- Здесь я родилась, но моя Польша - там, - указала она гордо. - Здесь моей Польши нет, здесь чужой край.
Мне было противно, и я постарался поскорее уйти оттуда. Капитан сказал, что ее мысли и спесивая гордость нас не должны огорчать, нам важно уже то, что она нас покормила и приняла по-человечески.
В Владове и в других местах польские солдаты и офицеры первые приветствуют нас. В их приветствиях хорошо заметно униженное достоинство и подобострастие, которое они испытывают перед нами. Вся Польша наводнена польскими войсками. Они всюду, и в городах и селах, и везде они первые приветствуют нас, даже младших себя по званию. Я не приветствовал их первый. Чувство законной гордости своей Армией, народом, и ничтожество этих петушиных манекенов, - разукрашенных солдат и офицеров, барышень, и даже глубоких старух, мужчин, всех степеней и рангов - преобладало. Я презираю этих глупцов, чья зловредность явилась во многом причиной той войны. А теперь они, поляки, вооруженные до зубов, расхаживают по тылам - не воюют. Очень ничтожная часть их на передовой. Призывают здесь только молодых, от 18 до 35 лет.
Эта часть Польши, где много русских и украинцев, хорошо еще, за некоторым исключением, нас встречает. Но туда дальше - звери и руссконенавистники. Евреев тоже здесь не любят и открыто называют "жидами", - так принято здесь. Еще бедные люди, особенно русские и украинцы - те так-сяк, сочувствуют даже им, но поляки... те со скрежетом зубов отзываются о евреях.
Мне рассказывали о польских женщинах: те заманивали наших бойцов и офицеров в свои объятья, и когда доходило до постели, отрезали половые члены бритвой, душили руками за горло, царапали глаза. Безумные, дикие, безобразные самки! С ними надо быть осторожней и не увлекаться их красотой. А полячки красивы, мерзавки.
Здесь в деревне я один. Долго разыскивал украинцев, чтобы у них стать на квартиру, хоть и это было опасно, ибо без оружия меня быстро сумели бы отправить на тот свет, но рискнул. К счастью, хозяева хорошие и с уважением и любовью отзываются о русских. Я ночевал здесь, и кормили они меня, что называется "от пуза". Живут они не особенно хорошо, но и не плохо, однако жиров у них нет.
Солдаты наши ходят, молока просят, самогонку, воруют лошадей, скот, и вообще, движение армии сопровождается слезами и причитаниями жителей. Немцы хуже делали, но и нашими славянами в этом отношении здесь недовольны. А ведь здесь глубокий тыл, польская власть и совсем чужая страна. Страна, где не прощают и вредят.
О партизанах тоже здесь отзываются с неприязнью, говорят, что партизаны грабили население, насиловали паненок.
23.10.1944
В Ганнах хорошо провел ночь. Утром плотно покушал и взялся за карандаш. Хозяева очень добрые и славные люди. Мне они дали несколько карандашей и бумаги три листа. Карандаши, правда, разноцветные, а бумаги на один раз хватит едва ли, но, тем не менее, здесь это редкость - в Польше это большая доброта.
Когда я собрался уходить, в комнату вошли девочки деревенские. Они очень мило разговаривали. Одна из них была красива, и я решил подождать, остаться еще немного в Ганнах. Имя самой красивой было одноименно с названием села - Анна. Она попросила у меня ***
24.10.1944
Колония Горбув. Дорогой сюда встретился с Галаем. Я ехал на подводе местного жителя, и узнав, поприветствовал Галая. Большую ошибку сделал, ибо это обратило на меня его внимание. Он остановил машину, пальцем показал, чтобы я шел к нему. Подбежал, доложил.
- Куда идешь? Почему сам? Сукин сын ты! П...к ты, х... моржовый!
Слыхал я от него матерщину, но такую впервые. Я молчал, ибо знал, что с генералом, особенно таким как Галай, лучше не разговаривать. Между тем комдив продолжал.
- Лодырь ты! С гражданскими едешь! Не стыдно ли тебе? Эх ты, рас...й! И махнув рукой закрыл дверцу машины.
- Как фамилия? - спросил он в заключение.
- Гельфанд - ответил я, и машина тронула.
Переждав, пока она скроется на горизонте, я снова сел на подводу. Но мне не везло. На пути опять столкнулся с машиной Галая, но не доезжая до нее, спрыгнул с подводы и спрятался за дерево. Однако кто-то из его спутников заметил и указал пальцем на меня. Галай посмотрел, но не стал предпринимать чего-либо, звать, и после пятиминутного моего ожидания за деревом, уехал вперед.
Еще раз я встретился с машиной Галая в одном из сел где была Пятерка, но поспешил обойти ее как можно дальше огородами. И наконец, в последний раз в течение дня - к моменту моего прихода в село, где расположен штаб дивизии.
Перед этим, будучи очень голодным, зашел в одну хатку и попросил за деньги дать мне чего-нибудь поесть. Хозяйка говорила, что наши деньги в Польше не принимают, но взяла последние мои 6 рублей и налила суп - чистую водичку, причем даже в хлебе отказала, оправдываясь, что раздала его бойцам.
Села есть рядом. В то-же время налила себе довольно-таки густой суп, положила пюре картофельное и вынула свежий хлеб. Я бросил суп, и не попрощавшись вышел из квартиры. Вот она, приветливость поляков!
В Польше много лесов. Они густы и зелены, но принадлежат не государству, а отдельным лицам. Земля тоже - вся огорожена и поделена на части, на хозяйства. Встречал и больших, и малых хозяев, видел, как в поте лица работают бедные, но молодые и красивые девушки и парни на какого-то уродливого, но богатого старца-пана. Как гнут спину старики и дети, мужчины и женщины, и все-таки хвалят ***
Сегодня, придя в село, где находится штаб дивизии, как раз перед его отъездом, решил разыскать письма свои.
Добирался разными путями: машинами, подводами, пешком... Когда с одной машины пересел на другую, наткнулся *** Полушкин не хотел брать. Сел исключительно с помощью майора Щинова. На дороге, однако, этот подлец Полушкин дважды пытался ссадить меня, а когда приехали на место, рассказывал о моем письме, которое невесть каким образом попало к нему (речь идет о письме по поводу безграмотности газеты "Кировец"). Теперь понятно мне, почему майор Щинов даже не обернулся ко мне лицом, когда я зашел в оперотдел, где он играл в шахматы: ему все известно. Обидней всего, что невежда Полушкин назвал мое письмо неграмотным, и еще более обидно, что оно к нему попало в руки.
Солнце спускается. Минут двадцать назад прибыл в село Домброва. Квартиру себе выбрал как всегда в стороне от села. Сюда никто не придет, и я себя буду чувствовать свободно, особенно потому, что подальше от галаевского гнева.
Начальник отдела кадров капитан Лысенко тоже ругался и грозился, что мне попадет, что я шляюсь самостоятельно, а не в полку. Я объяснил ему, что капитан Романов дал аттестат в АХЧ и передал мне, что нам разрешили находиться в дивизии.
- Вам приказал НОО дивизии, а вы слушаетесь какого-то капитана. Вам попадет!
- Но я же ведь не дурак плестись пешком, ноги бить, когда в этом нет абсолютно никакой надобности!
Завтра последний раз наведаюсь в штаб дивизии с тем только, чтобы устроить свои некоторые дела: получить деньги, продовольствие, письма. И больше меня не увидят здесь - буду с транспортной ротой двигаться.
"Пан!" - интересное дело! Еще ни разу не был паном и вдруг сделался им. Как-то режет слух это.
Видел сегодня настоящего барина-пана и чуть не засмеялся - живой, толстый, тот самый, которого я видел до этого так много на картинках. Настоящий Мистер-Твистер, каким его рисовали в детских книжках. Он стоял в одном городе, который мы проезжали, и о чем-то рассуждал-жестикулировал.
Польские деревни и города очень красивы издали. Надо всеми строениями величественно господствуют, возвышаясь, церкви. Дома великолепной архитектуры. Внутри, однако, огромное несоответствие с внешним видом резко бросается в глаза.
О церквях. Здесь веруют все. И неверующих бойцов и командиров наших сразу безоговорочно называют коммунистами. Это тоже характеризует убогость мысли среднего поляка.
Сегодня спутницами мне к одному из сел оказались красивые полячки-девушки. Они жаловались на отсутствие парней в Польше. Тоже называли меня "паном", но были неприкосновенны. Я одну из них похлопал по плечу нежно, в ответ на ее замечание о мужчинах, и утешил мыслью об открытой для нее дороге в Россию - там де много мужчин. Она поспешила отойти в сторону, а на мои слова ответила, что и здесь мужчины для нее найдутся.
Попрощались пожатием руки. Так мы и не договорились, а славные девушки, хоть и полечки.
В городе Бела-Подлески разыскал банк. Но оказалось, что деньги выдают в нем только по особым документам.
- Где же можно будет получить деньги, наконец? - спросил я кассира.
- В СССР - ответил он, и я сразу почувствовал - как тоскливо, что я за рубежом. Сердце защемило от его слов.
Наши войска покорили уже три столицы Европейских государств, одну освободили целиком - Белград, одну наполовину - Варшаву, и возле одной Будапешта - близко очень находятся. Наши части дерутся на территории Германии. Перед нами последний путь, на последнюю столицу - Берлин.
Сегодня впервые читал оперативную сводку за вчерашнее число о действиях наших войск на фронтах.
Село Грудск.
Хозяйка постелила постель, и толкнув меня за руку, предложила:
- "Товарищ спать хоче?!" Ее мальчик заметил:
- "Товарищ еще пише", а маленькая дочь бормочет себе под нос "пан-товарис, пан-товарис". Очень любопытно. Здесь иначе ведь не называют, чем пан, и вдруг им приходится ломать язык на какое-то "товарищ". Мне, например, трудно называть поляков "панами", ведь на самом деле все они простые трудящиеся.
- Пан шиско пише, бо умее писать.
Хозяева дома, где я остановился - настоящие трудящиеся-бедняки. Это действительно люди добрые и приветливые. Если бы такие были все в Польше, то лучшего не нужно было и желать.
Бедняки. Даже хлеба утром у них не было, а продуктов едва-едва хватает. С топливом тоже у них трудно - покупать не на что. Тем не менее они последним со мной делились, и я на них не могу обижаться.
"Друзья" мои поступили так подло и неблагодарно, что даже охарактеризовать их действия трудно. Все мои продукты и даже доппаек они получили и скрылись неизвестно куда, оставив меня голодать. Естественно, они выпьют хорошо и повеселятся. А я то... Бог с ними! Однако прокурору придется пожаловаться. Ведь они набрали продуктов дней за десять - допсахар, консервы, печенье, табак, хлеб, и прочее и прочее. Так-то оно, друзья!