12.06.1945
Уже несколько дней нахожусь в части, но еще до сих пор не принял взвода и не поговорил, не узнал каждого своего бойца. Это очень нехорошо как для меня, так и для людей моего взвода. И начальство будет недовольно.
Полная апатия, безразличие.
ХХ.06.1945
Какое сегодня число - не помню, право.
Вот уже три дня, как я регулярно, от зари до зари, в отлучке из лагеря и в разлуке со своим дневником, газетами и девушками (можно подумать я действительно дружен и счастлив с последними!)
Когда меня вызвали к полковнику Гужову ***
Палец опять разболелся, приводит в бешенство. Умолчу до лучшего времени. А рассказать есть о чем, и ой как много.
16 или 17.06.1945
Ну и работенка выпала на мою долю. Расхищать Академию Наук! Никогда бы не подумал, что окажусь способен на такое грязное дело, а заставляют и люди и обстоятельства. Пакость в храме науки, да и только!
Дело в том, что наши политики решили создать библиотеку в полку. Где-то когда-то агитатор *** разнюхал большой склад русской книги, приведенный временем и халатным отношением обслуживающего отдел персонала в запустение.
Подкупив охрану (обмыв свое пребывание в академии), он получил доступ во все ее уголки.
Решил начать с меня. Вызвал (я дежурил по батальону) через комбата, приказал собрать семь знающих литературу человек, посадил на машину и увез в центр города длинным, зигзагообразным путем, которым без карты едва ли можно было вернуться в лагерь. Вызвал неожиданно. Я полагал ненадолго и оставил в тумбочке все свои записи, все черновики, письма, стихи. Голова не в состоянии упомнить всего.
Вернулся вечером и к своему ужасу и отчаянью узнал о том, что батальон выехал. Трудов своих не обнаружил, тумбочки тоже, одни письма сиротливо валялись на полу. Я подобрал их, обшарил всю пустую теперь комнату и выбежал на двор. Там сразу наткнулся на агитатора полка. Он заставил сесть на машину, и мы поехали. С нами было семь человек.
Первые два дня мы перебирали книги с русскими штампами и печатями. Книги явно украденные у нас в библиотеках - потому я еще не чувствовал угрызений совести, если не наоборот.
Единственным и самым большим неудобством явилась для всех нас и для меня особенно липкая, удушливая пыль, покрывавшая все книги толстым слоем изнутри и снаружи. Только накануне я постирал обмундирование, но теперь оно приобрело такой страшный вид, что просто стыдно было показаться на улицу. Лицо мое и руки почернели, подворотничок стал грязным, а фуражка, которую я приобрел на пилотку в обмен, и до того весьма невзрачная, теперь оказалась промасленной сверху и пятнистой по бокам.
23.06.1945
Дорогая мама! Получил твое письмо, хочу ответить и теряюсь в мыслях слишком много есть чего рассказать, но трудно уложиться с моим многословием в тот быстро убегающий кусочек времени, который нечаянно я схватил руками.
Скоро, возможно, я приеду повидаться домой, но из армии уйти мне, очевидно, не придется, пока не потеряю своей молодости. А я, скажу тебе по правде, очень не люблю военной жизни - все здесь меня гнетет и терзает.
Некогда и негде развернуться, хотя и поощряют всякого рода способности людей свыше, но здесь, на низах, ставшие у власти бездушные, с притупленными мозгами и пустым сердцем, делают все так, как им вздумается. Все мои письма, рапорта - или не дошли, или я не смею думать, что с ними сталось.
Стихи я печатал во фронтовых газетах, но дальше не посылал, так как пишу еще плохо и стыжусь своей неопытности - не говори ни слова возражения сам научился себя ценить.
У нас уже много людей отправили домой по демобилизации. Как я им завидую.
Новую посылку выслал в последний день прошлого месяца.
24.06.1945
Сегодня собирался немного написать, сделать много полезного, но судьба решила иначе.
После завтрака встретил двух девушек. Они оказались русскими, из лагеря, откуда подлежат эвакуации домой.
Чуть было не согрешил вторично за свою жизнь, но посовестился молодости девушки - ей нет еще и 19. Она 26 года, зовут Марусей, некрасива, но симпатична настолько, что вполне достойна спорить с красотой иных. Совершенная противоположность Наде из Берлина. Та была очень красива и очень податлива. Когда я ее увидел... впрочем, расскажу всю историю, этого исключительного для меня события, когда я "согрешил".
Все уехали на новое место. Я поселился в квартире командира полка, где оставался свободным единственный диван на весь кабинет.
За несколько дней до описываемого события я увлекся всякими медицинскими книгами, трактующими о половом бессилии и другом. Угроза навсегда остаться неспособным к половой деятельности меня напугала теперь как никогда ранее, и я решил во что бы то ни стало использовать последние дни пребывания в городе с пользой для себя, дав клятву себе быть до конца настойчивым, переборов застенчивость и щепетильность.
Днем, когда утомленный работой с книгами я выглянул в окно, заметил идущую улицей красивую девушку - блондинку, с чуть рыжеватым оттенком волос. Я подозвал ее к себе. Она подошла. Тогда я вышел из комнаты и, не затягивая разговора, предложил пройти в дом.
- Что я там буду делать? - спросила фрейлин.
Я ответил на ее языке - книги читать.
- Aber das ist doch langweilig - Но это же скучно...
Я обнял ее - пойдем на второй этаж... Она согласилась и на это.
Вдогонку повар командира полка, который все еще жил там, шепнул: "Я после тебя!"
- Это от нее зависит. Пожелает, так да.
- Но я все-таки готовлю ей кушать.
- Как хотите - и закрыл на защелку обе двери, ведущие с разных сторон в комнату.
Обнял, прижал к себе... и почувствовал запах псины. Но это не охладило: я был настойчив и последователен, иначе нельзя было.
На полу был раскинут матрас и маленькая подушка. В комнате было светло - лучи солнца с любопытством заглядывали в окна. Мы не обращали на них внимания - ей было и так горячо - у меня страстное сердце, а мне, признаться, не вполне хватало тепла - она была холодна телом, хотя душа ее, возможно, уже успела полюбить, и сердце - я слышал, билось учащенно и трепетно.
Я положил ее на постель. Ласкал, целовал, гладил, затем полез "за пазуху", как выражаются в народе, вытащил груди. Она не сопротивлялась и выжидала (так показалось мне), что будет дальше. Я поспешил к развязке. Ощупал всю ее, затем опустил руку туда, где скрывается самое ценное в теле женщины и девушки, что оберегаемо ими так ревниво. Прикоснулся к этому сокровищу - и быстро отдернул руку - намочил ее там. Минуту меня терзало раздумье, что это могло быть мокрое.
- Снимай с себя все, будем фик-фик, хорошо?
Она этого ждала и охотно выполнила это мое предложение. Пока раздевалась - я испытывал нетерпение. Я рисовал в своем воображении формы этого клада, который вот-вот впервые должен мне открыться сейчас. В памяти возникали рисунки знаменитых и неизвестных художников, фотографии, и даже давно виденная однажды порнография - все примешивалось мною к обобщаемому выводу о виде и характере "этого". И даже в худшем случае не мог я так обезобразить свою мечту, чтоб она не казалась мне столь великолепной и гладкой, как и все в женщине.
Но каково же было мое удивление, разочарование и обида, когда я увидел вместо моего мифического и надуманного - другое, реальное, какое-то красное, выпяченное, мокрое, безобразное до омерзения...
Она считала 13, 14, 15. На 16, когда она уже совсем стала задыхаться, я пожалел ее и остановился. Снова осмотрел ее всю с ног до головы. Маленькое тельце, искусанное, исцарапанное, с еще не вполне развитыми, но уже свисающими книзу грудями.
В дверь постучались. Женский голос просил по-русски отворить. Я предложил немке одеться и посоветовал поспешить. Она оказалась весьма сообразительна и через минуту была готова, однако я все еще не оделся и потому не открывал. Стук прекратился, но вскоре повторился снова. Отворил. Повар звал обедать. Немка, когда я объяснил причину появления и гостеприимства повара, отказалась от пищи, хотя и была очень голодна, - "Я не могу всем давать, это не хорошо, пусть лучше останусь голодной."
25.06.1945
Джамбул Джабаев умер. Почти столетним старцем. Дожил до победы и пережил не на много дней славную дату достижения ее.
Алексей Толстой, Янка Купала, Демьян Бедный, Вересаев, Ромен Роллан... я не говорю уже о таких писателях, как Уткин, которые не столь знамениты умерли значительно раньше и на фронте. Сколько из нашей действительности кровожадной смертью, во всю разгулявшейся за время войны, унесено ***