Ходил на двор, однако ничего не получилось. Или желудок настолько укрепился, или опять запор или же просто вся отработанная пища уже вышла из желудка во время моих сильных поносов.
22.06.1942
Сегодня год войны между нашей страной и немецко-фашистскими гадами. Эта знаменательная дата совпала сегодня с первым ожесточенным налетом на эти места.
Пишу в землянке. Налеты продолжаются и сейчас. Хаустов, мой боец, окончательно растерялся и даже от испуга заболел. У него рвота. Руки трясутся и лицо перекошено. Он сначала пытался скрыть свой страх перед бомбежкой, но теперь, уже не стесняясь, открыто признается мне, что больше терпеть не может - нервы и сердце не выдерживают - это вчерашний герой, который прошлой ночью матюгался на меня и говорил, что я "сырун", при первом же бое наделаю в штаны, оставив его погибать в бою.
Я положительно теряюсь в желании и стремлении, в мечтах, я бы сказал, образумить этого человека абсолютно не желающего мне подчиняться, заявляющего мне: "Хоть ты меня расстреляй сейчас, слушать тебя не буду!".
Вчера вечером у нас произошел один из повседневных споров, которые действуют на меня сильнее, чем самый жестокий и опасный бой, какой я только могу себе представить. "Какой ты командир? Да ты дурак. Ты глупей всякого дурака"...
23.06.1942
Сегодня тоже не прекращаются бомбежки. Только что закончил писать письма маме в Ессентуки, тете Ане и дяде Леве, по одному. Вчера, нет, позавчера, отправил маме письмо. Итого пять. Теперь веду счет им.
Сижу в землянке, на рубеже обороны. Хаустов продолжает болеть со вчерашнего дня. Он сильно струсил при налетах и испортил себе желудок. Все приходится делать самому.
Вчера пришил себе два сигилька, как их здесь называют - два треугольничка на каждую петлицу и стал сержантом. "Вот чудо: в завтрак подходил к нам боец, в обед - сержант", - говорили повара, указывая на меня.
Хаустов стал миленьким. Я отдал ему свой табак, забочусь о его болезни, и он больше не ругается - лежит или спит, вскрикивая во сне.
Санинструктора не нашел нигде, хотя ищу его со вчерашнего дня. Спрашивал комиссара, командира роты, взвода. Командир роты обещал прислать его, но не прислал.
Нашему лейтенанту читал отрывки из своего дневника. Было там и о нем. Он с радостью слушал, когда я хвалил его, но дальше были места, где я о нем нехорошо отзывался, и я имел нетактичность прочесть ему это. Он обиделся. Сюда больше не ходит. А парень неплохой. Дружить бы с ним я мог. Только какое-то препятствие стоит на пути к дружбе с ним, невидимое, но ощутимое. Иногда оно исчезает, и он говорит со мной тепло и задушевно как друг, однолетка. Но это бывает редко. По-видимому, я сам виноват в этом.
25.06.1942
Обстановка здесь сильно изменилась. Сейчас будем уходить из нашего блиндажа-землянки, хотя привыкли и уходить не хочется. Но коварный враг угрожает нам с фланга, в то время как мы приготовились отражать его с фронта. Три дня враг бомбил окрестные деревушки, оставляя кровавые следы разрушений.
26.06.1942
Привал. Едем на машине в сторону восхода солнца. Проехали уже свыше 100 километров. По дороге большое количество военных. Все направляются в ту же сторону что и мы, или мы в ту же сторону, что и все. Масса машин.
Мирные граждане повсеместно эвакуируются. В воздухе гудят высоко-высоко, так, что не видно сразу их, вражеские самолеты. Не может быть, чтобы наши войска собрались оставить такую огромную территорию, столько всего немцам. Войска, вероятно, перебрасывают для подкрепления другого фронта.
Только сейчас я представляю себе ясно, из какого ада мы вырвались. Мы находились в мешке, который постепенно закрывался и, пробудь мы на месте этом до нынешнего утра, нам не довелось бы выбраться оттуда. Мы бы были окружены, взяты в плен или перебиты.
Впервые издали я увидел действие нашей "Катюши". Она зажигает все на своем пути, ровным рядом поднимая языки пламени и дыма на всей обстреливаемой территории. Но и "Катюши" здесь не помогли. Больше всего в случившемся виновата вражеская авиация: три дня ни на минуту не затихали разрывы бомб, несомые беспрерывными потоками немецких самолетов. Вражеские коршуны налетали волнами, по 28 самолетов и подвергали всю землю вокруг огню и дыму. Небо хмурилось от разрывов бомб и шел дождь, не приостановивший, однако, варварских налетов фашистов. В конце третьего дня немцы сбросили на месте полуразрушенной ими деревушки, (с правого фланга наших позиций) парашютный десант автоматчиков, который бил в спину нашим войскам, находящимся на передовой.
В штабе батальона заинтересовались причиной выстрелов, перестрелки в селе и комиссар роты сказал о необходимости выслать разведку, чтобы узнать, что там происходит.
27.06.1942
Я попросил его назначить в разведку меня, но ротный назначил двух других сержантов. Мне не повезло. Не удалось рискнуть. А рисковать мне нравится. Не довелось узнать много нового, близко наблюдать и, возможно, вступить в бой.
Чернила у меня взял комиссар, но, против ожидания, вернул на другой день. Теперь снова пишу чернилами.
Отосланные в разведку имели интересное и рискованное приключение и вернулись с важными сведениями относительно хода событий впереди нас. Оказалось что фронт еще далеко, а против наших частей действует группа автоматчиков-парашютистов.
Село, подожженное утром бомбежками, продолжало гореть. Я попросил бинокль и, по рассказам и наблюдениям из бинокля, сделал выводы относительно создавшегося положения. Впереди нас, откуда мы ожидали противника, фронт удален на 18-20 километров. Западнее этого направления фронт еще дальше. На Восток от нас, с правого фланга, откуда мы меньше всего ожидали врага, а также на северо-запад, с тыла, враг не более четырех километров от нас. Причем, если днем там действовали десантные группы противника, то к вечеру перед нами была уже регулярная армия, прорвавшая один из участков фронта. Мы оказались в мешке, который закрывался и был готов нас сдавить, в конце концов, сплошным кольцом. Тогда бы спасенья не было, но, к счастью, мы вовремя ушли. Чем там закончились бои, куда девались наши войска там сражавшиеся - мне не известно. Только передвижение войск на этом направлении нельзя было не заметить, ибо они запрудили все дороги своей несчитанной массой.
Купянск, говорят, наполовину в наших руках (станция), наполовину (город) в руках немцев. Отсюда эти город и станция очень близко находятся не более 10 километров. Бои здесь более напряженные, нежели на прежнем участке фронта, но наши (по разговорам всех) не отступают, а наоборот жмут немцев.
По дороге сюда я встретил восемь "Катюш". Все они тщательно закрыты чехлами, замаскированы, но легко было заметить, что каждая имеет по восемь дул.
Комаров здесь еще больше, чем на прежнем месте и они надоедливей и опасней. Самолетов в небе куда меньше и они летают на огромной высоте высоко-высоко видны лишь маленькие их очертания.
Наши самолеты тоже летают в небе, над нами. Впрочем, где наши и где не наши определить теперь трудно, ибо немецкие стервятники прилепили на своих грозных, замаранных тысячами невинных жизней крыльях, красные звезды. Немцев мы узнаем по бомбежкам и стрельбе по ним наших зениток. У них есть теперь какие то новые типы самолетов с двойным хвостом. Это паршивые штуки: летают низко, по-видимому, разведчики.
Газет не читал я с самого 22 числа, так что происходит на фронтах и в стране, мне не известно. Автобиографию написал, заявление подал еще раньше. Хочу в партию - она мне поможет пробиться в политруки. Сержанство, как и другой пост командирский, мне не по душе - не умею я командовать. А политработа - для меня.
Где-то потерял этой ночью значок КИМа. Он у меня открутился, вероятно, когда я боролся с комарами во время сна. Сколько я его не искал - не нашел. Мне везет - в каждом новом месте я должен что-нибудь потерять. На прежнем, например, потерял карандаш с ножиком-наконечником.
Написал только что четыре письма в Ессентуки маме, в Магнитогорск и Б. Лившиц. Думаю отослать в редакцию некоторых газет свои стихотворения незачем мне их мариновать, не такое время теперь. А стихи злободневны, хотя, возможно, и не безупречны.
28.06.1942
Наш младший лейтенант говорит, что дневник и другие записи следует вести простым карандашом, но никак не химическим и не чернилами. Бойцы также уверяют меня в этом. Они утверждают, что это гарантия сохранения написанного от дождей и от воды при переправах.
Письма вчерашние только что сдал писарю.
Живот раздулся сегодня у меня от пищи. Давно я так не наедался как сегодня. Мне вспоминается время, когда я жил у тети Поли, где наедался так, что штаны приходилось расстегивать и ослаблять поясок. Сейчас я тоже по-домашнему распоясался. Боюсь за желудок свой - ведь я ел и кашу молочную и кислое молоко и сладкое, и все это в большом количестве.
Весь день сегодня я живу на молоке. Здесь много коров и бедные местные жители, напуганные беспрерывным гудением и разрывами снарядов из дальнобойной артиллерии, продают или меняют все, что у них есть. Сейчас им ничего не жалко, даже жизней своих детей. Единственная у них забота - это корова, которая кормит их и поддерживает. Хлебом здесь трудно разжиться, но я достал. Яиц и других продуктов питания нет.
Война разорила крестьян и отравила им жизнь. Они недовольны и немцами, сеющими бомбы, и нами. Кто-то уворовал курицу, два других забрали у местных обитателей гусей. Еще одни во время артобстрела повыбивали стекла в одной хатке и хотели туда забраться.
Думаю, что многое тут неверно. Жители просто хотят порисоваться, показаться обиженными, снискать у солдат к себе сожаление и поиметь моральную поддержку в часы испытаний. Но доля правды здесь имеется. В семье не без урода. И в Красной Армии находится немало головотяпов, которые ни с чем не хотят считаться, объясняя свои действия войной.
Их бы надо стрелять, и, думаю, так и поступит с ними наше командование при повторении подобных самоуправств.
Снаряды здесь рвутся как на передовой, хотя до боевых позиций отсюда не меньше пяти километров. Вчера осколком снаряда убило корову, другой - отбило ногу. Бойцы раскупили мясо. Мы не успели, хотя наши батальонные минометы расположены неподалеку оттуда. Выстрелы так оглушили наших минометчиков, и они так растерялись, что, обычно всегда первые в подобных ситуациях, вернулись ни с чем.
Магазин разбит, школа разбита и еще много других зданий пострадали от обстрела. Весь процесс обстрела я наблюдал своими глазами. Видел мертвую корову и разрушенные здания. Военные объекты, а так же войска - не пострадали и, выходит, что мины-то немцы побросали напрасно, невозместимо их стоимости по принесенным убыткам. Жалкие и бестолковые фрицы! Наша "Катюша" вам покажет, как нужно стрелять, а артиллерия поддержит ее своей огневой шквальной музыкой.
Только что мне сообщили, что едем на передовую. Наконец-то началось! Понюхаю пороху! Пора собираться.
В лесу. Движемся к передовой. Мы прикреплены к какой-то армии. "Будем сдерживать противника с фланга..." - услышал я обрывки из объяснений комиссара. Газет давно не читал - с 22.VI. О положении на фронтах ничего не известно. На данном участке, надеюсь, увижу воочию.
Мне необходимо выдвинуться. Мой лозунг - отвага или смерть. Смерть, нежели плен. Жизнь за мной должна быть сохранена судьбой. Пусть она обо мне заботится, мое дело завоевать себе бессмертие.
Я теряю сознание от пореза пальца, при появлении, сколько ни будь значительной, струйки крови. Мертвых вид был всегда мне неприятен. В драках я всегда был побеждаем. И теперь я мечтаю о подвиге - жду и даже больше того - стремлюсь к нему!
До сих пор меня не страшили ни разрывы снарядов, ни бомбежки потому, что это было далеко в стороне от меня. Не знаю, но думаю, надеюсь не подкачать, выдвинуться, отличиться, стать комиссаром. Я добьюсь своего, пусть даже ценой жизни, иначе я не человек, а трус и хвастун. Клянусь же тебе, мой дневник, не быть сереньким, заурядным воином, прячущимся в общей массе красноармейцев, а стать знаменитым, прославленным или хотя бы известным героем Отечества.
Комары жить не дают - пьют кровь, путают мысли и доводят до исступления своим гудением и количеством. Кончаю пока писать, ибо нет мочи выдерживать этих несносных насекомых. Как их здесь много!