понимании здесь нет… Актеров тоже перечислю: Сергей Галахов, Александр Лебедь, Анатолий Просалов – три Мура. По идее, как образ спектакля, должен бы запомниться младший – Толя Просалов, но запомнился виртуозный Сергей Галахов. Была одна сцена, когда говорил Лебедев, а два других Мура – Галахов и Просалов его слушали. Мизансцена организована так, что два лица были одно над другим, и Толя ждал следующую реплику, Сережа – слушал, лицо его двигалось, и на нем читалась душевная боль. Но все равно Толя играл очень хорошо, нервно и легко.
28 декабря, понедельник. После спектакля чуть-чуть посмотрел фильм о Елизавете Английской, который уже несколько раз шел по Дискавери, а потом дочитывал книгу Туркова. Она заканчивается удивительным пассажем тоски об утраченной жене, с которой он прожил много лет. Все так невероятно похоже, что у меня защемило сердце: не мои ли это слова? Бедная моя и единственная В. С.! Единственное успокоение – она не оставляет меня. Утром раздался тихий и негромкий звонок в дверь. Естественно, никого. А вчера, уже после того, как по радио объявили, что на дворе скользко, вдруг с вешалки упала моя шуба и из кармана выпали ключи от машины – она всегда очень тревожилась, когда я один в такую погоду уезжал. Предостерегла. В театр поехал на метро.
Главное событие дня – зарплата за декабрь. Что ни говори, она, с добавкой президентского гранта, просто большая. На работе больше всего меня пока волнует ситуация с семинаром И. Л. Вишневской. Сама она в институт не приходит и противится, чтобы ей взяли какого-либо ассистента. С другой стороны – маневрирует, когда вроде бы я сам готов обсудить с ее ребятами очередную их пьесу. Вечером она мило и вполне логично разговаривает по телефону, а утром или сама не приезжает, или ссылается на погоду. По этому поводу поговорил с ректором. Выработали такой план: студентов шестого курса довожу до защиты я, в течение следующего семестра как бы промолачиваю весь семинар, и если ситуация не изменится, то в конце года семинар потихонечку разводим по другим группам. Несколько новых студентов могу взять к себе я. Это позволит быстро восстановить семинар, когда положение изменится. То есть будем работать за приболевшего профессора. Во время разговора возникало много вариантов, в том числе и мысль: дескать, раньше была же ситуация Розов – Вишневская. Здесь я внес собственный корректив: ситуация сложилась еще раньше – Пименов – Вишневская. Пришлось также отметить, что работающих по специальности драматургов из семинара Вишневской, кроме, пожалуй, Курочкина и Ворожбит, почти нет. Кого брать? Вот тебе и преемственность.
29 декабря, вторник. Собирался встретиться вечером с Юрием Ивановичем, но внезапно позвонил Станислав Юрьевич Куняев – как всегда, в «Нашем современнике» парадное ежегодное заседание редколлегии. В первом разговоре сообщил удивительные цифры подписки. В начале года у них было 8600 экземпляров, в середине в связи с кризисом лишь 7100, но вот в первом полугодии следующего, десятого года уже 9100. Приглашая, С. Ю. сказал, что будут и В. Крупин, и В. Распутин, и А. Лиханов. Этого пропустить было нельзя
За праздничным столом – редколлегия началась в три часа дня, я пришел в четыре – говорили на тему подписки более определенно: в условиях рынка, пропагандируемых «Новым миром», «Октябрем» и «Знаменем», «Наш современник» вчистую обыграл либеральных конкурентов. Три журнала вместе набрали чуть ли не именно эти девять тысяч. Я застал часть выступления Распутина. Он говорил, что во время своих выступлений в Иркутске Куняев никогда впрямую не призывал подписываться на свой журнал.
Я принес В. Г. книгу, которую обещал ему давно. Прощаясь,
В. Г., с присущей ему открытостью на вопрос, как он себя чувствует, сказал, что «вот еще ноги бегают, а…», дескать, живется и думается труднее. Я так это понял. Записываю все о нем подробно, по вполне понятной привычке человека, знающего всему цену.
За столом сидели кроме уже перечисленных еще и Саша Сегень, Воронцов, Шишкин, Миша Попов, Андрей Убогий, Гусев и несколько человек из нового актива, мне не знакомых. Был Сергей Куняев, который мне всегда как-то по-особому симпатичен. Речи приблизительно все те же, что я слушал раньше. Если о самом столе – это была почти домашняя, привычная мне еда, красовался даже копченый гусь – «подарок журналу одного из читателей». Гусь, пожалуй, был немножко жестковат.
Куняев с присущей ему энергией вел стол. Кстати, утром долго меня выспрашивал, полагая, что я знаю некие дополнительные детали о происшествии на даче у Полякова. Потом сам рассказал несколько деталей, которые я уже знал. О том, как Юра выбежал из комнаты за ножом. Но я ему повторил то, что слышал уже от Лени: у Полякова после старой травмы не сгибается в кулак правая рука, и что хорошо, что выбежал, иначе могли застрелить и Наташу, и его. Но все это, конечно, неожиданно и, как всегда, бывает в подобных историях запутанно. Чувствовалось, Куняева волнует, что в интервью Поляков упомянул и Переверзина, и его, Куняева. Может ли это сделать писатель, мог ли писатель подсказать такой ход? Наверное, нет, но писатель – человек с извилистой психикой. Слишком близко Переделкино к Солнцеву, миазмы преступности, как над болотом, витают над писательским капищем. А близкие бандиты дарят церквям колокола, отлитые на человеческой крови.
Подняли говорить и меня. Я сидел несколько сбоку и, как только пришел, подумал, что со всеми этими людьми, к которым я по-разному отношусь и которых по-разному и с разных сторон знаю, я накрепко и жизнью связан. Если бы Володя Крупин, уходя из института, не порекомендовал на свое место меня, я бы не был ректором, а если бы Саша Сегень за один день не прочел мою повесть «Стоящая в дверях» и через месяц ее не напечатал, то, возможно, не состоялись бы и мои Дневники.
В своей речи я вдруг вспомнил рассказанный ранее эпизод, когда Миша Попов, парень внешне огромной силы, как-то выломал дверь в редакции. Я люблю такие спонтанные у людей поступки. Но вот удивительно, его романа, за который он получил премию, я уже и не помню.
И последнее: чувствую себя редкой свиньей, но не могу оторваться сначала от дневника, в котором сейчас сосредоточилась моя жизнь, а потом и от тех постоянных и многих дел, которые на меня навалены. Я никого не поздравил, а ведь уже и подарками завалили. Александр Федотович прислал две «книги», которые оказались двумя бутылками «Хенесси». А Лена Богородицкая, которая всегда в этом проявляет невероятную выдумку, прислала небольшой, расшитый звездами валенок, в котором полный праздничный набор: и бутылочка, и стопочка, и маринованный огурчик. Эту счастливую выдумку я у нее обязательно украду.
30 декабря, среда. Утром ездил в гараж на Белорусскую: забирал зимнюю резину для машины. Поставили мне «зимние колеса» уже в институте. Потом встретил Вл. Ефимовича, и тот мне сказал, чтобы я резину забрал: дескать, у нас в гараже чуть ли не шесть комплектов – и Альберта и других… Высказываться по этому поводу не стану.
Естественно, Игорь Темиров, хотя и обещал, визы сегодня не сделал. Есть последняя надежда, что эта виза будет шестого января в три часа. Удастся ли мне тогда взять билет, не знаю. Обидно, что так прекрасно организованное Сергеем Петровичем дело превратилось в болото. У нас в институте международным отделом уже заведовал Гафуров, и все помнят, как он уходил из института, теперь заведует Темиров. Обидно, поездка эта не совсем частная.
Решил сварить суп, чтобы было что есть во время праздничных дней. На этот раз выбрал грибной, вкусный и быстрый. Пока готовил: чистил и резал картошку, лук, грибы и морковку, слушал радио. Сначала выступал Олег Сысоев, бывший зампред правительства. Вся передача была нацелена на подведение итогов года. Сысоев выставил бы, по его словам, пятерку с плюсом нашему правительству за освещение в прессе всех начинаний власти. В подтексте – обо всем остальном, дескать, нечего и говорить! Что касается кризисных мероприятий, единственное, что было сделано – это спасена банковская система. После этого хорошо и интересно выступал Дм. Быков, говоривший и о России, и о мигрантах, и о так называемом росте населения. И у первого, и у второго в выступлении часто мелькала фамилия Ходорковского. Сегодня Ходорковский опять дал интервью «Собеседнику», где работает Д. Быков. Возможно, как и хроника в «Новой газете» это интервью тоже проплачено. В переложении персонажей, ведущих передачу, то, о чем говорит Ходорковский в свою защиту, весьма существенно. Но меня интересует один вопрос: все-таки его компания платила налоги, воровала или нет нефть? Если «да», то к чему все разговоры о свободе?
Вечером был Юрий Иванович, обедали, я специально приготовил грибной суп. Хорошо говорили о разном. Кое-что вспомнили из минувшего. Теперь буду читать доклад Немцова, в котором он обвиняет Лужкова в коррупции.
31 декабря, четверг. Прекрасно, вольно и безо всяких мыслей провел день. До самого праздника еще дойду. Утром, а встал я довольно рано, начал разбираться в своем хозяйстве. Опять убедился в том, что одному мне с такой массой бумаг и не разобраться и ее не провернуть. Надо бы брать секретаря, но где его найдешь? Мои попытки за плату привлекать людей заканчиваются неудачей. Для них все равно свое оказывается более важным и приоритетным: вот хоть бы Лиза с Гордеем так и не закончили работу. Теперь сколько дней будет моя Осинкина переносить правку! А бумаги и книги плодятся как грибы после дождя.
Итак, утром до двенадцати носился по всем комнатам, расставлял «по местам» книги и пачки бумаг, о чем, конечно, тут же забуду, и когда эти бумаги появятся, снова начну искать, ругаясь на собственный беспорядок. Не могу также сказать, что память стала лучше. Она как перегруженный компьютер с трудом и натужно перебирает файлы. Разобрал под праздничное пирование свой стол, убрал книги, сгрузил на диван компьютеры. В двенадцать ушел в путешествие по магазинам. Сначала решил сходить в аптеку, чтобы достать «Оксис», того и гляди, он может у меня закончиться. И правильно, видимо, сделал, потому что в аптеке на улице Крупской осталась одна пачка. К тому времени, когда придется ехать в Дублин, если повезет с визами и удастся преодолеть разгильдяйство Темирова, лекарство потом в последний момент не отыщешь.
А вот после этого отправился в огромный гипермаркет, сравнительно недавно расположившийся в нашем районе возле метро «Университет», и впервые всласть походил по магазинам и поглазел. Вспомнил, кстати, замечательный материал в «Новой газете», как во время кризиса одна молодая супружеская пара практически жила в огромном супермаркете, все прикидывали, смотрели, приценивалась.
Во-первых, решил, что надо все-таки купить еще один холодильник, причем и большой и даже дорогой. Какая тьма стоит разных холодильников и других бытовых машин на этих площадях! Во-вторых – это была главная цель моего похода – набрал на восемь тысяч рублей электрических, в основном энергосберегающих лампочек и купил небольшой плоский плафон, чтобы повесить над кухонным столом. Была у меня и еще одна цель – посмотреть какие-нибудь хорошие теплые ботинки или даже сапоги, которые, в отличие от тех, в которых сейчас нагло, как бомж, я хожу по институту, такие сапоги, чтобы можно их было носить под брюки. Тем более что несколько дней назад я провел беседы относительно обуви с Игорем и Юрием Ивановичем. Игорь даже снабдил меня картой мифических скидок в магазин испанской обуви. В общем, похныкал-похныкал и купил себе роскошные и, главное, с удобной колодкой, сапоги. Сразила меня точным доводом молоденькая продавщица: хорошая обувь – это ваша спина, позвоночник.
Дома опять занялся все тем же самым, пока в пятом часу не пришел, нагруженный сумками, С. П. и не начал предновогоднюю готовку. Дальше я, конечно, начну комментировать телевизионное шоу, обращение Медведева и другие телевизионные радости, но не могу не отметить, что и до этого был обделен вниманием средств массой информации.
Все утро слушал разнообразные материалы по «Эху Москвы». Как часто случается, по праздничным дням ведет передачи Алексей Венедиктов, журналист блестящий. Его, кстати, стали редко показывать по телевизору. Запомнилось, как он пытал пресс-секретаря Газпрома, некого решительного и неглупого красавчика. Кажется, по фамилии Киселев. В этом году уровень добычи снизился, как никогда прежде, и, следовательно, возникла и потеря прибыли. По словам представителя Газпрома, уровень потребления у нас – а это в основном промышленность – снизился на десять процентов, а за рубежом – на восемь. Хорошо попытал Венедиктов Газпром и по поводу строительства Охта-центра. Кто строит, на какие деньги и прочее, все время не забывая, что идет кризис и что Газпром – компания государственная. Поговорили также о бонусах, за девятый год их еще не назначили, а вот за восьмой, дескать, члены правления и другие бонусисты должны были свои прибытки использовать как благотворительность. Занятно будет узнать, как этой самой возможностью и кто распорядился. Венедиктов сообщил также о том, что за рубежом, в Англии или в Америке, в аналогичных Газпрому компаниях подобные бонусы обкладываются налогом в 50%. Впрочем, разве наши законодатели когда-нибудь пойдут на такое! Попытка Венедиктова свернуть газпромовского красавца на анализ наших нефтяных достижений закончилась неудачей: не тот формат.
Сели за стол, начав вне традиции с коньяка и шампанского, часов около семи. Я люблю, как я писал раньше, один или два раза в год подробно посмотреть какие-нибудь гламурные журналы или желтые газеты. Вот и будешь все знать.
Телевизионная ночная программа развлекла, но не порадовала. Впрочем, впрочем… Мое умение не смотреть то, что смотрят все. Я ведь никогда раньше целиком не видел ни «Бриллиантовой руки», ни «Джентльменов удачи». Какая же все это прелесть, как высоко поднималось это, в принципе, народное и незамысловатое искусство. И какое бесконечное количество лет телевидение, пока не создаст что-либо лучшее и более созвучное времени, будет использовать эти роскошные и типические образы. Ах, этот незабываемый след советского искусства эпохи упадка! Ну, а что, спрашивается, нового создало, какими побаловало шедеврами наше время? Кроме традиционного фильма Рязанова, были все те же действующие лица, что и последние десять – пятнадцать лет. Надо отдать должное, что все юмористы, певцы, рассказчики пошлостей и постановщики новогодних банальностей сильно усовершенствовались. Ах, этот Галкин, русские бабки, замечательная Пугачева, ставшая еще и философом, Ксения Собчак, вдобавок ко всему и запевшая. Милое, пошло-буржуазное искусство, способствующее пищеварению и аппетиту. Ура, шампанское и ирландский самогон! Если говорить о стиле и характере всего обширного действия, вбирающего в себя и музыку, – это пародия, перифраз, комикование по поводу. И вот опять что бы делала современная телевизионная команда, если бы не было советских песен, музыкальных пьес и старых советских шуток? Почему наше время так непродуктивно в смысле искусства? Впрочем, когда уже ночью включил канал «Культура», то такая была прекрасная и всепоглощающая американская джазовая музыка, с мощным и поглощающим все драйвом…
Указатель имен
А. М. см. Турков А. М.