Час за часом идет обработка немецкой обороны. Наша задача: разбить штаб 28-й легко-пехотной немецкой дивизии и их батареи.
Когда стрельба закончилась (выпустили сто девяносто пять снарядов), принесли полубелые хлеб, масло, сладкий чай. Хорошо!
Солнце - все выше; болотные цветы, недозрелая брусника... Проходят поезда с балластом. Все время гул артиллерии, а временами долгий рев "катюш"...
Некоторая пауза - можно и поспать... Днем - методический огонь. Готовимся к новому этапу наступления.
По радио: "Наши части в 16 километрах от Орла".
Батарея Лезотова вызвала три взрыва и пожары. Противник ставит дымовые завесы. Зенитный огонь немцев подавлен, - наша авиация бомбит их оборону с высоты 300-400 метров.
Вечереет... К ужину приехал начальник Пубалта. Сообщил, что передний край противника прорван.
Массированные налеты нашей авиации, волнами, - идут как на парад! В небе ни одного немецкого самолета. Как изменилась картина по сравнению с 1942 годом!
На передний край, к Неве!
Еду на маленькой дрезине, "пионер". Ее ведет низкорослый краснофлотец Смирнов, который весело рассказывает о себе, отвечая на мои расспросы. Я именую его "начальником поезда". Дрезинка легкая, ее могут перенести с места на место два человека. Баллончик с горючим и какой-то чихающий моторчик.
Предвечерняя прохлада... В пути на разъездах наши железнодорожные батареи в маскировке из елок. Дрезинка весело катится по тем местам, где мы пешком ходили в январе. У моста паровоз набирает воду из болота, приспособили насос. Валяются разбитые полусгнившие шпалы. В торфяной земле - черные воронки с черной водой, как двери в ад. Чащоба, трущоба необитаемая местность... По ржавым рельсам бежит наша дрезинка, а там, где они перебиты, мой "начальник поезда", знающий весь путь, предусмотрительно вставил деревянные "пробки", и мы на малом ходу минуем опасные места.
Пахнет сыростью, болотом. Кругом сосновый лес. Повалены телеграфные столбы, тянутся новые провода окопной связи... Ехать мне весело: и эта забавная дрезинка, и краснофлотец Смирнов, и уходящая в самые окопы ржавая железная дорога без персонала - очень занятны. Кое-где рельсы искривлены снарядами, и тут мы едем тихо-тихо. Догорает вечерняя заря...
К вечеру мы бодро примчались к Неве. Нас встретил краснофлотец с поста "Роза". Эта "Роза" - вышка на огромной ели, с которой просматривается глубина немецкого расположения. Под вышкой бревенчатый сруб - тут живут краснофлотцы. Где-то в лесу пиликает гармошка, ноют комары, - расейское, неистребимое... Вспомнилась моя "Война"...
Мысли, ощущения переключаются... Урбанистический, политический, литературный мир, составляющий большую часть моего бытия, вновь вытесняется миром лесным, окопным. А может быть, это и есть большая часть моей жизни? Раздумья... Шагаю по лесу, хочется остановиться, сорвать недозрелую бруснику. Некогда, нельзя... Все годы жизнь меня подгоняет, торопит. Как-то в лесу под Сестрорецком было недолгое ощущение покоя...
Иду на передний край. Гати через болота, местами грязь, развороченная снарядами земля. Как все это знакомо! Да, война чудовищно уродлива! Выжженные поляны, сплошные порубки, варварски вырезанная кора сосен и елей, - это товарищи шоферы строили себе навесы... Отхожие места, лом, разбитые дороги, по которым трудно пробраться... На карте, вероятно, все это выглядит красиво: доты, дзоты, дороги, сектора, номера. Почему же здесь не навести хоть элементарный порядок? Валяются куски сбитого еще в 1941-м советского бомбардировщика. Почему не убрать, не сдать на лом? Нет заботливого глаза, хозяйской "эстетической" руки. А ведь все можно было бы осилить, ведь два года тут сидят. Но никому дела нет... Отшвырнул пустую банку из-под консервов, валяется тут...
Землянки пехоты, дымок от кухни, огоньки... Где-то стучит мотор. Хлюпает болотная жижа под ногами, нещадно кусают комары. Спуск в окопы у поляны, где был аэродром. Зигзаги, зигзаги окопные; проросшая трава, которая мокрыми стеблями касается лица. Кое-где деревянные перекрытия. Узкие ходы - идешь боком. Вот опять подлинная война, и я мысленно возвращаюсь к своим окопным годам и не могу больше справиться со сложным, горьким чувством, которое меня не покидает. Это - мое субъективное и объективное отношение к беспощадности мира сего; это - знание войны, которое уже переполняет меня; это - тоска о безвозвратно потерянном; это странные повторы ощущений, год за годом, - и так почти тридцать лет; это вопросы, на которые никто не даст мне ответа; это - мучительные мои думы о жизни старшего, среднего и младшего поколений, которую я отчасти пытался показать в пьесе.
Сумерки... Шагаю дальше. Сырой могильный дух. Кое-где стенки окопов уже обвалились. Над нами бесконечное темнеющее небо. Сосны простирают к небу обуглившиеся ветви-руки. Покалеченные деревья - "мертвый лес"... Я видел его дважды, трижды, четырежды в моей жизни. Я описал его в моей "Войне" и в этих дневниках... Давление всех повторов, пожалуй, уже чрезмерно. "Мертвый лес", потрясший меня, я увидел тебя впервые в мае 1915 года вдоль шоссе за Ломжей...
Наконец выбрались из окопов. Вот и берег Невы - передний край... Дзоты, огневые точки. Здесь морской пулеметный батальон Ура. Изредка видишь группы красноармейцев. Один из них кричит моему провожатому: "Подплав, как дела?"
Лейтенант Веденькин - долговязый человек в кургузом бушлате рапортует мне. Показывает свое хозяйство.
Берег, занятый немцами, близко (не более 800 метров). Ясно виден поворот Невы, роща, устье Мойки, совершенно разрушенное село Анненское: домов нет, - сгорели, торчат одни кирпичные трубы; руины церкви и школы.
Наблюдатели и разведчики знают тут все устройство оборонительной системы противника.
- Вот там у них офицерский КП... А в подвале - пулемет. В амбразуру видно, как они копошатся.
- Вчера шли по берегу два "тигра". Мы их подбили.
Через Неву стремительно чиркают трассирующие пули. И вновь неистребимые жадность и любопытство охватывают меня. Но уже темнеет, и разглядеть то, что мне нужно, - трудно. Левее, в лесу, все время бьет артиллерия.
Совсем стемнело... Разводить огонь нельзя. Пью сырую воду, жую хлеб с куском давно опротивевшей пресной американской колбасы (консервы) и беседую с командиром роты пулеметчиков. Он из тех бойцов, которые дрались на "пятачке", дрались яростно, смело... Их было сто семьдесят автоматчиков - в живых осталось семь человек.
23 июля 1943 года
Занял место для наблюдения в дзоте, на берегу. Влево от него открывается широкая панорама. Видимость средняя. Наблюдаю с раннего утра. За все время - ни единой живой души: все в земле, все укрыто. Наша артиллерия, "илы" и "катюши" обрабатывают лес у села Анненского. Черные клубы дыма, клочья взлетающей земли. Мне кажется, что для пролома тройной линии обороны этот огонь и заходы небольших групп "илов" - недостаточны.
Все время строчат немецкие пулеметы. Очевидно, огневые точки не подавлены. Вчера наши разведчики проникли до руин церкви села Анненского.
Нахожусь на перед(овом) корректировочном посту. "Илы", заходя над участками противника, сначала разряжают ресы, которые с дымком вылетают из-под плоскостей, потом доносится звук, похожий на звериное чихание, после чего "илы" идут в пике, и из-под плоскостей бьет пламя автоматических пушек. Все это длится несколько секунд. У немцев одиночная бесцельная стрельба по самолетам. Бьют со скрипучим ревом "катюши", а в лесу, за Невой, - гулкие частые разрывы наших реактивных снарядов. Доносится рев шестиствольных немецких минометов, их залпы ложатся за лесом, частые разрывы, дыма не видно. Время от времени щелкают пули - по любопытным, высунувшимся из окопов.
3 часа дня. - Не отрываясь от бинокля, обшариваю участок немецкого берега. На солнце резко выделяются скелеты зданий. Кое-где видны холмики огневые точки...
Пауза, - все молчит, притаившись.
Попил воды, пожевал листочки щавеля, растущего тут же на бруствере.
Со второй половины дня пулеметная стрельба в лесу стала отчетливей; потом она опять заглохла. Сейчас хорошо различимы звуки и наших и немецких пулеметов.
Дошел по окопам на левый фланг. Там пункт Ладожской военной флотилии для координации действий десанта и артиллерийского обеспечения... Поговорил с бойцами. Хорошие ребята!
Час за часом продолжается обстрел, заходы "илов".
К вечеру мне передали телефонограмму с вызовом в Ленинград: надо выступать в День флота, а я хотел бы остаться здесь.
Вечереет... Опять шагаю лесом, среди землянок, канав, черных луж. Иногда навстречу - один-два армейца. Тяжко ступая, идет навьюченная лошадь, ее ведет под уздцы старый солдат. Среди пней и коряг стоит американский "пигмей", забрался и сюда.
Вышел, к железной дороге, подождал "поезда" (дрезинку), она подошла и мы помчались обратно, к батареям. Навстречу по шпалам, подпрыгивая обозная пароконная, повозка с продовольствием. "Стой!" Дорог нет, - поэтому обозные повозки вынуждены использовать этот старинный путь: едут по шпалам, ежесекундно подпрыгивая, сваливаясь, и вновь выбираясь. Лошадям трудно. Мы на руках перенесли дрезинку - пропустили повозку.
На батарее умылся, выпил горячего чаю, На прощание побеседовал с Лезотозым - и дальше, в город.
Мчимся по пробитому в лесу коридору железной дороги. Теплый застойный воздух. Идем хорошим ходом, вглядываясь, нет ли встречного поезда... Приневские плавни, болота. Тишина безлюдных мест. На разъезде несколько вагонов, одинокий часовой...
За нами - поезд с Ладоги. Мы мчимся перед ним, потом, сворачиваем влево. На путях - вереницы тяжелых паровозов, обслуживающих Осиновецко-Шлиссельбургскую ветку. Здания, сараи, склады и, наконец, Охта. Здесь эшелон штаба. Н-ской морской железнодорожной артбригады...Стой! Кто идет?" Вызвал дежурного, пошел в штаб, который помещается в международном вагоне... Свежие газеты, городской телефон, радио. Контраст между окопом и этим вагоном так велик, что испытываешь странное чувство смещения.
Беседа с начштаба... И тут каждый занят своим делом: машина работает, - зубец к зубцу, винтик к винтику.
Включил радио. - Затихают звуки "Интернационала"; приглушенный голос сообщает, что район подвергается обстрелу...
Просматриваю газеты, но впечатления последних дней так остры, что сосредоточиться трудно.
24 июля 1943 года
Утром написал листовку для политотдела бригады: "Каким должен быть образцовый гвардии сержант"; дал заметку в газету бригады.
На трамвае No 12 еду с Охтинского кольца в город. Молчаливые пассажиры - преимущественно женщины. Вагон идет по Рождественским, петляет и выходит, мимо Греческой церкви, к Невскому.
Саперы и моряки строят новые дзоты: один у руин Знаменской церкви, другой - около Аничкова дворца.
Серость, хмурость, пустынность Невского проспекта вызывают во мне щемящее чувство боли...